ружил ничего такого, что могло бы подкрепить мысль, возникшую у меня в голове. Реально я думал и о той схеме, благодаря которой мой отец смог завладеть корпусами. Ведь он создал лишь план действия, детально разработал его, и отдал правильные распоряжения. То есть, он чрезвычайно точно определил, какие действия выполняли надзиратели и комендант ежедневно. Повторить тот же план действия, оставаясь незамеченным, здесь было невозможно, так как нельзя было перейти с одного этажа на другой, не войдя в соединяющийкруг. Следовательно, невозможно было перейти и в другой корпус. Внутренние пожарные лестницы были закрыты, но в голове у меня почему-то застряло недостроенное здание рядом с больницей, которое я видел из окна: одной стеной оно упиралось в ограду набережной, а второй, торцовой – в церковный двор. Больница и незаконченное здание располагались во дворе между корпусами А и Г, но вот добраться туда… – это было непростым делом. Вот, если спросит кто, почему я думал об этом. Ведь меня не оставляли без внимания, положение мое было не совсем безнадежное, да и в камере я чувствовал себя неплохо. Вот и Тонконогов сказал при последней встрече, что надо подождать немного, и все уладится. Сиди себе и жди, пока все решится! Но нет, в моей голове засел какой-то червь и не давал мне покоя. А о желании поскорее увидеть ребенка и Лидию вообще… Я думаю, что именно рассказ Андращука оставил во мне неизгладимый след. Я был охвачен азартом. Смогу ли я придумать такой план, который, в случае надобности, даст мне возможность выбраться из тюрьмы? В голове у меня почему-то всплыл один учебник, который я только наполовину прочитал в библиотеке, так как он не был предназначен для нашего курса. «Тактические методы ведения борьбы и их значение при планировании и осуществлении военных действий». Целая глава этого учебника была посвящена тому, как отвлечь внимание противника до начала и во время сражения. Вспомнив об этом, я будто получил подсказку, в каком направлении думать. С этими мыслями я уснул, и решение проблемы я увидел во сне. Наутро я уже знал, как преодолеть препятствия, и что я должен был делать. Надо было только отшлифовать детали.
В последнее воскресенье февраля Тонконогов вновь навестил меня. И на сей раз конвоир подвел меня к двери начальника, постучался и открыл ее. Тонконогов и начальник беседовали стоя. Они оба вышли в приемную, начальник открыл кабинет напротив и сказал, чтобы я вошел туда. В это время надзиратель привел мужчину, похожего на иностранца, и внимание всех переключилось на него. Начальник велел отвести его в какой-то кабинет, а потом они и сами пошли за ними. Я все еще стоял у дверей кабинета его заместителя. – Заходи, – сказал Тонконогов, – я сейчас же приду. Я вошел, оставив двери открытыми. В кабинете никого не было, в приемной тоже, так как был воскресный день, и сотрудники административного корпуса отдыхали. Я вышел, посмотрел в коридор и увидел, куда они вошли. Когда я вернулся, закрыл двери приемной и вошел прямо в кабинет начальника. Я открыл шкафчик, где висели ключи, еще раз осмотрел их, взял связку ключей с надписью «Общий» и положил их в карман шинели. Я еще раз обвел взглядом шкаф и в верхнем углу заметил ключ с надписью «Храм-калитка», его я тоже положил в карман. Вместо ключей я перевесил жетоны с другого места, закрыл двери и вышел в противоположный кабинет. Я снял шинель лишь тогда, когда стало невыносимо жарко от волнения. Но до того, как вернулся Тонконогов, я уже успел успокоиться. Нового он мне ничего не сказал. Он лишь передал мне привет. Видимо в тот день он приходил по своим делам и заодно навестил меня. Когда мы закончили разговор, тут же вошел начальник, назвал Тонконогову немецкую фамилию и сказал: «Его уже привели». Он проводил меня в приемную, где я увидел мужчину средних лет, который, действительно, был очень похож на иностранца. Начальник сказал конвоиру: «Отведи Амиреджиби обратно, и этого тоже захвати с собой.» При этом, он указал на того заключенного, с которым они с Тонконоговым говорили до того. Конвоир повел нас вместе.
Оказалось, что другой заключенный тоже был из моего корпуса, но из камеры на первом этаже. Мы вышли на соединительный круг, и подошли к первому этажу корпуса «Г». Мне приказали остановиться у дверей, а конвоир повел заключенного на первый этаж, где позвал его надзирателя. Я воспользовался этим временем и, пока он не видел меня, осмотрелся. Вокруг никого не было. Я открыл крышку пожарного ящика, закопал связку ключей в песок, разгладил его рукой и закрыл ящик. На это у меня ушло не более десяти секунд. По-прежнему никого не было видно. Как только я освободился от ключей, то почувствовал какое-то облегчение. Мне пришлось подождать еще минуты две, пока конвоир не вернулся.
Только после того, как я вернулся в камеру, я стал думать, куда бы спрятать ключ от калитки. Я размял мякиш хлеба, вложил в него ключ и засунул его в щель между стеной и отопительнойтрубой. Его не было видно ни сверху, ни снизу. В камере тоже никто не заметил, что я сделал.
На следующий день в тюрьме устроили общийшмон.
