я требовали подписать, и в результате обнаруживал, что я все еще здесь, на этих тротуарах, покрасневших от света реклам. Мой адвокат теперь встречал меня с раздражением: моя нетерпеливость докучала ему; к тому же опытным глазом он заметил, что мне с каждым разом все труднее оплачивать расходы по ведению дела. И действительно, из роскошного отеля я перешел в студенческую гостиницу, а потом перебрался в пансион на 14-й улице, пансион, ковры которого пахли маргарином и пролитым жиром. Рекламное агентство, в котором я работал прежде, оказывается, не простило мне того, что я задержался в отпуске, и за это время Уго, мой прежний ассистент, занял мое место. Бесплодно искал я в этом городе какого-нибудь занятия; на каждое место здесь была сотня претендентов. Но я знал, что все равно убегу отсюда, удастся мне развестись или нет. Только для того, чтобы добраться до Пуэрто-Анунсиасьон, мне нужны были деньги; и эти деньги с каждым днем приобретали для меня все большее значение, с каждым днем мне их нужно было все больше, а я мог найти лишь незначительные поручения по инструментовке, которые выполнял неохотно, потому что знал, что, даже получив за них деньги, я все равно через неделю останусь без средств к существованию. Город не отпускал меня. Его улицы опутывали, словно нити невода, словно сеть, которую накинули на меня сверху. С каждой неделей я приближался к миру тех, кто стирает по ночам единственную рубашку, ходит по снегу в дырявых башмаках, докуривает чужие окурки и сам готовит себе еду. До этой крайности я еще не дошел, однако спиртовка, алюминиевая кастрюля и пакет с овсянкой уже вошли в мою комнату, как предвестник того, что я с ужасом предвидел. Целые дни я проводил в постели, стараясь забыть о том, что мне грозило, углубившись в чтение изумляющих меня текстов «Пополь-Вуха», инки Гарсиласо и путешествий брата Сервандо де Кастельехос. Иногда я открывал том «Житий святых» в лиловом бархатном переплете, на котором золотом были вытеснены инициалы моей матери, и отыскивал житие святой Росы; на этом месте по загадочной случайности раскрылась книга в тот день, когда Рут уехала на гастроли, – в день, когда в силу удивительного стечения случайностей бесшумно изменился весь ход моей жизни. И каждый раз все с большей горечью я читал нежное четверостишие, полное ранящих намеков:
Горе мне! О где же, где же
Ты, любовь моя?
Наступает жаркий полдень…
Где ж ты? Нет тебя…
Каждый раз, когда я вспоминал Росарио, все мое существо словно наполнялось невыносимой болью, и я пускался в бесконечное путешествие, которое всегда приводило меня к Центральному парку; аромат засыпавших в тумане деревьев, уже покрывшихся ржавчиной осени, приносил мне успокоение. Иногда я дотрагивался до отсыревшей под дождем коры, и она напоминала мне мокрые дрова в очаге, которые в наши последние дни наполняли хижину едким дымом, заставлявшим смеяться сквозь слезы Твою женщину; стоя у окна, она время от времени высовывалась в него глотнуть чистого воздуха. Я смотрел на танец елей, ища в движении их игл доброго знака. Я совершенно не способен был думать ни о чем другом, кроме возвращения, кроме того, что ждет меня там, и потому каждое утро я во всем искал приметы: паук, как и любой предмет из змеиной кожи, выставленный в витрине, – плохое предзнаменование, а собака, которая подходит ко мне и позволяет себя погладить, – прекрасное. Я читал гороскопы, напечатанные в газетах. Я искал знамения во всем. Вчера мне приснилось, что со всех сторон меня окружают высокие стены, я заключен в них, как в неф собора; что меж столбами раскачиваются веревки, предназначенные для пыток; тесные своды множились, чуть раздвигаясь вдали, как бывает, когда смотришь на предмет, помещенный меж двух стоящих друг против друга зеркал. В конце концов подземелье заполнила тьма, огласившаяся вдруг глухим конским топотом. То, что мой сон был окрашен в тона, характерные для офортов[176], заставило меня подумать, когда я открыл глаза, что в нем переплелись какие-то музейные воспоминания с впечатлениями от Invenzioni di Carceri Пиранези[177].
Весь день я больше не думал об этом. Но когда на город упала ночь, я вошел в библиотеку полистать трактат, толкующий сны: «Тюрьма. У египтян – упрочение положения. В оккультных науках – в перспективе привязанность человека, любви которого ты не ждешь или не желаешь. По психоанализу – связано с обстоятельствами, вещами и лицами, от которых надо освободиться».
И вдруг меня настиг знакомый запах, и тут же рядом с моей фигурой, отражавшейся в ближайшем зеркале, появилась другая фигура – женская. Рядом со мной стояла Муш и насмешливо смотрела на книгу. Я услышал ее голос: «Если нужна консультация, могу по дружбе дать дешево». Улица совсем рядом. Семь, восемь, девять шагов, и я буду там. Я не хотел разговаривать с нею. Не хотел слушать ее. Не хотел с ней спорить. Это она виновата во всем, что сейчас тяготело надо мной. И тут же я почувствовал знакомую слабость в мышцах. Даже не отчетливое желание, а скорее то самое ощущение, какое я испытывал в юности, легкую возбудимость, которая столько раз приводила тогда мое тело к публичному дому, меж тем как дух пытался этому противиться. В таких случаях я познавал внутреннее раздвоение, воспоминание о котором потом доставляло мне несказанные страдания; в то время как мой приходивший в ужас рассудок цеплялся за бога и за память матери, грозил мне болезнями и шептал «Отче наш», ноги медленно, но верно вели меня к комнате с покрывалом, украшенным мережками и красными лентами, и я знал, что стоит мне почуять специфический запах косметики, разбросанной на мраморе трюмо, как воля моя пойти на поводу у низменных желаний вышвырнет душу прочь, в потемки. Потом мой дух будет злиться на тело и ссориться с ним до самой ночи, пока необходимость отдыхать вместе не соединит их в молитве; затем последуют дни раскаяния, когда я буду жить в ожидании болезней и язв, которые покарают меня за грех сластолюбия.
