о то, что политические, а их было пятеро, и урка со своим окружениемиз четырех человек жили в совершенном согласии. Их общимврагом был царский режим, который упрятал их за решетку. А остальные – это были заключенные, которых называют порядочными «мужиками», и которые попали сюда из-за своих бытовых или другого рода проблем, а некоторые по своей неосторожности. Такие люди, побывав в тюрьме, становятся даже еще лучше, чем были до заключения. В этом нет никакой заслуги их карателей, скорее это было обусловлено обстановкой, и их сокамерниками, рядом с которыми им пришлось пожить.
Как я понял из разговора, Петр Андращук вот уже почти год, как сидел в «Крестах» в ожидании суда. Вообще-то, он уже четвертый или пятый раз сидел в тюрьме. К тому времени, видимо, ему уже надоело сидеть без дела, поэтому он искал выхода из такого положения. Своими беседами он будто хотел что-то подготовить, он постоянно подбрасывал такие слова, да к тому же так ловко, чтобы его все слышали, и чтобы сказанное прочно засело в голове каждого сокамерника, и уже независимо от источника, проросло в его сознании.
– Разве можно было бы так долго сидеть здесь, если бы мы были нормальными людьми? – ходил он по камере и повторял эти слова, будто рассуждал сам с собой вслух. – Умныйчеловек, уже давно придумал бы что-нибудь, чтобы как-то выбраться из этой камеры, ониспарился бы спокойно, тихо и без всякого лишнего шума. Скажет он и продолжает ходить по камере, а сам то переглядывается со своими, то на меня посмотрит и подмигнет.
У второго окна передо мной стояла шконка Габро, он был уркой. На нижней койке, подложив под голову руки, Габролежал на спине. Даже не смотря в сторону Петра Андращука, он слушал его мысли вслух, и чуть заметно улыбался.
– Что ты имеешь в виду, господин Андращук? – такой вопрос назывался «поднять подачу».
– А вот что, мой Габро: плохо, когда человек поддается обстоятельствам и плывет по течению. Он думает, что переждет, и все само собой уладится. Такой человек никакого добра принести не сможет.
Сказал – и вновь переглянулся со своими. Посмотрел он и на меня, подмигнул и продолжил ходить взад-вперед.
– Я все время слышу о том, что революционеры устраивают побеги, и что они ни в ссылке, ни на каторге не задерживаются больше двух-трех лет, пока подлечат раны. Но я пока не видел, чтобы отсюда кто-нибудь сбежал. Либо это не те революционеры, какими они должны быть, либо дело в чем-то другом, – сказал Габро и посмотрел на своих, чтобы они поддержали его.
– Да, некоторые именно так и предпочитают, – продолжил «Костлявый». – Пока другие играют с огнем, некоторые даже набирают вес на царской «пайке», а потом будто хотят сбросить его.
– Не разбрасывайся резкими словами, «Костлявый»! Если где-тонаши люди умудряются организовать что-то, то там же рядомс ними находятся и достойные люди, которые, если не разделяютих политику, то по крайней мере не мешают, а иногда даже помогают им.
– На что ты намекаешь, говоря о достойных людях? – опять ответил «Костлявый».
– Зачем намекать, если и так все понятно. Если у тебя нет поддержки и каких-нибудь гарантий, то совершенно неоправданнопланировать в массе что-либо серьезное, так как никто не знает, где можешь оказаться. Когда человек один, то он отвечает толькоза себя. Все происходит очень просто, найдет где-нибудь дырку, шапку в руки, и айда!
– Я понял тебя, ты хочешь сказать, что если в этом деле рядомс тобой нет надежного человека, то, считай, пропал.
– «Костлявый», я тебе и раньше говорил, что язык у тебя злой, но человек ты умный.
– Если вручить тебе и ключи от камеры, то тогда вообще станугением. – Рассмеялся он.
– Нет, этого недостаточно. Вот если бы ты вручил нам ключиот всех корпусов, то тогда ты будешь гением.
– Такое невозможно…
– Я ведь тоже говорю об этом. На такое способны толькогении.
– Ну и где же найти такого гения?
– Таких уже нет. Был один такой, да и тот погиб четыре годаназад, сын его убил.
Я навострил уши, а сердце бешено заколотилось.
– И кто это был?
– Был один грузинский разбойник, абрек по-ихнему, которыйвручил нам все ключи от Тифлисской тюрьмы, и всего-то за несколько минут. После чего, мы всех, начиная с начальника тюрьмы и заканчивая последним надзирателем, взяли под арест и несколько месяцев держали тюрьму в своих руках.
– Да, я слышал об этой истории, – приподнялся Габро на койке, – ты там был тогда?
– Конечно же, был, и даже был членом организационногокомитета.
От волнения у меня пересохло в горле, ведь я тоже знал об этойистории. Все бросили свои дела и с вниманием смотрели на Петра Андращука.
– Очень интересно, расскажите, Петр Иваныч, как всеэто было, – сказал Габро.
– В первую очередь хочу сказать вам, чтодо того, как я впервые встретился с этим человеком, я знал о немтолько по легендам. Вся Грузия, и стар и млад, знала его таким жеобразом. Один из наших политических заключенных, находящихся в тюрьме, был лично знаком с ним. Поэтому он сблизилсяс нами, когда мы находились еще в карантине. Что там произошло, это длинная история и на это понадобиться достаточно много времени, а пока я вам расскажу о нем лично, чтобы вы имелипредставление, каких масштабов был этот человек.
