Утром на груди я почувствовал какое-то тепло. Оказалась, что это Лидия уложила Дату на мою грудь. Он был совершенно голый, от него исходил удивительный запах. Когда я коснулся его тела, мною овладело какое-то неповторимое ощущение. Этот крошечный человечек был моей плотью и кровью. Что могло быть более дорогим в жизни? Тогда я почувствовал, что не хотел, чтобы это счастье закончилось. Я был ответственным за это. Почему-то я вспомнил письмо Андращука о том, как отец тайком следил за мной и наслаждался этим. И я подумал: испытал ли он хоть раз в жизни такое счастье? Я очень захотел, чтобы у него хоть раз такое бывало. Человек не должен прожить жизнь, так и не испытав этого чувства. Я бы очень хотел, чтоб он познал это чувство, но ведь у мамы был другой муж, сыном которого меня считаливсе. Этого человека я любил, как родного отца, он вырастил меня. Я многому у него научился. Это был трудолюбивый, замкнутый, больной человек. Спустя годы, когда я набрался ума, я с большим пониманием относился к этому. А разве маму не было жалко, всю жизнь она провела рядом с больным человеком? Наверно, это и была ее судьба. И разве удивительно, что молодая, здоровая и красивая женщина пожелала иметь рядом с собой подходящего себе мужчину и полюбить его. Если бы не эта любовь, то и меня не было бы на свете, так как мне не суждено было родиться в законном браке. Поэтому сетовать на судьбу большая неблагодарность.
Меня не оставляли мысли о случившемся в тюрьме. Было интересно, как развивались там события после того, как мы оставили ее стены. Спустя три для к нам в дом пришел Тонконогов.
Наверное, он дал мне время насладиться семейной идиллией, и не стал нам мешать. Мы долго беседовали. Он рассказал мне о том, что произошло в тюрьме за эти дни, так как с первого же дня после нашего побега, он был включен в процесс улаживания этой проблемы. Оказалось, что он был обеспокоен еще и тем, что в тюрьме держали и нескольких иностранцев, которых он опекал(наверное, их обрабатывали для сотрудничества с разведкой), поэтому он был заинтересован в их судьбе – чтобы с ними ненароком что-нибудь не случилось.
«Интеллигент», который сидел в нашей камере, был мужчиной лет за тридцать. Всего один шаг, и он стал бы признанным уркой. А назвали его так потому, что, в отличие от людей этого круга, он окончил гимназию и происходил из зажиточной и образованной семьи. Он говорил изысканно, да и много говорить он не любил. Он уже несколько раз сидел в тюрьме, был очень начитан, да и сидя в «Крестах», он много читал. Если он не видел особой надобности, то не любил вмешиваться в чужие дела и разговоры. Семья готовила ему совершенно другую жизнь, но юношеский романтизм повлек его по иному пути. В свои восемнадцать лет он сделал первый шаг и впервые попал в тюрьму, а потом пошло-поехало. В тот вечер вместе с Костлявым он первым выбежал из камеры. Лишь потом они вспомнили, что прежде, чем убежать, они должны были получить согласие Габро, или спросить у него, как будет лучше. Потом Костлявый затерялся среди людской массы и, лишь благодаря этому случаю выбрался, вместе с нами. Интеллигент же не смог добраться до ограды, но и вернуться обратно он тоже не мог. Он догадался, что дела были плохи. Интеллигента в тюрьме знали все, знали и то, что он был подельником Габро, поэтому и уважали его. Когда справились о Габро, и ничего не смогли узнать о его местонахождении, то обратились к нему и сказали: «Сейчас ты возьмешься за это дело, иначе случится большое несчастье. Если мы не сможем бежать, надо будет придумать что-нибудь.» Тогда он под утро созвалшоблу и всех политических вместе, истал рассуждать с ними, что делать.
«Интеллигент» уже слышал о мятеже в Тифлисской тюрьме. Как умный человек, он и этот опыт переварил в голове и, оказывается, так обратился к остальным: «Если мы не сможем выбраться сейчас, тогда нам придется как-то укрепиться на месте. Вокруг тюрьмы собрано большое количество солдат, она окружена, поэтому, чтобы с нами не разделались поодиночке, нам надо держаться вместе с революционерами, и действовать сообща. Потом мы успокоим этих бедолаг, чтобы они выполняли наши распоряжения.» В это время в тюрьме находилось более трехсот политзаключенных, что само собой представляло определенную силу. Несколько человек были из камеры «Хана», – это те, которые захватили корпуса. Они лишь потом догадались, что освобождение такого количества людей было лишь маневром, а те, кто должны были покинуть тюрьму, давно уже были на свободе. Именно сокамерники Хана сказали ему, где были заперты надзиратели. Интеллигент приказал, чтобыбез его воли ни один волос не упалс их головы, так как они являлись гарантами их безопасности. Несколько человек, которые сумели перелезть через стену, все, кроме четырех, были пойманы. Только четверым удалось ускользнуть. К счастью жертв не было: всего несколько разбитых голов и поломанных ребер, что было неминуемо в такой обстановке. Лишь два двора из четырех были в распоряжении восставших, ключи от всех корпусов и этажей у них были, но они могли попасть лишь в эти два двора, Хан ведь забрал ключи с собой. Главным было заблокировать входы в соединяющий корпуса круг, чтобы солдаты не могли ворваться туда. И действительно, они приступили к делу, распределили людей, заблокировали двери и выход из тоннеля. Из найденных досок смастерили лестницы, чтобы можно было перебраться через стену, если, конечно, возникла бы такая надобность. Организацию всего и руководство этим Интеллигент взял на себя, и политические, и уголовники подчинялись ему, и выполняли его указания, не говоря уже о другом. В такой экстремальной ситуации сам собой родился предводитель, то есть ситуация создала и выявила его руководящие способности.
