XXII
(Среда, 20 июня)
Я проспал много часов подряд; проснувшись, я припал к кувшину и долго пил из него воду. Потом поставил его на место и, заметив, что кувшин стоит на уровне моего лица, понял с трудом, что сам я лежу на полу, на очень тонкой соломенной циновке. От горящих дров тянуло дымом. Над моей головой – крыша. И тогда я вспомнил, как мы высадились на песчаном берегу и как шли потом к индейскому селению. Вспомнил, что чувствовал себя совершенно измотанным и больным, и, поняв это, Аделантадо заставил меня выпить несколько глотков очень крепкой водки, которую здесь называют «огонь в желудке» и которую сам он использует только в качестве лекарства. За моей спиной несколько индианок с обнаженной грудью и едва прикрытые белыми набедренными повязками, прикрепленными к поясу шнурком, который сзади проходит меж ягодиц, месили касабе[132]. На стенах из листьев пальмы мориче висели луки и стрелы для охоты и рыбной ловли, духовые трубки, колчаны с отравленными стрелами, сосуды из выдолбленных плодов, в которых хранится кураре, и лопаточки, по форме напоминающие ручные зеркальца, которые служат – как я позже узнал – для растирания семян, способных вызывать опьянение; растертые в порошок семена вдыхают через трубку, изготовленную из птичьих ребер. Против входа в очаге на сложенных крест-накрест ветвях жарились на угольях три широкие красновато-фиолетовые рыбины. А при виде наших гамаков, растянутых для просушки, я вспомнил, почему нам пришлось спать на полу. Ощущая боль во всем теле, я вышел из хижины и замер, потрясенный, едва сдержав восклицания, которые все равно не выразили бы моего удивления. За гигантскими деревьями вздымались громады черных скал – огромные, массивные, со строго вертикальными гранями, словно отсеченными при помощи отвеса, – скал, которые кажутся фантастическими монументами. На память невольно пришел мир, предстающий в картинах Босха, вспомнились созданные воображением художников-фантастов Вавилонские башни – плод полубредового сознания живописцев, рисовавших картины искушений. Пожалуй, только с этим можно сравнить то, что предстало моим глазам; но даже найдя сравнение, я вынужден был от него отказаться, потому что масштабы несоизмеримы. То, что я видел, напоминало город, воздвигнутый руками титанов, город из множества огромных, разбросанных в пространстве строений с гигантскими лестницами, мавзолеями, вершины которых терялись в облаках, необозримыми эспланадами; над ними возвышались причудливые замки из обсидиана, замки без зубцов и бойниц, словно поставленные здесь на страже у входа в некое запретное для человека царство. А там, дальше, на фоне перистых облаков раскинулась Столица – скопление самых диковинных форм: громада готического собора высотой в целую милю, как и полагается собору, с двумя башнями, нефом, абсидой и аркбутанами, собор, воздвигнутый на конической формы скале, которая искрилась темными прожилками каменного угля. Звонницы собора омывались густыми туманами, которые, завихряясь, рвались об острые ребра гранита.
Размеры этих громад, террасами уходящих в головокружительную высь и словно окаймленных органными трубами, настолько выходят за пределы реальности, напоминая обиталище богов или трибуны, воздвигнутые для Страшного суда, что смятенный дух, и не пытаясь искать смысла в этой ошеломляющей, изверженной земными недрами архитектуре, без рассуждений принимал ее устремленную ввысь неумолимую красоту. Солнце покрыло ртутными бликами этот невероятный храм, который скорее висел в небе, чем опирался на землю. Едва угадывались в тени и четко вырисовывались на освещенном солнцем пространстве другие формы, сложенные из тех же геологических элементов; с их краев падали каскады и разбивались в водяную пыль, не достигнув еще куполов деревьев. Подавленный величием этой картины, я перевел взгляд вниз, на землю. У спокойных черных вод стояло несколько хижин. Ко мне неуверенными шагами приблизился ребенок, показывая маленький браслет, сплетенный из пионов. С той стороны, где бегали по земле большие черные птицы с оранжевыми клювами, появилось несколько индейцев.