Некоторые камеры шмонали по два-три раза, в том числе и нашудважды. Они вспороли все матрасы и подушки, облазили всеуглы и закутки. Каждую камеру шмонали по целому часу. Мыстояли в коридоре, прислонившись к стене, потом нас отвели водвор на прогулку, и там мы ждали, пока не закончился шмон. Было страшно смотреть на то, что натворили: все было вывернуто наизнанку, каждый из нас с трудом находил свои вещи, так всебыло перемешано. На второй день повторилось то же самое. Всятюрьма гудела, никто не мог понять, что происходит, почему администрация была такой агрессивной. Почему-то я был абсолютно уверен, что они не найдут ни связки ключей, ни маленького ключа. С самого же начала я сознавал, что сделал уже второйшаг, который вел меня по новому пути. Человек может думатьо чем угодно, но этим он ничего не испортит и не изменит. Ноесть такие мгновенные мысли, за которыми следуют действия: сделал шаг, и все, – ты уже совсем другой человек, и идешьпо иному пути. Поэтому говорят: «Каждый человек сам распоряжается своей судьбой».
После того прошло две недели, я дважды ходил к адвокату в административный корпус. Возвращаясь обратно, я каждый раз хотел проверить, находятся ли ключи на месте, но в последний моментне решался, так как обстановка была неподходящей.
В воскресенье Гапо пустили ко мне, и мы встретились в комнате для свиданий. Он рассказал мне о том, что происходит в училище. Оказалось, что меня там часто вспоминают. Потом он сказал мне: «Я получил письмо от Сергея, он передает тебе привет.» Оказывается, Кобылин сказал ему, что Сахнов сожалел о том, что вызвал меня на дуэль. За день до дуэли он сказал ему: «В том, что мы стали врагами, виноват он. Если мы останемся живы, я предложу ему свою дружбу. Эти горцы народ гордый, горячий, но они беззаветно преданные друзья.»
– Если бы Кобылин был честным человеком, то он должен был сказать об этом Сергею до того, как все случилось, – ответил я.
Гапо согласился со мной. Возможно, что Кобылин даже сам подстрекал того несчастного, вот и погубил его, а сейчас плачет крокодиловыми слезами. Я сказал Гапо, что мне нужна его помощь. Он сразу же согласился, хотя не знал, о чем я его попрошу. – В следующее воскресенье мне понадобится крытый экипаж, который должен будет стоять около церкви с десяти часов вечера. – Он с удивлением посмотрел на меня. Он хотел что-то сказать, но передумал. – Если в течение одного часа никто к нему не подойдет, тогда пусть уезжает. Если тебе нужны будут деньги, то обратись к Лидии, но не говори, для чего они нужны тебе. – Он ответил, что обойдется без Лидии. – Есть у меня свой человек, с моей родины, у него большой фургон, он развозит продукты. Я попрошу его, он мне не откажет. Запомни, зовут его Хосро. Если считаешь нужным, то скажи мне, что ты собираешься делать.
– Пока не знаю, – ответил я.
В тот день я написал обо всем, что задумал. «Хан» сидел в камере на первом этаже, под нами, но на несколько камер дальше.
Осуществить мой план мог только он, так как ключи находилисьна его этаже в пожарном ящике. Первый этап плана фактическисовпадал с планом действий моего отца, все остальное должнобыло разворачиваться по-иному. Весь день я посвятил работенад уточнениемдеталей, и лишь на второй день ознакомил с моей задумкой Мамия. Сначала он потерял дар речи, я даже подумал, что он испугался. Но нет, наоборот, он просто вздрогнул от такой неожиданности. Он и сам долго думал, несколько раз перечитал мой план и пересмотрел схемы расположения корпусов. После этого, согласно моему плану, он написал письмо по-грузински и отправил его «Хану». По плану, действия должны были развернуться следующим образом: когда он завладел бы корпусами и выпустил бы людей из камер, он должен был открыть лишь ту дверь, которая выходила во двор между корпусами Б—В и В—Г. После того, как он выпустит людей, он сам должен незаметно перейти на противоположную сторону в больничный двор, закрыть за собой двери, и там дождаться нашего прихода. Двери он должен был открыть лишь после того, как по двери постучат три раза. Об остальном он узнает на месте. Когда Мамия написал письмо, то передал его мне на верхнюю койку. Я счел, что кое-какие детали были упущены, и попросил его либо добавить, либо переписать письмо заново. Он ничего не сказал и молча согласился. Вечером мы переслали письмо. В большинстве случаев, именноя отправлял и получал почту. Я это делал при помощи ниток и перестукивания по трубе. Я легко научился этому делу, так как лежал у окна, да и по возрасту я был моложе всех. Мне даже нравилось, что я делал что-то полезное. Я уже знал и то, что в камерах, через которые должно было пройти письмо прежде чем дойти до Хана, сидели надежные люди, и поэтому не было никаких опасений по поводу того, что письмо дойдет до адресата благополучно. Но риск существовал всегда, так как в камерах так неожиданно и тихо могли поменять людей, что об этом не узнали бы даже в соседней камере. Поэтому все же существовал риск того, что письмо попадет в руки администрации. Риск есть риск, и от него никуда не денешься, если не везет, то и риск удваивается.