на постоялый двор, где карлица донья Касильда приносит нам бутылку водки. Для начала я, желая доставить ему удовольствие, делаю вид, что интересуюсь его странствиями: я хочу, чтобы поскорее установился теплый дружеский тон и я мог бы спросить о том единственном, что меня интересует: конечно, Яннес знает затопленный ход, ведь он вместе с нами входил в него, и, кроме того, его большой опыт странствования по сельве может помочь мне открыть дверь, не ища вырезанного на коре знака. К тому же очень может быть, что за последние недели вода немного спала. Однако я замечаю: что-то изменилось в его лице; его глаза, раньше глядевшие проницательно и серьезно, теперь словно неспокойны, словно недоверчивы и ни на чем не могут остановиться. Он кажется возбужденным и нетерпеливым, с ним даже трудно вести связный разговор. Говорит он, запинаясь и будто колеблясь, и не останавливается подолгу на одном, как это было раньше. И вдруг с заговорщическим видом он просит отвести его ко мне в комнату. Там он запирает дверь на ключ, проверяет окна и лишь после этого показывает мне при свете лампы тюбик из-под хины, в котором нет уже таблеток, а лежат несколько кристалликов дымчатого стекла. Он объясняет мне тихо, что это кварц, который считается спутником алмазов: обычно рядом с ним находят то, что ищут. И он тоже погрузил свою кирку и нашел мощное месторождение. «Алмазы в четырнадцать каратов, – доверительно сообщает он мне приглушенным голосом. – И должны быть там еще крупнее». Без сомнения, он уже грезит о самых крупных камнях, вроде того, какой нашли недавно: алмаз этот свел с ума всех искателей Эльдорадо, что бродят еще по континенту, не желая отказаться от сокровищ, которыми бредил Фелипе де Урре. Я вижу, что открытие месторождения лишило его покоя; теперь он направляется в столицу, чтобы зарегистрировать шахту, однако его не покидает страх, как бы кто-нибудь в его отсутствие не наткнулся на открытое им далекое месторождение. Оказывается, бывали такие случаи, когда по чудесному совпадению два старателя натыкались в этих бескрайних просторах на одни и те же залежи. Но меня это не интересует. Я повышаю голос, стараясь привлечь его внимание, и заговариваю о том единственном, что меня заботит. «Хорошо, когда вернусь, – отвечает он мне. – На обратном пути». Я умоляю его отложить свою поездку, умоляю его выйти сегодня же ночью, не дожидаясь рассвета. Но грек говорит, что как раз пришел «Манати́» и отплывает обратно завтра в полдень. Нет, с ним просто невозможно разговаривать. Он думает только о своих алмазах, и если замолкает, то лишь потому, что боится, как бы его не услышали дон Мелисио или карлица. Раздосадованный, я смиряюсь с тем, что снова придется отложить путешествие; что ж, подожду, пока он вернется, а это, верно, будет скоро, потому что алчность не даст ему покоя. И, желая быть уверенным, что он обязательно разыщет меня, я предлагаю ему свою помощь, чтобы начать разработку шахты. Он шумно обнимает меня, называет своим братом и ведет в таверну, где мы познакомились с Аделантадо; он просит еще бутылку водки и, желая заинтересовать меня своей находкой, делает вид, что открывает мне местоположение шахты, – там он нашел кварц, предвещающий сокровища. И тут я узнаю то, чего бы даже не заподозрил: он нашел шахту по дороге из Святой Моники – Покровительницы Оленей после того, как набрел на незнакомый город и провел в нем несколько дней. «Идиоты, – говорит он мне. – Глупые люди; под носом золото, а они его не разрабатывают; я хотел, но они сказали – застрелят из ружья». Я хватаю Яннеса за плечи и кричу ему, чтобы он рассказал мне о Росарио, чтобы рассказал мне о ней что-нибудь: здорова ли она, как выглядит и что делает. «Жена Маркоса, – отвечает мне грек. – Аделантадо рад, она забеременела недавно…» Меня словно оглушило. В кожу впиваются холодные иглы. С огромным усилием я дотягиваюсь рукой до бутылки; стекло будто обжигает меня. Я медленно наполняю рюмку и опрокидываю водку в горло, но проглотить не могу: меня бьет кашель. А когда мне удается снова вдохнуть воздух, я гляжу на себя в почерневшее, засиженное мухами зеркало, которое висит в глубине зала, и вижу лишь сидящее за столом тело, пустое тело. Я не уверен даже, что оно смогло бы двинуться и пойти, прикажи я ему сейчас. Но существо, которое стонет во мне, все истерзанное, обливающееся кровью, существо, раны которого посыпаны солью, это существо поднялось к моему, словно открытая рана, горлу и пытается что-то невнятно возражать. Я не сознаю, что говорю Яннесу. Я слышу чужой голос, который лепечет что-то о правах на Твою женщину, объясняет, что его задержали внешние причины, пытается оправдаться и просит пересмотреть его дело, точно он стоит перед судом, который непременно хочет его уничтожить. Отвлеченный от своих алмазов моим необычным срывающимся голосом, словно умоляющим время повернуть назад, а уже случившееся не происходить, грек смотрит на меня с удивлением, которое очень скоро сменяется состраданием. «Она не Пенелопа. Молодая женщина, сильная, красивая, ей нужен муж. Она не Пенелопа. Здесь женская природа требует мужчину…»