Они несли рыб, нанизанных на жерди. Еще дальше сидела группа женщин. Женщины ткали, держа младенцев у грудей. У подножья огромного дерева Росарио, окруженная старухами, которые толкли сочные клубни, стирала мою одежду. Сама поза, в какой она с распущенными волосами стояла на коленях у воды и, зажав в руке кость, терла белье, сама эта поза дышала первозданностью, и казалось, Росарио была гораздо ближе здешним женщинам, чем тем, которые на протяжении поколений своей кровью сделали светлее ее лицо. И я понял, почему в этой женщине, ставшей теперь моей возлюбленной, я сразу же остро почувствовал породу; почувствовал в тот самый день, когда встретил ее, вернувшуюся к жизни, на обочине горной дороги. Ее тайна восходила к древнему миру, и я даже не знал, на какой ступени истории находился этот мир. Вокруг каждый занимался своим делом, занимался с тем спокойствием, которое отличает жизнь, подчиненную первобытному и простому ритму. Эти индейцы, которых я знал только по рассказам, всегда в большей или меньшей мере начиненных вымыслом, и которых считал существами, живущими вне обычного человеческого бытия, в привычной среде представали передо мной истинными хозяевами своей культуры. Ничто так не противоречило действительности, как противоречило в приложении к ним совершенно вздорное понятие дикарь. Они и вправду не знали многих вещей, для меня элементарных и само собой разумеющихся. Но это вовсе не означало, что они были примитивными людьми. Необыкновенная точность, с какой они поражали из лука рыб в реке; чисто хореографическая пластичность, с которой они управлялись со своими духовыми трубками; слаженность в работе, когда они целой группой покрывали листьями только что возведенный каркас общественной хижины, – все это раскрывало передо мной человеческие существа, ставшие мастерами во всех видах деятельности, которые были необходимы при их образе жизни. Под присмотром старика, у которого было столько морщин, что казалось, на нем не осталось и пяди гладкой кожи, подчиняясь жесткой дисциплине, подростки упражнялись в стрельбе из лука. Гребля сделала спины мужчин сильными, словно они были изваяны скульптором; животы женщин были созданы для материнства, у них были крепкие бедра, широкие и приподнятые лобки. Здесь можно было увидеть исключительного благородства профили с орлиными носами и пышные шапки волос. Все части тела были развиты так, чтобы они наилучшим образом могли выполнять свое назначение. Пальцы, предназначенные держать, были сильными и жесткими; ноги, созданные ходить, имели сильные щиколотки. Скелет каждого из этих людей был крепким остовом, одетым только необходимым мясом. И уж во всяком случае, здесь никто не занимался бесполезным делом, как я на протяжении стольких лет. Думая об этом, я направился к Росарио, но тут вышедший из какой-то хижины Аделантадо в радостном возбуждении подозвал меня. Оказывается, он только что нашел то, ради чего я приехал сюда, то, что было целью моего путешествия. На полу хижины, рядом с жаровней, лежали те самые музыкальные инструменты, которые мне поручено было найти. Радуясь, словно странник, добравшийся наконец до святых реликвий, ради которых он прошел десятки чужих стран, трогал я цилиндр, украшенный выжженным на огне орнаментом, с крестообразной рукояткой – инструмент, стоящий где-то между простой палкой для отбивания ритма и примитивным барабаном. Рядом я увидел ритуальный маракас, украшенный пучком перьев, горны из оленьих рогов, бубенчики для украшений и глиняную трубку, которой созывают разбредшихся по заводям рыбаков. Был тут и набор свирелей – орга́н в своем первобытном виде. И самое главное – здесь я нашел кувшин, от которого веяло невеселой торжественностью, отличающей все, что имеет отношение к смерти, кувшин, хриплый и зловещий звук которого напоминал могильное эхо; тот самый кувшин с двумя тростниковыми трубками, прикрепленными по бокам в виде ручек. Он выглядел точно так, каким я увидел его в книге, где он впервые описывался. Заключив сделку, в результате которой я становился обладателем всего этого арсенала предметов, созданных самым благородным инстинктом человека, я почувствовал себя так, словно вступил в новую полосу своего существования. Моя миссия была выполнена. Ровно за пятнадцать дней я самым похвальным образом добился своей цели и теперь, гордый этим, с удовольствием перебирал вещественные доказательства выполненного долга. Приобретение звучащего кувшина – а это был прекрасный инструмент – было первым действительно достойным и знаменательным поступком, вписанным в историю моей жизни. Я проникался все большим уважением к этому предмету, с которым связала меня судьба, и, мысленно перешагнув расстояние, подумал о человеке, который поручил мне это дело и который, возможно, в этот самый момент вспоминает обо мне, притрагиваясь жестом, похожим на мой, к какому-нибудь древнему инструменту. Я сидел и молчал, а ощущение радости не покидало меня; я совсем позабыл о времени. А когда наконец медленно, словно просыпаясь, пришел в себя, то почувствовал, что это «нечто» звучит у меня в голове величественно и многоголосно, как великий контрапункт Палестрины.
Выйдя из хижины, чтобы нарезать лиан и связать приобретенные инструменты, я заметил какое-то волнение, нарушившее привычный ритм деревни. Брат Педро в сопровождении Росарио, окруженной толпой что-то лопотавших индианок, с грацией танцовщика входил и выходил из своей хижины. Напротив входа в хижину стоял сплетенный из ветвей стол, застеленный рваной, подшитой разными нитками кружевной скатертью. По краям стола стояли две полные желтых цветов выдолбленные тыквы, а посередине – крест из черного дерева, который обычно брат Педро носил на груди. Из очень потрепанного чемодана коричневой кожи, который брат Педро повсюду возил с собой, он вынул облачение и предметы службы. Прежде чем водрузить на алтарь все эти вещи, покрытые царапинами, зазубринами и ржавчиной, брат Педро обмахивал их рукавом. Со все возрастающим удивлением я следил за тем, как на столе среди двух ритуальных светильников появлялись покров, церковная чаша и причастие. Здесь, в глухой сельве, все это показалось мне нелепым и в то же время волнующим. Зная, что Аделантадо пох