Я понял, что вернулись познанные в юности переживания, когда увидел, что уже иду рядом с Муш мимо красноватой стены церкви Святого Николая. Муш говорила быстро, словно стараясь заглушить собственные мысли; она говорила, что совершенно неповинна в том скандале, который подняли газеты, что она всего-навсего жертва, что журналист злоупотребил ее доверчивостью, и тому подобное, а я заметил, что она не потеряла былой способности лгать, глядя прямо в лицо ясными глазами. Она не упрекала меня в том, что я так поступил с ней, когда она заболела малярией, великодушно приписав все моему страстному желанию найти настоящие инструменты. А так как и вправду она была в лихорадке, когда я первый раз обнимал Росарио в хижине греков, то я вообще сомневался, видела ли она нас в самом деле. Мне было невесело в этот вечер, и я выносил ее общество лишь потому, что мне надо было с кем-нибудь говорить, лишь бы не оказаться опять одному в своей плохо освещенной комнате и не мерять ее шагами от стены к стене, дыша маргариновой вонью. Твердо решив про себя сорвать ее планы обольщения, я позволил Муш увести меня в «Венусберг», где раньше пользовался кредитом. Таким образом я мог не сознаваться, что оказался теперь в нищете, но все же следовало постараться не пить лишнего. Должно быть, ликер все же предательски подорвал мою твердость, потому что очень скоро я обнаружил, что нахожусь уже в салоне, где давались астрологические советы и роспись которого была уже закончена. Муш несколько раз наполняла мою рюмку и потом попросила разрешения пойти переодеться, а переодевшись, называла меня глупцом за то, что я лишаю себя удовольствия, которое не будет иметь никаких последствий; она заявила, что это никак не скомпрометирует меня, и так ловко вела себя при этом, что я довольно легко пошел на то, чего она добивалась; это в значительной мере объяснялось несколькими неделями воздержания, к которому я не привык.
А через несколько минут я уже познал тоску и разочарование, знакомое тем, кто после разлуки, которая могла бы быть окончательной, вновь обретает знакомое тело, но уже без былого изумления, потому что теперь ничто не связывает их с облеченным в эту плоть существом. Я почувствовал печаль и раздражение против самого себя, почувствовал себя как никогда одиноким рядом с этим телом, на которое уже опять глядел с презрением. Даже подбери я в баре первую попавшуюся проститутку, заплатив ей сколько положено, – и это было бы лучше. Сквозь раскрытую дверь мне видны были рисунки на стене салона, где давались консультации. «Эта поездка начертана на стене», – сказала тогда Муш накануне нашего отъезда; она сочла вещим сочетание изображений Стрельца, Корабля Арго и Волос Вероники, в котором, по ее мнению, третья фигура олицетворяла ее самое. И вдруг совершенно ясно в моем сознании возник смысл предвестья – если это вообще могло что-то предвещать: Волосы Вероники означали Росарио с ее девственными, ни разу не стриженными волосами, а Рут была Гидрой, которая, замыкая композицию, угрожающе раскинулась над пианино; пианино же вполне можно было принять за выражение моей профессии. Муш тут же почувствовала, что мое молчание и полное отсутствие интереса к тому, что я вновь обрел, не означали для нее ничего хорошего. И чтобы отвлечь меня от моих мыслей, она взяла со столика какую-то статью. Статья была напечатана в небольшом религиозном журнале, на который ее подписала монахиня-негритянка, пролетевшая вместе с ней часть пути, когда Муш возвращалась из сельвы. Муш со смехом объяснила мне, что, когда самолет попал в полосу непогоды, она на всякий случай подписалась на этот журнальчик, усомнившись в истинности библейского бога. Раскрыв скромный бюллетень миссионеров, напечатанный на дешевой бумаге, она отдала его мне: «Я думаю, это как раз тот монах, с которым мы познакомились; здесь его портрет». И правда, в жирной траурной рамке заключена была фотография брата Педро де Энестроса, без сомнения сделанная очень давно, потому что лицо его на фотографии было еще очень молодо, несмотря на поседевшую бороду. И с волнением я узнал, что монах предпринял путешествие в земли свирепых индейцев, в те самые земли, на которые он указал мне однажды с Холма Петроглифов. «От одного золотоискателя, – говорилось далее в статье, – который недавно прибыл в Пуэрто-Анунсиасьон, стало известно, что зверски изуродованное тело брата Педро де Энестроса было обнаружено в каноэ, которое его убийцы пустили вниз по реке, дабы достигло оно земель белых и послужило им страшным предостережением». Я быстро оделся и, не отвечая на вопросы Муш, выбежал из ее дома, зная, что никогда больше не вернусь сюда. До рассвета я ходил меж опустевших торговых рядов, банков, молчаливых похоронных контор и уснувших больниц. Я все равно бы не смог заснуть. Потом я сел на паром и перебрался через реку; и там еще долго ходил мимо магазинов и таможен. Должно быть, убийцы, думалось мне, раздели пронзенное стрелами тело брата Педро и каменным скребком подняли его худые ребра; должно быть, они вырвали ему сердце, согласно древнему обычаю. Возможно, они даже кастрировали его; может, содрали кожу, четвертовали, разрезали на куски, как тушу. Я мог бы предположить еще более ужасное, вообразить более страшные зверства и худшие надругательства, которые учинили над его старым телом. И все равно эта страшная смерть не выз