Да, чуть не забыл сказать, что с материнской стороны во мне тоже течет грузинская кровь».
Я перечитал письмо два или три раза. Первое чувство, которое овладело мной было понимание того, что это был единственный документ, в котором можно было найти хоть какие-то сведения о моем отце, поэтому я тут же передумал сжигать его. Наоборот, мне надо было это письмо как-то передать адвокату, чтобы он отнес его Лидии на хранение. Я так и поступил. Вторым было то, что Петр Иванович действительно стал для меня дорогим человеком. Отныне я знал хотя бы одного человека, который был другом моего отца. У меня тут же возникло желание сказать ему, что я тоже хотел дружить с ним, но я сдержал себя и подумал, что все должно произойти само собой. В его воспоминаниях меня особенно затронул один эпизод, от которого на душе у меня стало тепло и приятно. Этот эпизод касалсяскаковой лошади, историю с которой связывали с именем моего отца, и о которой ходили легенды. Более всего, я был охвачен тем чувством, что если я действительно достойный сын достойного человека, то мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы это подтверждалось делом, а не оставалось простым пожеланием.
Рассказ Петра Ивановича у многих разбудил воображение, а возможно и желание стать хотя бы чуточку похожими на разбойника Дату. Это касалось и политических, и всех остальных, так как эта историяна всех произвела впечатления, без исключения. Несколько раз, сами сокамерники как-то застенчиво начали пересказывать друг другу, эпизоды из рассказа Петра Андращука, и не только потому, что находились под его впечатлением. Они, скорее ждали, что кто-нибудь первым скажет: было бы неплохо повторить такое и в нашей тюрьме. Если бы они, и не смоглив точности повторить то, что произошло в Тифлисе, то, с учетом их опыта, смогли бы сделать хотя бы что-нибудь подобное, и вырваться из заключения. Я больше, чем уверен, что если и не все, то большая часть находящихся в камере думала именно так. Не существует такого заключенного, который хотя бы раз не подумал об этом, если, конечно же, он не при смерти, и не лишен сил. Хотя, возможно, что и такой должен был мечтать умереть на свободе. В этом меня убедили направленные в мою сторону какие-то потаенные взгляды. На меня и раньше все смотрели доброжелательно, относились по-дружески, и всячески подбадривали меня. Но сейчас я ловил в их взглядах что-то такое, что заставило меня подумать о том, что в моем лице они видели разбойника Дату, что именно это и внушил им Андращук. Поэтому у них, наверное, и появилась надежда на то, что в один прекрасный день я скажу им, что я выдам им ключи. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но их пристальные взгляды постепенно убеждали меня именно в этом. Возможно, они уже и не верили, что я Сандро Амиреджиби, а, может быть, думали, что я ношу фамилию матери, хотя об этом меня никто не спрашивал: в тюрьме не принято задавать лишние вопросы.
В камере нас было шестнадцать человек, каждый ждал своего приговора уже много месяцев: как правило, суд растягивался на целый год. Со слов заключенных, большинство из них были невиновны, и выражали надежду на то, что их оправдают, хотя почти никто в это не верил. Благодаря стараниям суда тюрьма была переполнена, всюду на одну койку приходилось чуть ли не по два человека, кое-где и по три. Лишь в нашу камеру уже не заселяли людей, и, как мне кажется, в этом тоже была заслуга моих покровителей. Я имел в виду в частности Козина, хотя и Тонконогов не оставлял меня без внимания, и к тому же, он имел влияние на начальника тюрьмы.
Рецидивисты и политические заключенные не надеялись, что их оправдают, поэтому если кто и подумал бы о побеге, то в первую очередь они. В тюрьме тех и других было практически поровну. Впрочем, были такие времена, когда политических было даже больше. В нашей камере было несколько человек, кто попали в тюрьму из-за бытовых проблем. Они как будто свыклись с мыслью о том, что должны были отбить свой срокнаказания. Например, был такой Михаил Кулябко, который обвинялсяв убийстве любовника своей жены. Он был состоятельным человеком, у него было свое дело, оказалось, что его наемный работник склонил к сожительству его жену. Как громогласно рассказывал Кулябко: «Ну ладно, склонил, так склонил, но эта дура платила этому бугаю заработанные моим трудом и потом деньги. Да где ж это видано?!» – возмущался он. Эти слова вызывали смех сокамерников, и все смеялись от души. – «Так почему же ты убил его, из-за денег или оттого, что он спал с твоей женой?» – спрашивали его воры. – «Я не убивал, – отвечал он, – он подрался с кем-то, вот тогда его и пришили.» – «Выходит, ты нанял убийцу. И тебя, и его ждет каторга. Ты лучше подумай, как сбежать из тюрьмы.» Кулябко же отвечал: «Если мне даже и удастся сбежать, то домой я все равно не смогу вернуться, и все мое богатство достанется этой сучке, а тогда она заведет себе нового любовника.» Все веселились по этому поводу. Разве такой человек мог убежать куда-нибудь? Было еще несколько таких же.
Так или иначе, как я и ожидал, все стали говорить о том, как бы выбраться отсюда. Пользовались именно этим словом, а не словом «побег». Постепенно, эта тема стала самой обсуждаемой. Я не знаю, кто начал первым, но другие темы уже никто не обсуждал. Урка и его люди шептались отдельно, политические – отдельно.
