Потом мы поместили начальника тюрьмы Коца и этажного надзирателя, бывшего палача, в полуподвал, где находились карцеры.
Коца мы сначала бросили к мужеловам.
– Ха-ха-ха! – смеялись воры и все вслед за ними, – вы его действительно бросили к ним? – задыхаясь от смеха бросил Габро.
– Да, бросили, но потом Дата и Фома перевели его в карцер, гденаходился надзиратель.
– Э-э-э! – зашумели все вместе, – что вы наделали?! – Не одобрили они наш поступок.
– Ну, что поделаешь, так было нужно, не становиться же похожими на него.
– Любите вы, политики, чистоплюйство. – Помотал головой Габро.
– Да, наверное, не без этого, но скажу вам одну вещь, надо быловидеть лица тех людей, которым мы открывали двери камер, и выводили их оттуда. Они стояли ошарашенные, смотрели на нас изумленными глазами и не могли понять, что происходит. На этостоило посмотреть.
Андращук вошел в азарт, он видел, что полностью завладелвниманием слушателей, даже пить не просил никто, а я в это время лежал ничком на постели, слушал его, и все мои чувства, перемешавшись, бурлили во мне. Рождение сына будто придало мнесилы, я был окрылен, и чувствовал большую ответственность, ноистория об отце, услышанная здесь совершенно случайно, полностью перекрыла эту радость. Я представил себя на его месте и содрогнулся. Я закрыл глаза, его лицо предстало передо мной, ончто-то говорил мне, но я не мог расслышать его слов, так как, в камере стоял оглушительный шум. Потом на его месте появилосьлицо маленького Давида, которого я еще не видел, но я сразу нашел какое-то сходство между ними. Новая волна шума привеламеня в сознание, вся камера хохотала. Андращук рассказывал, какони отразили несколько атак казаков или жандармов: сначала онизаставили их бежать под струями горячей воды, потом они с головы до ног облили их фекальными массами. Какому-то полковникунадели на голову бочку с фекалиями и пинком по зад вытолкнулиза ворота тюрьмы. Все смеялись до слез, еле переводя дух. Заглянулнадзиратель, но они так были увлечены, что даже не заметили егоприхода и не обратили внимания на него. Наверное, он не смогпонять, что произошло с этими серьезными людьми. Постоял некоторое время, посмотрел на нас, и оставил в покое. Андращуктак красочно рассказывал эту историю, что каждый из нас довольно четко представил себя участниками этого бунта. Было видно, что никто никогда раньше не слышал подобных историй, да и где они могли их услышать. Петр Иванович и сам волновался, он заново переживал всю эту историю. Иногда он вскакивал со своей койки, начинал ходить взад-вперед, и так продолжал рассказ. Слушатели не только схватывали каждое его слово, но и следили за каждым его жестом, боясь пропустить хоть одно движение.
Много смеялись в камере и над тем, как во времена «ортачальской демократии 1[1]» совещательный орган бедолаг и быдла создал профсоюз работников питания, сан-гигиенистов и медработников. Оказывается, и мужеложцы потребовали создать свой профсоюз. Вот где было-то смеху! Смеялись все до упаду.
– А не попросил ли кто-нибудь создать профсоюз неверных жен и мужей? – с хохотом спросил Костлявый.
– Нет, до этого дело не дошло.
– Это потому, что нашего пострадавшего не было там, – все посмотрели на Кулябко, и вновь раздался взрыв смеха.
Про этого Кулябко я вамв двух словах, позже расскажу.
Во время всеобщего гомона и веселья я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моему плечу. Я даже не посмотрел кто это был, не отреагировал, но я все же догадался, что это был Андращук.
Довольно долго продолжался рассказ об этой истории, прошели ужин, на него ушло всего пять минут, и вот уже все слушалиновую историю про совет то ли быдла, то ли швали. Все это времяя не поднимал головы с подушки, тоска и удручающие мыслибудто покинули меня в этом шуме, но я все равно лежал спинойк остальным. Я слышал все, смешного было действительно много, но мне было не до смеха. Потом Андращук сказал:
– Сейчас, когда прошло столько лет, я могу многое оценить ужесовсем по-иному, рассказать обо всем этом шутя, в более легкойформе, и посмеяться над всем этим вместе с вами. Но тогда мыпрактически сунули голову в пасть льва. Потом этот лев полностью нас проглотил, через несколько месяцев изрыгнул нас обратно и снова бросил в камеры. Возможно, мы бы и не посмелисунуть руку в пасть льва, если бы не разбойник Дата. Ведь он первым сделал это и тем самым нам тоже подал пример, а пример, как вам хорошо известно, обладает большой силой. А что нам еще оставалось, да и какое мы имели право не делать этого. Комитет для организации бунта создали мы, а не он, но если бы не он, то наш комитет ничего бы не стоил. Комитетов создавалось множество, но ничего путного им так и не удавалось сделать. Ведь и повод для бунта подготовил он сам, да еще и так, что его в этом деле даже не было видно, да и никто, так и не смог вникнуть во все это. Он все подготовил благодаря своим способностям и уму, и ключи нам вручил. Вот настоящий мужчина! Зато мы оказались не на высоте, вернее, наша стратегия не оправдала себя, да и извне нам не помогли. Мы быстро сообразили, что наше начинание не будет иметь продолжения, я имею в виду благоприятного для нас продолжения, так как никакой поддержки извне мы не получили, не захотел продолжить бунт и Тифлисский временный революционный комитет, так как счел его неперспективным. Да и Метехская тюрьма 2[2] не поддержала нас.
