торые из них шире у вершины, чем у основания, и сплошь испещрены альвеолами, словно гигантские кораллы. Иные несут на себе печать таинственной торжественности, как некие врата чего-то, – чего-то неизвестного и ужасного, – к которому, должно быть, и ведут туннели, пронзающие толщу скал всего в ста пядях над нашими головами. Каждое плоскогорье имеет свою собственную морфологию, именно ему присущую форму ребер, остроугольную усеченность граней, прямые или изломанные очертания склонов. Те из них, что не украшены обелисками красноватого цвета или базальтовыми утесами, окаймлены террасами, имеют скошенные края, острые углы или увенчаны диковинными каменными столбами, тянущимися друг за другом, словно в процессии. Но бывает, что нарушая суровость пейзажа, то здесь, то там мелькнет необычной формы камень или причудливое нагромождение скал, внося – в сговоре с водой – движение в это царство неподвижности. Вдали виднеется почти красная гранитная гора; меж семи зубцов венчающего ее карниза спадают семь желтых каскадов. А вот река швыряет вперед свои воды, и те, разбиваясь, встают радугой на склоне, вдоль которого вехами поднимаются окаменевшие деревья. Вспененный поток бурлит под огромными, возведенными природой арками, и грохочущее эхо реки словно раздвигает эти арки; а поток превращается в каскад, ступенями уходящий вниз из одного озерца в другое. И угадывается, что на самых вершинах, на последних ступенях подлунного плато, у самых облаков, таятся озера, охраняющие свои девственные воды в одиночестве, которого никогда не нарушал человек. На рассвете здесь все покрывается инеем, вода промерзает до дна, берега озер поблескивают опаловым льдом, а в пропастях ночь наступает много раньше заката. На краю пропастей застыли монолиты, поднимаются вверх каменные пики и туманом дышат трещины гор. А смявшиеся в складки камни, похожие на сгустки затвердевшей лавы, – должно быть, метеориты, упавшие сюда с других планет. Мы не разговариваем. Мы в смятении. Мы подавлены великолепием этих грандиозных творений природы, разнообразием контуров этих гор и необозримостью их теней, бесконечностью и неисчислимым множеством плоскогорий. Мы чувствуем себя незваными пришельцами, которых в любой момент могут выбросить вон из этого заповедного царства. Перед нами мир такой, каким он был до появления на земле человека. Там, внизу, у больших рек, мы оставили чудовищных ящериц, анаконд, рыб-млекопитающих, живущих в пресной воде акул, электрических угрей и лепидосиренов, сохранивших в своем облике черты доисторических животных, происшедших от ящеров третичного периода. И хотя бывает слышно, как что-то копошится в зарослях древовидных папоротников, а в расщелинах трудятся пчелы, все равно кажется, что здесь нет живых существ. Будто только что спали воды, обнажилась суша, взошла зеленая трава и лишь начинает пробиваться огонек жизни, огонек, который отныне будет гореть денно и нощно. Мы на пороге зарождения жизни, в конце четвертого дня творения. И если мы отступим еще хоть немного в глубь времен, то попадем туда, где начинается страшное одиночество, в котором находился создатель, – в звездную печаль, когда не родились еще радость и ликование, когда земля была пустой и хаотичной, а бездна вселенной заполнена мраком.
Часть пятая
Уставы твои были песнями моими…
XXV
(Воскресенье, 24 июня)
Аделантадо поднял руку, указывая, где искать золото, и Яннес прощается с нами. Он отправляется на поиски сокровищ. Золотоискатель, не желающий делить ни с кем свою удачу, обязан быть одиноким, осторожным в поступках и лживым в словах. Он должен заметать за собой все следы, подобно тому как животные заметают хвостом свои следы. Мы взволнованы, обнимая на прощанье этого крестьянина с античным профилем, этого знатока Гомера, человека, который, похоже, сильно привязался к нам за это время. Движимый страстью к драгоценному металлу, сделавшему Микены «золотообильным» городом, он избрал путь искателей приключений. Ему хочется что-нибудь подарить нам, но так как все его имущество – это то, что на нем, он преподносит нам с Росарио том «Одиссеи». Обрадовавшись, Твоя женщина взяла книгу, решив, вероятно, что это что-нибудь из Священного Писания и принесет нам счастье. Я еще не успел разочаровать ее, а Яннес уже идет прочь, к своей лодке; его обнаженное по пояс тело блестит в лучах рассвета, и он идет, с веслом на плече, удивительно похожий на Улисса. Брат Педро благословляет его, и мы снова пускаемся в путь по узкому потоку, который должен привести нас к причалу Города. Ибо сейчас, когда грек ушел, можно громко говорить о том, что до того хранилось в тайне: Аделантадо заложил город. С того самого момента, как несколько дней назад ночью я узнал, что в этих краях заложен город, я только об одном и думаю; мысль эта не дает мне покоя, до предела разжигая воображение; я грежу наяву, подобно тому как грезят люди о несметных сокровищах. Я все время повторяю про себя эту тайну. Заложить город. Я заложил город. Он заложил город. Представить только, что можно спрягать этот глагол! Что можно стать основателем города в наши дни. Создать город и править им, пусть даже город этот не существует на карте! Город, который избежал всех ужасов эпохи, который по воле одного человека родился здесь, в мире первоначального. Первый город. Город Еноха, воздвигнутый, когда еще не родились ни кузнец Тувалкаин, ни Иувал, тот, что играл на арфе и органе…[138] Я кладу голову на грудь Росарио, думая о необозримых пространствах, нетронутых горах, бессчетных плоскогорьях этого еще не завоеванного человеком континента, где можно было