альше, за Каньо-Пинтадо, в почти еще не исследованный горный район. Он поискал, куда понадежнее уложить единственную книгу, которую повсюду носил с собой, – скромное двуязычное издание «Одиссеи» в черном клеенчатом переплете, с позеленевшими от сырости страницами. Но прежде чем расстаться с книгой, братья, которые знали на память огромные куски текста, отыскали на странице соответствующее место на испанском языке и прочли его с резким и твердым произношением, часто заменяя звук «у» звуком «в». В бедной школе Каламаты братьев познакомили с авторами греческих трагедий и объяснили смысл мифов, но какое-то смутное сходство характеров роднило их с искателем приключений Улиссом, побывавшим в диковинных странах, никогда не чуравшимся золота и способным не внимать сиренам, дабы не лишиться своих владений на Итаке. И поэтому своего пса, которому кабан выколол один глаз, старатели назвали Полифемом в честь циклопа, печальную историю которого они сотни раз читали вслух, сидя у костра. Я спросил у Яннеса, почему он оставил землю, с которой связан кровью и которую так хорошо понимает. Старатель вздохнул и ответил, что от былого великолепия на берегах Средиземного моря остались одни руины. Он рассказывал о том, что оставил дома, как мог бы рассказать о стенах Микен, о зияющих пустотой древних склепах, о перистиле, среди колонн которого бродят козы. В море не водилось больше рыбы, а раковины не родили пурпура, мифы были преданы забвению, и сгинули великие надежды. И в конце концов он обратился к морю, как веками обращались его соотечественники: огромному морю, которое уносило вдаль. Он рассказал мне, что, когда по эту сторону океана показались первые скалы, он разрыдался, потому что это были красные и твердые скалы, похожие на суровые, поросшие чертополохом и репейником скалы его родины. А здесь им овладела страсть к драгоценным металлам и камням, страсть к поискам и дорогам, которую он унаследовал от своих предков. В день, когда он наконец найдет алмаз, о котором мечтает, он построит на берегу моря – на вершине отвесных скал – дом с колоннами по фасаду, как в храме Посейдона. И он опять принялся сетовать на судьбу, постигшую его народ, и, взяв книгу, раскрыл в самом начале и прочитал:
Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, себе вопреки, на себя навлекают безумством?
«Это говорит Зевс», – добавил Яннес от себя и тут же отложил книгу: появились сборщики каучука, неся подвешенную на шесте тушу только что убитого безобразного животного с копытами. Сначала мне показалось, что это дикая свинья огромных размеров. «Тапир! Тапир!» – закричал брат Педро в изумлении и бросился к охотникам с такой радостью, что сразу стало ясно, до чего ему надоела замешанная на воде маниока, которая составляет основную пищу в сельве. Затем последовало празднество разжигания костра, свежевание туши и разделка; от одного вида окороков, потрохов и филейной части туши в нас разыгрался такой аппетит, какой, говорят, бывает у дикарей. Обнаженный по пояс старатель трудился с необычайной серьезностью; он вдруг показался мне страшно похожим на античного грека. Он взял несколько волосинок с головы животного и бросил их в огонь таким жестом, словно совершал жертвоприношение, объяснение которому я, пожалуй, мог бы найти где-нибудь в строфах «Одиссеи». Мясо смазывали жиром и потом нанизывали на вертел; а подавали его на доске, сбрызнув сначала водкой, по древнему обычаю средиземноморских стран; и когда Яннес предложил мне лучший кусок, я на секунду увидел вдруг не Яннеса, а свинопаса Евмея…[129] Едва праздник окончился, Аделантадо поднялся и размашистым шагом пошел к реке, а Гавилан с веселым лаем побежал за ним. Вниз по течению спускались два примитивных каноэ – просто выдолбленные стволы; на веслах сидели индейцы. Настала пора отплывать, и все стали собираться. Я увел Росарио в хижину, и тут мы еще раз сплелись в объятиях, прямо на земляном полу, который Монтсальвахе, разбирая здесь свои коллекции, устлал сухими растениями, издававшими тот самый острый и возбуждающий запах, который мы познали вчера. На этот раз мы уже не были так неловки и неуклюжи, мы начинали овладевать синтаксисом наших тел… Мы учились и учили друг друга, мы создавали свой, тайный язык. И в наслаждении уже рождались те интимные слова, разрешенные только нам и никому больше, которые потом станут языком наших ночей. Это тот язык, который изобретают двое, язык, выражающий желание, обладание и наслаждение; слова, созданные будто каждой порой нашего существа, не ведомые никому прозвища, о существовании которых еще вчера мы и не подозревали, – это те слова, которые говорятся, когда никто не может нас услышать. Сегодня в первый раз Росарио назвала меня по имени; она повторяла его снова и снова, будто заново вылепливая каждый слог, и мое имя в ее устах звучало так неожиданно-неповторимо, что я словно завороженный слушал это знакомое слово, звучавшее так, будто оно только что родилось. Разделенное желание и удовлетворение сменяла радость, и когда мы оказывались способными оглянуться на то, что нас окружает, то видели мир, насыщенный новым ароматом.
Я бросаюсь в воду, чтобы смыть прилипшие к потной спине сухие травинки, и смеюсь пришедшей мне в голову мысли: то, что происходит с нами, идет вразрез со всеми традициями, потому что для нас пора любви настала в самом разгаре лета. Но моя возлюбленная уже спускается к лодкам. Мы прощаемся со сборщиками каучука и отправляемся в путь. На дне первого каноэ на корточках сидят Аделантадо, Росарио и я. Во второй – брат Педро с Яннесом; там же лежит и весь багаж. «Ну, с богом», – говорит Аделантадо, устраиваясь рядом с Гавиланом, который, сидя на носу, словно деревянное изваяние, жадно втягивает ноздрями воздух. Теперь над нами нет даже паруса. И наши лица отныне будут освещать лишь солнце, луна, костер да иногда молния.