Правительство приказало начальнику тюрьмы избежать жертв и кровопролития, поэтому он сам же предложил бунтарям переговоры. Первое же их требование – передать им, и вернуть в камеры всех задержанных во время бегства – было удовлетворено. Кроме того, вследствие этих событий никто не должен былбыть наказан или подвергнут преследованию. Все эти требования были удовлетворены. Через три дня все вернулись в свои камеры. Никто не был наказан. Недоставало всего двенадцати человек, восемь из них были мы, которые смогли вместе вырваться через церковный двор, и четверо – те, что первыми успели перелезть через стену, прежде чем солдаты окружили тюрьму. У одного было огнестрельное ранение. Это был тот беглец, который через больничную крышу выбрался на стену и спускался оттуда, – именно тот, кого я видел. Из тех четырех бежавших двоих поймали: они не знали, каким путем выбираться из города, и спрятались в сарае у завода боеприпасов, там их и нашли, и задержали охранники.
В понедельник, начальник тюрьмы получил приказ о моем освобождении. Как они могли представить себе, что меня там уже не было? В течение трех дней у них не было возможности разобраться в этом. Весь Петербург был охвачен волнениями, так как новость о бунте распространилась уже во второй половине понедельника, после того, как адвокатов и пришедших на свидание посетителей не пустили в тюрьму. Был прекращен и прием передач, поэтому дальше скрывать бунт было невозможно.
Как я узнал от Тонконогова, когда пропали ключи, администрация сначала заподозрила меня. Тогда никто прямо не говорил, и даже не спрашивал об этом. Но когда беспорядки начались с первого этажа и организатором и исполнителем всего этого оказался «Хан», подозрения в мой адрес рассеялись. Все сочли, что я был принужден к побегу, так как они знали о моих близких отношениях с «Ханом» и Мамия, знали и то, что мы познакомились в карантине. На этом основании и было сделано заключение, что они принудили меня бежать вместе с ними. В том, что я не собирался бежать, их убедило и то, что мои личные вещи остались в камере, тогда как все бежавшие забрали свои вещи с собой. Так что в глазах всех я оказался своего рода жертвой.
Я никак не мог понять одного: как Тонконогов, узнав о нашем побеге на третий день, то есть в среду, смог найти меня уже в четверг. Он никак не хотел признаваться в этом: сказал, что это служебная тайна, и все. Он не рассказал мне об этом и спустя годы, когда мы вместе сидели в тюрьме, во времена Временного правительства. Хотя не существовало уже Империи, которой он служил, да и он сам уже оставил службу.
Когда мы закончили говорить о произошедшем в тюрьме, он сказал вот что: «У тебя есть два пути, Либо ты вернешься в тюрьму, либо продолжишь учиться.» Он сказал мне точно то же самое, что и Лидия до его прихода. Я ответил, что не могу вернутьсяв училище, что подготовлюсь и сдам выпускные экзамены экстерном. Мы долго рассуждали, он привел много основательных аргументов в пользу того, почему я должен был согласиться с ним, но мне казалось несправедливым, что меня восстановят в училище, а Сергей Шихарев нет. Он пообещал, что позаботится о том, чтобы того восстановили тоже, если он этого захочет. Я не мог отказать ни ему, ни Лидии с ребенком, и я согласился. Все вернулось в прежнее русло.
Каждую субботу меня отпускали домой, но в понедельник утром я уже должен был быть в казарме. Летом началась война, поэтому все лето мы находились на казарменном положении, лишь два раза мне дали отпуск на неделю, так как мы проводили учения в полевых условиях. Все спешили окончить училище, чтобы пойти на войну. У меня же, честно говоря, не было такого желания. Я не боялся войны, но после того, как я побывал в тюрьме, и выслушал на этот счёт абсолютно другие соображения людей, то так же, как и они, я стал считать и самодержавие, и эту войну злом и бессмысленностью, амбициозными играми больших дядей ценой чужой крови. Офицерская карьера меня тоже не привлекала, но сказать, что я знал, чего хочу, также было бы неверно. И раньше мне не очень-то нравилась служба, но, тем не менее, мною двигала определенная цель – быть лучшим, оправдать доверие своего дяди. Сейчас этот настрой куда-то пропал, но, все равно, я хорошо учился.
Оказывается, от семьи Великого князя скрывали, что я вновь учусь в училище. Семья же Сахновых думала, что я по-прежнему сидел в тюрьме. Об этом я узнал лишь после того, как после выпускных экзаменов мне присвоили чин корнета лейб-гвардии, и выдали диплом на имя князя Амиреджибова-Грузинского. Также звали меня и по журналу. Козин сказал, что так нужно, но я и представить себе не мог, что и диплом мне выдадут на эту фамилию. Практически без моей воли мне поменяли фамилию, хотя это было не очень-то большой новостью для меня.