Такие разговоры шли достаточно долго. Ко мне в неделю раз, а то и два, приходила Катя Маслова, сотрудница Лидии по салону. Это была красивая рыжеволосая девушка. До того я ее видел раза два, не больше. Бедняжка, она часами стояла в очереди, чтобы передать мне посылку. В отличие от других, я не испытывал недостатка ни во внимании извне, ни в передачах. У большинства же не было никого, кто бы позаботился о них. Поэтому я по-братски делился со всеми, что приносили мне в тюрьму.
Послерождественских праздников ко мне пришел Гапо. Но его ко мне не пустили по той причине, что я еще не был осужден. Через две недели меня навестил Тонконогов, ему, конечно же, никто не мог отказать, всего через месяц после того, как я попалв тюрьму, он стал начальником отдела в министерстве внутренних дел. Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, который уступил нам кабинет, и мы смогли поговорить с глазу на глаз. Он твердил мне одно: «Потерпи, и все будет хорошо.» Каково же мне было слышать это, когда я каждую ночь во сне видел Лидию и ребенка! Но другого выхода у меня не было. В кабинете мы сидели по обе стороны стола для совещаний, который был приставлен к столу начальника. Лишь позднее, во время разговора, я заметил, что на стене висит схема территории и расположения корпусов тюрьмы. На ней были изображены два одинаковых корпуса в форме креста, вместе с подсобными помещениями и больницей, которая была видна, из окна моей камеры. Эту тюрьму потому и прозвали «Крестами», что там стояли два идентичных здания, которые представлял собой скрещенные постройки с круглым зданием в центре. Между двумя одинаковыми крестообразной формы зданиями стоял двухэтажный административный корпус, в который можно было попасть через тоннель. Я сразу же узнал на схеме наш новый корпус, так как прямо из окна я мог видеть крышу двухэтажного здания и церковь Святого Александра Невского. Наискось были видны Большая Нева и Арсенальская набережная, а на той стороне реки, вдали были видны – Литейная и Адмиралтейская. Именно на Литейной находился салон Лидии. В кабинете начальника, слева от входной двери, на стене был закреплен шкафчик для ключей. В кабинет несколько раз заходил заместитель начальника или комендант, точно не знаю, извинялся, открывал шкафчик, брал связку ключей, оставляя вместо нее свой жетон, и выходил. Пока мы беседовали, он два раза проделал это. Через некоторое время вошел кто-то другой, он повторил то же самое и, извинившись, вышел из кабинета. Когда он захлопнул дверь, дверца от шкафа открылась, видимо, в спешке он не успел плотно прикрыть шкафчик для ключей. Тонконогов что-то вспомнил. Он взял трубку телефона на столе начальника, и попросил соединить его с коммутатором министерства. Тем временем, я встал со стула, подошел к шкафчику и стал рассматривать ключи и подписи над ними. Шкафчик был поделен на два отделения, в которых были обозначены новый и старый корпус, все этажи, тоннель, склад, кухня, подвал, карцеры, кладовая, корпуса А, Б, В, Г. И на каждом из них были отметки для этажей. Сбоку под большой связкой была надпись «Общий». Пока Тонконогов говорил по телефону, я все хорошо изучил и запомнил. И сделал я все это на всякий случай, так как ничего конкретного в голове у меня еще не было. Почему? Если кто-нибудь спросил бы, я не знал, пока не знал, почему. Я сам закрыл шкафчик и сел на стул. Когда вошел начальник тюрьмы, то спросил меня: «Не хочешь ли перейтив другую камеру?» Я отказался, ссылаясь на то, что я уже привык к своей камере. Когда Тонконогов закончил говорить, я попросил допустить ко мне моего друга, Гапо Датиева, которого отпускали из училища только по воскресеньям. Начальник согласился. Потом он обратился к Тонконогову: «Вы же знаете, я всячески помогу вам, сделаю всё, что в моих силах. А что выше моих возможностей, то извините.» Надзиратель отвел меня в мой корпус. Из тоннеля мы вышли в центр корпуса, который выполнял соединительную функцию. Из этого здания мы поднимались на этажи своих корпусов. Тогда я впервые заметил, что у входной двери на этаж стояли пожарные ящики, наполненные песком, и висели красные ведра с заостренным дном. Такие же ведра были и у входа в комнату этажного надзирателя, из этой комнаты был виден весь коридор. Надзиратель заговорил со мной, потом отпустил моего конвоира, и сам отвел меня в камеру. В моей голове уже зрела какая-то неопределенная пока идея.
Когда я вошел в камеру, там о чем-то громко спорили, они лишь на несколько секунд прекратили разговор, пока дверь открылась и закрылась. Я уловил несколько слов и понял, о чем они рассуждали. Габро и «Костлявый» сидели на нашей шпонке вместе с политическими. Лишь Мамия заговорил со мной, остальным было не до меня.
Я отыскал листок бумаги, взял в руки карандаш и начертил на ней всё что помнил. Я долго все прокручивал в голове, отметил наблюдательные вышки, но не обна