Часть четвертая
И у подножья деревьев, оплетенных лианами, будут царить лишь тишина и покой? Тогда нам следует выставить бдительных стражей.
XIX
(Понедельник, вечером)
Часа два мы плыли среди выступающих из воды скал, встававших на пути то каменными островами, то нагромождениями камней, то остроконечными глыбами, причудливость которых в конце концов уже перестала нас поражать: и вот царство камня сменилось нескончаемой монотонностью густой темно-изумрудной зелени. Нас окружила жесткая щетина злаковых трав, задушенных плотными зарослями беспрестанно колышущегося в волнообразном танце бамбука.
В мыслях я развлекаюсь детской игрой, в которой переплетаются чудесные истории, рассказанные нам у костра Монтсальвахе. Мы – конкистадоры, разыскивающие королевство Маноа. Брат Педро – наш капеллан, у которого мы попросим отпущения грехов, если нас смертельно ранят, когда мы ворвемся во владения Маноа. Аделантадо – пусть он будет Фелине де Урре. Грек – это мисер[130] Кодро, наш звездочет. Гавилан превращается в Леонсико, пса Бальбоа. Себе же я отвожу в этой эпопее роль трубача Хуана де Сан Педро, за которым повсюду следует его женщина, захваченная при набеге на одно селение. Индейцы остаются просто индейцами. Как ни странно, но я привык к тому, что Аделантадо – между прочим, не имея в виду ничего дурного, – рассказывая об очередном своем приключении, совершенно естественно говорит: «Нас было три человека и двенадцать индейцев». Мне кажется, что Аделантадо считает так потому, что сам он – крещеный, а индейцы – нет, но это только придает правдивость вымыслу, который возникает у меня в голове на фоне экзотического пейзажа.
На левом берегу, вдоль которого мы сейчас плывем, бамбуковые заросли отступили перед невысокой одноцветной сельвой, погрузившей корни своих деревьев в воду. Она стоит сплошным частоколом, которому не видно ни конца, ни края, стоит как нескончаемая стена вытянувшихся вверх, прильнувших друг к другу – ствол к стволу – деревьев, окаймляющих полоску воды. В этой стене нет проходов, в ней не найти ни единой трещины или щели. Стена растительности, на листьях которой оседает испарившаяся под солнечными лучами вода, простирается вдаль, в бесконечность. Она кажется творением рук человеческих, созданным при помощи теодолита и отвеса.
Каноэ все ближе подходит к этому непроходимому берегу, который Аделантадо медленно, метр за метром, ощупывает глазами. Мне кажется, что искать здесь бесполезно, однако индейцы все медленнее и медленнее отталкиваются шестом, а пес ощетинился и замер на носу, глядя туда же, куда и хозяин. Я смыкаю веки: покачивание лодки и долгое ожидание убаюкивают меня. И вдруг просыпаюсь от крика Аделантадо: «Вот он, ход!..» В двух метрах от нас высится ствол дерева, ничем не отличающийся от других, – такой же широкий, так же покрытый мхом. Но на его коре вырезан знак: три буквы «V», словно вставленные друг в друга так, что нижняя как бы служит сосудом для верхней. Эта фигура могла бы продолжаться до бесконечности. Но здесь она множится лишь отражением на глади воды. Рядом с этим деревом – сводчатый проход, такой узкий, что кажется, лодкам здесь не протиснуться.
Тем не менее каноэ входит в узкий туннель, обдирая борта об узловатые, перекрученные корни. Веслами и руками мы помогаем нашей лодке продолжать это невероятное плаванье сквозь полузатопленный кустарник. Сверху на меня вдруг падает остроконечная палка, больно ударив в плечо и расцарапав до крови шею. С ветвей сыплется дождь отвратительной, похожей на сажу древесной трухи, словно неосязаемый, рассеянный в воздухе планктон, порою, однако, тяжелый, будто горсти металлической стружки. И еще – целая лавина высохшего растительного волокна, обжигающего кожу, мертвых плодов и колючих семян, от которых слезятся глаза, и зловонной грязи, быстро покрывающей коростой наши лица. Ткнувшись носом, лодка разрушает гнездо термитов, которое рассыпается, словно куча коричневого песка. Однако то, что плавает по воде, еще отвратительнее того, что нависает над нашими головами. На поверхности лежат огромные продырявленные листья, похожие больше на бархатные маски охряного цвета, которые служат одновременно убежищем и засадой множеству насекомых. По воде плавают гроздья грязных пузырей, склеенных, словно лаком, налетом красноватой пыльцы. При малейшем ветерке они, колыхаясь, неловко, как голотурии, пускаются в плаванье по стоячей воде. Словно густая опаловая марля обволакивает густонаселенные личинками ямки в камне. На дне, откуда торчат крючковатые лохматые ветки, идет глухая, скрытая борьба, – там все словно кишит отвратительным переплетением ядовитых змей. Неожиданные всплески, внезапная рябь, шлепанье по воде извещают о бегстве невидимых тварей, оставляющих за собой отвратительные следы нечистот и воронки мутно-серой воды, образующиеся у подножья деревьев, кора которых сплошь усеяна личинками. Под слоем темной, затхлой воды угадывается целый мир, полный пресмыкающимися, миллионы лет копившимся илом и гниющей зеленью, – вязкое дно, замешанное на уксусе и падали; по маслянистой поверхности воды скользят насекомые, приспособленные именно к такому способу передвижения: почти прозрачные клопы, белые блохи, мухи на причудливо изогнутых длинных нож