– У нас времени много, Петр Иваныч! – подметил «Костлявый».
– В камере нас было несколько опытных революционеров. Мысразу же создали организационный комитет подготовки бунта, и стали думать о том, как эту разношерстную людскую массу, которая тогда находилась в тюрьме, привести в движение, и чтобыэти люди тоже приняли участие в этом деле. Мы все хорошо понимали, что нужен был такой повод, который мог бы взорвать всюмассу. В то время в тюрьме находилось, по меньшей мере, четыретысячи пятьсот человек. Мы долго рассуждали, как организоватьэто дело, но ничего не могли придумать.
Когда Петр Иванович рассказывал нам эту историю, раздалсяголос надзирателя: «Амиреджиби! На выход к адвокату!». Я настолько увлеченно слушал этот рассказ, что даже не обрадовалсяприходу моего адвоката. Андращук заметил, что я медлил с выходом и сказал: «Не волнуйся, сейчас нас все равно позовут напрогулку. Когда вернемся, тогда и продолжим рассказ». Я надеялся, что скоро вернусь и не пропущу многого из этой истории.
Адвокат сообщил мне, что пять дней назад Лидия родила мальчика. Извинился, что не смог прийти раньше и объяснил это своей занятостью. В камеру я вернулся взволнованный и все сразузаметили это. Первым спросил Мамия: «Что, случилосьчто-нибудь хорошее?»
– Да! – ответил я, – у меня родился сын!
– Что-о-о? – воскликнули одновременно несколько человек, – У тебя?
– С кем, когда? – послышались голоса.
– Моя жена родила пять дней назад, – ответил я, сияяотрадости.
Все в камере встали и окружили меня со всех сторон. Габроударил меня по плечу: «Ну ты даешь! Все успеваешь! Еще одногодуэлянта произвел на свет.»
Я знал, что он имел в виду. Он тепло, от всего сердца поздравил меня. Петр Иванович спросил:
– Уже дали имя? Адвокат не сказал тебе, как его назвали?
– Давид… – с гордостью ответил я.
– Я так и знал! – сказал он с улыбкой, но я уловил его странныйвзгляд, вот уже во второй раз взглянул он на меня так. Нет, не сразу, но позже я ощутил и какую-то подозрительную улыбку.
– Раз Сандро вернулся, да еще и с такой хорошей вестью, тосейчас я с большей радостью продолжу Тифлисскую историю.
Как я позже узнал, после возвращения с прогулки, он не продолжил начатый рассказ, то ли сознательно, то ли случайно. Онотговаривался то одной причиной, то другой. А сейчас он самобъявил всем, что продолжит рассказ. Я затрудняюсь сказать, но, мне кажется, что он ждал, когда я вернусь. Я ничего не могу сказать о той части рассказа, которую он рассказал раньше, но то, о чем он говорил в моем присутствии, серьезно подействовало наменя, эмоционально это была нагрузка не меньшей силы, нежелироды Лидии, а возможно и большей.
– Как я вам уже сказал, мы создали комитет по организациибунта, – продолжил прерванный рассказ Андращук. – Если быбунт удался, мы бы предъявили несколько требований, главнымиз которых было – выполнение обещания манифеста от 17 октября. Все свое время мы проводили в спорах, почти по всем вопросам был составлен план, распределили мы и обязанности, написали призывы и листовки с изложенными на них целями бунта и т. д. Но, как я уже сказал раньше, того главного повода, который мог бы довести массу до кипения, у нас не было. – По его лицу было видно, что он полностью погрузился в воспоминания. – Однажды я с сожалением подумал вслух, что вот если бы все ключи от корпуса и камер попали в мои руки, я бы знал, что делать. – «Ну и что бы ты сделал? – спросили они меня, – раньше вообще все камеры были открыты, ну и чего мы смогли добиться?» Один из членов нашего комитета, царство ему небесное, высказал такое предположение, которое могло стать поводом, но оно нам всем показалось невообразимой подлостью. Мы все отказались от этого предложения и даже пристыдили его автора. Это было настолько мерзко, что мы даже сказали ему, что такая подлость даже администрации не могла прийти в голову. И не дай Бог, чтобы об этом стало ей известно, а то и впрямь сотворит нечто подобное. Он обиделся и отошел в сторону. Короче говоря, не знаю как, но наш разбойник подготовил нам и повод, который полностью оправдывал и возмущение заключенных, и бунт, и обещал, что у нас будут и ключи от всех корпусов. – Только не спрашивайте меня, как я это сделаю, – сказал он. – Знаю я вас, начнете давать ваши советы, а я, возможно, разделю ваше мнение и тем самым провалю дело. Для этого дела нужны мозги одного человека.» – Что нам ещё оставалось делать,? Вот мы и согласились с ним. На следующее утро мы получили сообщение, что начальник тюрьмы по фамилии Коц собирался сделать большую подлость нескольким заключенным. Наших двух соратников держали в отдельных карцерах и собирались запустить к ним мужеложцев. Как нам стало известно позже, в этом признались и сами гомосексуалисты. Такая практика существовала в отношении заключенных, которые писали жалобы: таким способом их вынуждали замолчать. Именно наш разбойник получил это сообщение из тюремной больницы. Большего повода для начала бунта в тюрьме быть и не могло.» В камере раздались брань и ругань в адрес Коца.