Правда, тягостная правда состоит в том, что люди этих далеких земель – теперь я это понимаю – никогда не верили в меня. Я был для них существом «на время». Даже Росарио я, должно быть, казался гостем, который не способен до бесконечности оставаться в этой Долине Остановившегося Времени. Мне вспоминается тот странный взгляд, который она устремляла на меня, когда я целыми днями лихорадочно писал, писал там, где это не вызывалось необходимостью. Новые миры надо сначала обжить, а потом объяснять. Те, кто живет здесь, поступает так не по велению разума, а просто потому, что считает единственной приемлемой жизнью именно эту, и никакую другую. Это настоящее они предпочитают тому настоящему, в котором живут творцы Апокалипсиса. Тот, кто пытается слишком много понять, кто способен вынести муки обращения в иные веры, но не может расстаться с мыслью, что от чего-то отказывается, принимая обычаи людей, которые куют свою судьбу на этой первозданной почве в битве с горами и растительностью, этот человек уязвим, ибо над ним продолжают тяготеть силы, оставленные им позади. Я прошел через эпохи, прошел через времена и поколения, не отдавая себе отчета в том, что через потайную узкую дверцу проник в огромной широты мир. Это чудесное наяву, возможность основывать города, свобода, которой обладали люди, изобретавшие профессии здесь, в земле Еноха, – все это реально существовало, только величие этого мира, возможно, было не для моей ничтожной персоны, не для человека, сочинявшего контрапункты, всегда готового в свободное время утешиться сочинением триолей и принять эту скромную победу за победу над смертью, Я попытался выпрямить судьбу, искривленную моей собственной слабостью, и из меня струей вырвалась песня; но она сломалась, и я возвращаюсь на старый путь, а внутри у меня все сгорело, превратилось в пепел, и я уже никогда не смогу стать таким, каким был. Яннес протягивает мне билеты на отходящее завтра «Манати». Итак, я снова поплыву навстречу грузу, который ожидает меня. Я поднимаю пылающие глаза к цветистой вывеске: «Воспоминания о будущем». Через два дня веку прибавится еще один год, но это ничуть не занимает людей, которые меня здесь окружают. Здесь можно не обращать внимания на год, в котором ты живешь, и лгут те, кто говорит, что человек не может убежать от своей эпохи. Каменный век, как и средние века, встречается и в наше время – еще стоят затененные дворцы, построенные в эпоху Романтизма с его полной сложностей любовью. Но мне это не суждено, потому что единственная порода людей, которой нельзя ускользнуть от времени, – это люди, творящие искусство; они не только должны идти вперед к ближайшему завтра, оставляя осязаемые свидетельства своего творчества, но должны предугадывать формы и песни тех, кто придет после них создавать новые осязаемые свидетельства; и творить они должны с полным осознанием всего, что сделано до них. Маркос и Росарио не знают, что такое история. Аделантадо находится в первой ее главе; и я мог бы остаться там рядом с ними, если бы занимался чем-нибудь иным, а не сочинением музыки – профессией избранных. Я не знаю только, не случится ли мне оглохнуть или потерять голос от грохота молота галерного надсмотрщика, который где-то уже поджидает меня. Итак, сегодня кончается отпуск Сизифа.
Кто-то говорит у меня за спиной, что за последние дни воды реки значительно спали. Из-под воды появляются плоские камни, и пороги топорщатся скалами, на которых под лучами солнца умирают нежные водоросли. Деревья вдоль берега кажутся еще выше теперь, когда их обнаженные корни скоро почувствуют солнечное тепло. И на одном облупившемся стволе, на охряном стволе в светло-зеленых пятнах, начинает проступать сквозь светлеющие воды реки знак, нацарапанный на коре кончиком ножа, – теперь уже всего в трех пядях от зеркала воды.
Примечание автора
Место действия первых частей этой книги не требует точного определения; столица латиноамериканской страны и провинциальные города, о которых говорится в дальнейшем, – всего лишь прототипы, которым тоже не дается точного географического определения, потому что характеризующие их черты являются общими для многих стран; тем не менее, удовлетворяя вполне возможное и законное любопытство, автор считает необходимым пояснить, что, начиная с того места, которое в книге называется Пуэрто-Анунсиасьон, описанные пейзажи очень близки к пейзажам районов, еще мало исследованных и едва ли сфотографированных.
Описания реки – в начале – вполне могут относиться к любой из больших рек Южной Америки, но потом это очень точное описание верховий Ориноко. Шахта греков могла бы находиться где-нибудь неподалеку от впадения Вичады. Знак в виде трех вырезанных на коре букв V, отмечающих вход в потайной канал – именно этот знак, – существует на самом деле у входа в канал Гуачарака, всего в двух часах плаванья вверх по течению от притока Вичада: этот канал со сводами из растений приводит к поселению индейцев-гуаибов и причалу, устроенному в потайной бухточке.