бы заложить города. Ритмичный всплеск весел убаюкивает меня, и я погружаюсь в блаженную дремоту в этом мире бегущей воды, растительности, дышащей свежестью гор и разреженного воздуха, где нет надоедливой мошкары, которая изнуряла нас в сельве. Час за часом проходит в спокойной тишине. Мы огибаем плоскогорья одно за другим, проплываем из протоки в протоку через маленькие лабиринты заводей; мы то поворачиваемся спиной к солнцу, то вдруг, обогнув обвитый резным плющом утес, принимаем в лицо его слепящие лучи. Уже начинает смеркаться, когда лодка наконец причаливает к берегу, и я могу собственными глазами увидеть удивительный город – город Святой Моники – Покровительницы Оленей. И, по правде говоря, я останавливаюсь в замешательстве. Посреди небольшой долины, на площадке метров в двести длиною, с помощью мачете отвоеванной у сельвы, стоит большой дом в одну дверь и четыре окна; стены дома сплетены из ветвей и обмазаны глиной. По обе стороны другого здания, похожего на стойла или склад, стоят два домика поменьше, но того же вида. Тут же с десяток индейских хижин; над кострами вьется белесый дымок. Дрожащим от гордости голосом Аделантадо объясняет: «Это Главная площадь… А вот Дом правительства… Там живет мой сын Маркос… А там – три мои дочери… В этом здании мы храним зерно, всякую утварь, и здесь же находятся животные… Позади – квартал, в котором живут индейцы…» И, обернувшись к брату Педро, добавляет: «Напротив Дома правительства мы построим собор». И едва он успел указать мне на огород, посевы маиса и скотный двор, где они держат свиней и коз, для чего с невообразимыми трудностями привезли сюда из Пуэрто-Анунсиасьон хряков и козлов, как окрестности огласились приветственными криками, и появились жены Аделантадо – индианки, его дочери – метиски, и его сын, алькальд, а за ними и остальные индейцы: все они высыпали встречать своего губернатора, прибывшего с первым в этих краях епископом.
«Город называется Святая Моника – Покровительница Оленей потому, – объяснил мне брат Педро, – что земли эти – родина красного оленя, а Моникой звали мать Основателя города, получившую это имя в честь святой Моники, что родила святого Августина, той самой святой, которая «была женой только одного мужчины и сама вскормила своих детей». Я все же признался, что у меня, когда я услышал о городе, возникло представление о чем-то гораздо более внушительном или необычном. «Например, Маноа?» – насмешливо спросил меня монах. Нет, не Маноа. Не Маноа и не Эльдорадо. Я имел в виду другое. «Именно такими были в первые годы своего существования города, основанные Франсиско Писарро, Диего де Лосада или Педро де Мендоса», – заметил брат Педро. Я замолчал, но это вовсе не означало, что вопросы мои иссякли; просто задать их тотчас же мне помешали начавшиеся приготовления к пиршеству – разделанные свиные окорока подвешивали над огнем костра. Я, например, не понимал, почему Аделантадо, имеющий редчайшую возможность основать поселение, не подвластное законам нашего времени, связывается с церковью, которая непременно взвалит на него страшное бремя своих уставов, запретов, посягательств и нетерпимости; я не понимал, как он решился на это, тем более что вера его не слишком глубока и он большей частью ограничивался благодарственными молебнами по случаю благополучного избавления от опасности. Но сейчас не время задавать вопросы. Я поддался веселью, которое охватывает, когда прибываешь на новое место. Я помог жарить мясо, пошел за дровами, поинтересовался, что за песню поют, и окончательно размяк от пенящегося пульке, от которого пахло землей и смолой и который все пьют, передавая по кругу сосуд из выдолбленной тыквы… А потом, когда все уже насытились и индейское селение заснуло, а дочери Основателя ушли в женское помещение, у очага в Доме правительства я услышал историю, которая ни в чем не уступала любой легенде.
«Так вот, сеньор, – рассказывал Аделантадо, подбрасывая в огонь ветки, – мое имя – Пабло, а моя фамилия так же проста, как и мое имя, и хотя прозвища Аделантадо вроде бы должны были дать мне за какие-то подвиги, это не так, скажу я вам, а прозвали меня Аделантадо старатели за то, что я всегда первым промывал в своем лотке речные пески…»
Под украшающей аптеку эмблемой со змеей, которая пьет из чаши мудрости, юноша лет двадцати, надрывно кашляя, смотрит на улицу сквозь стеклянные шары, наполненные подкрашенной водой. Там, за окном, – мир, где рано встают и, перебирая четки, отстаивают утреннюю службу; где монахини пекут и продают медовые коврижки и слойки; где проходит священник в широкополой шляпе и до сих пор еще существует ночной сторож, который, призывая богородицу, оповещает о времени в непогожую полночь. Дальше на долгие дни пути тянутся Земли Коня; а потом дороги идут вверх; но здесь, в городе больших домов, юноша не нашел иного занятия, кроме работы в потемках подвалов, угольных складов и в грязи сточных канав. Сраженный и больной, он принужден трудиться в аптеке, отрабатывая лекарства и кров. Ему показали, как растирать травы, посвятили в тайны приготовления домашних средств, которые все основываются на использовании рвотного ореха, корня алтеи и вызывающего рвоту винного камня. И вот в часы сиесты, когда никто не решается выглянуть на улицу, юноша остается один в лаборатории и, усевшись спиной к окну, рисует в своем воображении неторопливое течение широкой реки, несущей свои воды из земель, где родится золото: он сидит, смотрит, и рука, сжимающая пестик, замирает над ступкой с льняным семенем. Иногда на соседнюю пристань с кораблей, древних даже по виду, схо