– Петр Иваныч, вместо того, чтобы выпустить из камер такое количество быдла и дать им право на управление тюрьмой, вы бы лучше выпустили политических и наших воров, и все вместе устроили бы побег.
– Может быть ты и прав, Габро, так как впоследствии события развились так, что все это уже не имело смысла, да итакой возможности потом уже больше не было. В течение этих месяцев мы были окружены войсками. Если бы мы смогли устроить побегв ту же ночь, когда захватили тюрьму, то тогда это еще было возможным. Но на начальном этапе наш замысел был совсем другим.
– Неужели никто не смог бежать? – спросил удивленный Габро.
– Сбежал, как же нет, но не тогда. Потом, когда все мы ужебыли взаперти. Если я правильно помню, это было в конце сентября 1907 года.
– И кто сбежал?
– А ты как думаешь, кто бы мог это сделать? Дата сбежалконечно.
И только тогда я повернулся к ним.
– Смотрел он на нас, ждал, а потом понял, что от нашей затеи ничего путного не получится. Надоело ему все это. Потом взял он Спарапета, тот урка был, вот как ты, и в один прекрасный день сбежал вместе с ним. Как они смогли это сделать, я и по сей день не могу понять. Спарапета поймали, он не успел переплыть Куру. В Дату стреляли тоже, когда он плыл по реке, да не попали в него. Да разве мог какой-то солдафон убить такого человека? – он замолчал на некоторое время и стал ходить взад-вперед по камере. Все ждали что будет дальше. Потом он сел и продолжил свой рассказ.
– Мы часто беседовали с ним, я все время пытался проникнуть в глубину его души, понять его, что называется, нравственные основы, так как я много слышал о нем и знал, что простой народ боготворил его, как справедливого человека. Люди надеялись на его покровительство, и, если хотели охарактеризовать кого-нибудь, то сравнивали его именно с Датой. Он стал своего рода эталоном мужества, храбрости и порядочности. Именно это и тревожило царский режим, так как они боялись его не как разбойника, а как национального героя. Как человека, являющегося примером нравственности, который никогда не склонялся перед царским режимом. Невозможно сразу узнать человека, ведь он не держит душу нараспашку, и на лбу у него не написано, кто он такой на самом деле. Проникнуть в душу такого человека дело нелегкое. Если ты не смог распознать его, то не стоит отчаиваться. Обойди его с другой стороны и постарайся взглянуть на него под другим углом. Не сравнивай его с самим собой, так как ты тоже не являешься мерилом. Сравни его мышление и поведение с каким-нибудь нравственным человеком, и, возможно, ты более ясно увидишь и определишь, чего между ними больше – сходства, или различия. По сравнению с каким-нибудь разбойником он конечно покажется немного лучше, но всё же этого недостаточно для того, чтобы до конца распознать его, и чтобы потом требовать от него того, чего он не сможет сделать или доверить ему то, чего он не заслуживает. Я многих сравнивал с ним – и грузин, да и не только, – чтобы определить, что за человек передо мной. Однажды он сказал мне: Часто, я и сам не могу заглянуть в свою душу, трудно мне сделать это, она будто не пускает меня к себе, возможно, это делается опять-таки для меня, чтобы она не осуждала меня часто и не заставила впадать в отчаяние. Поэтому не стоит другим ломать ставни для того, чтобы проникнуть в мою душу, это напрасная трата времени. Проникнуть в глубину души человека может лишь человек с чистым сердцем, душой и разумом, и то добровольно. Есть у меня один такой человек, она монахиня. Мне кажется, что кроме нее никто не смог проникнуть в глубины моей души. И второй есть, он недавно стал монахом. Именно он смог не только проникнуть в мою душу, но и сумел расшифровать непосредственные связи, и противоречия между моей душой и разумом. А, исходя из этого, – и моими поступками. Он лучше меня знает, кто я есть. Наверное, мне еще понадобится время, чтобы до конца познать самого себя, а потом Отец наш небесный вынесет мне свой приговор, и я уверен, что он не даст мне прожить ни днем больше. Я с изумлением слушал Петра Ивановича, его рассказ как будто совпадал с тем, о чем отец говорил со мной во время видений. Невозможно, чтобы это было лишь совпадением. Я чувствовал, что имел дело с чем-то неопознанным и недосягаемым, и что я еще не был готов к этому.
– Ты прав, Дата, – сказал я ему, – Чтобы познать человека, нужны знания, а знания, подобно неоткрытой книге, могут покрыться пылью и будут предана забвению, если не применишь ихв жизни.
Дата подтвердил: