Солнце в вышине лило яркий свет на тропинку в кратере. Море пустынного горошка колыхалось в знойном мареве. Над головой парил клинохвостый орел. Зяблики щебетали в кустах. Элис закрыла глаза и прислушалась. Тембр голоса Лулу. Шорох цветов и листьев. Все пульсировало, во всем улавливалось еле слышное сердцебиение.
Звук расстегиваемой молнии нарушил хрупкую безмятежность Элис. Все та же женщина с треккинговыми палками отстала от группы, выхватила баночку из рюкзака и присела возле пустынного горошка. Элис смотрела, как она медленно и решительно отвинтила крышку и потянулась растопыренными пальцами к цветам.
Элис всем весом навалилась на туристку, которая вопила, пока Элис прижимала ее к земле и вырывала пустынный горошек из руки.
Час спустя Элис сидела у Сары в офисе, уперев локти в колени и спрятав лицо в руках. Она чувствовала запах своей кожи, сгоревшей на солнцепеке. Ей вспомнился аромат кожи ее матери: нежный, чистый, прохладный. Ее мягкий голос, сияние в ее глазах, когда она была в своем саду среди цветов и лап папоротников. Ей вспомнились запахи Джун – запах виски и мятных конфеток. Запах реки и костров, которые жег Огги, когда они были подростками.
Вспышки воспоминаний о Дилане перемешивались с памятью об отце. Побелевшие от ярости лица. Кисловатый запах дыхания Дилана, минеральный запах отцовского неистовства, боль и судороги в ее теле, жутко холодная вода, рука, занесенная для удара. Радио в офисе взвизгнуло, прервав размышления Элис и напомнив ей детский плач. Кто вырастил ее брата? Хорошей ли была его жизнь? Был ли он счастлив? Знал ли он о ее существовании?
– Элис.
Она подняла взгляд. В дверях офиса стояла Сара. В этот раз она выглядела по-настоящему расстроенной.
Руби сидела у огня на заднем дворе, когда она услышала, как возле дома остановился грузовик. Она стала вглядываться в темноту на подъездной дорожке. Грузовик Элис с бабочками стоял, нагруженный до предела. Руби снова сосредоточилась на ожерелье, которое она мастерила. Она поднесла краешек проволочной вешалки для одежды поближе к огню и продела его через семечко ининти. Когда семечко остыло, она нанизала его на коричневую бечевку и наклонилась, чтобы взять следующее из горки, лежавшей у ее ног. Она наблюдала, как Элис вылезла из грузовика вместе с собакой, неотступно за ней следовавшей. Ее шаги были тяжелыми, а глаза нездоровыми. Она выглядела именно так, как выглядела бы женщина, в один момент потерявшая свою любовь, жизнерадостность и свой дом.
Элис подсела к костру, вглядываясь в язычки пламени. Пип ускакала прочь – поиграть с собаками Руби. Три пустынных дуба разом вздохнули, когда налетел ветер. Руби поднесла проволоку к огню, подождала, чтобы она нагрелась, а потом проткнула раскалившимся острием следующее семечко ининти. Элис молчала. Ей понадобилось несколько попыток, чтобы ее голос достаточно окреп и зазвучал.
– Руби, я пришла попрощаться.
Руби повесила на бечевку семечко и взяла следующее. Ветер трепал их волосы. Это был северо-западный. От этого ветра будешь чувствовать себя нездоровым, – всегда говорили тетушки Руби. – Это плохой, западный. От него твой дух будет нездоровым. Лучше сразу прими нужное лекарство.
– Я размышляла о том, что ты как-то сказала об огне, Пинта-Пинта, о том, что он для тебя значит. – Руби прожгла дыру в очередном семечке и нанизала его на нить. – Я хотела спросить тебя, где твой родной очаг?
– Родной очаг?
– Да, родной очаг. У которого ты собираешься с людьми, которых любишь. Где вам тепло всем вместе. Где тебе место.
Элис долго не отвечала. Руби подкинула в костер еще одну ветку акации.
– Я не знаю. Но я… у меня есть брат, – голос Элис дрогнул, – младший брат.
Руби подняла нить с нанизанными на ней ининти и связала ее концы в узелок. Ожерелье заискрилось, блестящее и красное, пахнущее огнем. Она протянула его Элис. Элис лишь пораженно посмотрела на него. Руби потрясла ожерельем, показывая, чтобы Элис взяла его. Семена ининти мягко загремели, когда Руби опустила ожерелье в сложенные чашечкой руки Элис.
– Семена коралловой эритрины, – пробормотала Элис, – лекарство от сердечной боли.
Ее глаза покраснели.
– Все женщины в моей семье – мы носим их для инма[18], – сказала Руби. – Они придают нам сил во время церемоний.
Элис покатала семена в ладонях, поднесла их к носу и вдохнула паленый аромат.
– И еще одно. – Руби поднялась на ноги и вошла в дом, вернувшись через секунду с маленьким квадратным саше из хлопка. – Мятный куст, – сказала она, передавая саше Элис. – Положи это в свою подушку. Это будет поддерживать твой дух, пока ты будешь спать.
– Спасибо. – Элис поднесла саше к носу. – В моей семье мятный куст не для исцеления. Он означает «оставленная любовь».
Руби несколько мгновений изучающе смотрела на ее лицо.
– Оставленная, исцеленная, – пожала она плечами, – параллель неплохая, правда?
Она пошевелила палкой в костре. Он затрещал в ответ. Пламя взметнулось высоко в вечернее небо. Они молча сидели вместе.
– Я кое-что скажу тебе, Пинта-Пинта, – начала Руби через некоторое время. – Доверяй себе. Доверяй своей истории. Все, что ты можешь сделать, – это честно ее рассказывать.
Она потерла руки в дыме от костра.
Элис беспокойно покрутила в руках семена ининти.
– Паля? – спросила Руби.
– Паля, – ответила Элис, глядя ей в глаза.
Руби улыбнулась. Огонь ярко отражался в глазах Элис.
Отъехав на расстояние, достаточное для того, чтобы Килилпитяра превратился лишь в далекий сон на сумеречном горизонте, Элис остановила машину. Она вылезла из грузовика и пошла по красной земле вместе с Пип, трусившей рядом. Она шла среди кочек спинифекса, протягивая к ним руки и гладя ладонью верхушки высоких желтых травинок.
Элис говорила себе, что ей лишь нужна небольшая передышка, чтобы собраться с мыслями, но правда была в том, что, вопреки всему, в глубине души Элис продолжала сомневаться, правильно ли она поступала, покидая пустыню. Любовь к нему заволакивала все ее мысли. Она вытерла щеки, вспоминая вечер, совсем недавно, когда они с Диланом гуляли на закате вместе.
– Давай представим, что однажды мы поехали на западное побережье, – сказал он со своей медленной, растапливающей сердце улыбкой. – Давай представим, что мы загрузили вещи в наши грузовики и просто уехали. Промчались до самого берега. Что бы мы сделали, оказавшись там?
Они сидели вместе под высоким пустынным дубом, сплетя пальцы.
Она улыбнулась, прикрывая глаза, чтобы представить это.
– Мы бы купили хижину, толстели бы на свежей приморской еде, растили бы свои фрукты-овощи и… – Она помедлила.
– Что?
– Рожали бы детей, – выдохнула она, – диких, босых, с пухлыми ножками. Которые росли бы среди красной земли, белого песка и моря.
Она не могла заставить себя взглянуть на него.
Он приподнял ее лицо за подбородок и развернул к себе. Его глаза были наполнены светом.
– С пухлыми ножками, – усмехнулся он, привлекая ее лицо к себе.
– Я буду любить тебя всю мою жизнь, – прошептала она.
– Всю нашу жизнь, – ответил он и поцеловал ее так осторожно, словно она состояла из воздуха.
Элис закричала, стоя среди дюн одна с Пип. Должна ли она остаться? Попытаться разобраться с работой и с Диланом? Не может быть, чтобы все было кончено; так же как японский художник с его золотой смесью и кусочками разбитой посуды, разложенной перед ним, Элис сможет все восстановить. Она сможет спасти его, это точно. Их любовь может спасти их обоих. Как она могла опустить руки? Элис может работать усерднее, она может быть именно тем, кем он хочет, в чем он нуждается, она может сделать его лучше. Ведь с самого начала все, чего он хотел, – стать лучше. К тому же куда именно она собиралась? У нее не было дома. Почему бы ей не остаться?
Она медленно брела. На дюну, с дюны.
Пустыня играла шутки с ее сознанием. У времени не было зримых подтверждений. Это же утро могло быть и сто лет назад. Солнце раскрашивало и перекрашивало пейзаж каждый день, светили звезды, менялись времена года, но время не оставляло здесь следов. Разрушение и рождение происходили так медленно, единственным индикатором хода времени, которое мог заметить человек, были его собственные физиологические изменения. Ощущение своей незначительности затягивало Элис. Она все шагала и шагала по красной земле, остановившись, наконец, на высокой дюне. Прослеживая путь до кратера, она задержала взгляд на его абрисе. Может ли она вернуться? Сможет ли она все изменить и начать сначала?
Пип легонько подтолкнула ее. Когда Элис села на корточки, чтобы почесать собаке уши, она увидела синяки на внутренней стороне своих ног, которые раньше не замечала. Она не представляла, откуда они взялись. Наверное, появились после стычки с Диланом в мастерской, но она не припоминала, чтобы там что-то происходило с ее ногами.
В животе у нее заурчало. В ее мыслях ей снова было девять лет, и она смотрела, как мать выходит из моря, обнаженная и вся покрытая синяками.
Элис опять задумалась о японской сказке, в этот раз взглянув на нее в совсем другом, беспощадном свете: она не была ни художником с кистью, ни золотом. Она была теми кусочками, которые собирались и разбивались снова и снова. Как ее мать, которая никак не могла выкарабкаться к жизни, идущей над мужчиной, который постоянно сбрасывал и разбивал ее. Как Цветы, которые приходили в Торнфилд в поисках безопасности. Все это время она не давала себе это увидеть.
– Оставленная, исцеленная, – пожала она плечами, – параллель неплохая, правда?
Пип вертелась вокруг Элис и лизала ей лицо. Элис стерла слезы, думая о том, что Джун была бы в восторге от Пип. Как была и от Гарри. Воспоминание о Джун, гуляющей с Гарри среди цветущих полей, потянуло за собой цепочку других. Тот день, когда Джун отвезла Элис в школу, и как они вместе хихикали, когда Гарри испортил воздух. Ночь перед ее десятым днем рождения, когда Элис, ворочаясь в полусне с Гарри под боком, увидела, как Джун склонилась над столом и укладывала праздничный подарок-сюрприз. Утро, когда Элис вернулась с экзамена по вождению и увидела Джун с Гарри, ожидающих ее на полицейской автостоянке. Улыбка Элис померкла, когда она вспомнила свою последнюю ночь в Торнфилде; Гарри больше не было, а от Джун осталась лишь пошатывающаяся, пьяная тень, безнадежная и сломленная после ухода Элис. Это было последнее воспоминание Элис о Джун. Больше они не виделись.