Потерянный экипаж — страница 17 из 50

— Надо им как-то втолковать, чтобы не боялись, — сказал Бунцев. — Давай говори чего-нибудь. Хоть по-немецки. Немецкий-то они слышали от фрицев небось.

— Не понимают! — возразила Кротова, присаживаясь возле капитана. — Не знаю, как быть…

Она сняла шлем, тряхнула короткими белесыми волосами, посмотрела на мальчишку, который косился зверенышем, и заговорила со стариком:

— Мы не немцы. Мы словаки. Понимаешь?

Старик оттянул пилотку, наставил ухо, вздохнул.

— Тудатлан эмбер вадик. Мить акарьяток тэйлем эш фиуктол?[6] — сказал он.

— Скажи, что мы с добром к нему, — подсказал Бунцев. — Втолкуй как-нибудь!

Кротова прищелкнула языком, хлопнула по колену шлемом.

— Мы не воюем, — сказала она. — Понимаешь? Война — нет. Пуф-пуф — нет, плохо. Мы — домой.

Она показывала жестами и мимикой, что они с Бунцевым не хотят стрелять, что стрелять — это плохо, что им надо идти далеко-далеко, к себе.

Пастуха успокоили мирные интонации странной женщины. Он внимательно следил за руками радистки, за ее лицом, но когда Кротова умолкла, напряженно ожидая ответа, пастух покачал головой.

— Нет акарс тюзел, де ез айти хордод?[7] — И показал черным, потрескавшимся пальцем на кобуру Кротовой и на пистолет, который держал капитан.

Бунцев убрал пистолет, показал старику пустые руки.

Пастух внимательно смотрел на ладони капитана — широкие, мозолистые, и, когда Бунцев опустил было их, требовательно протянул свою черную ладонь.

— Адь некюнк, керюнк нейз![8]

Бунцев с готовностью положил руку на ладонь старика. Тот оценил эту готовность, кивнул, перевел взгляд с бунцев-ских мозолей на широкое, небритое лицо капитана и, похоже, стал что-то понимать.

— Параст вадь?[9] — спросил старик. — Э?

Он взял воображаемые вожжи, причмокнул губами, взмахнул воображаемым кнутом, потом указал на землю. — Параст вадь, э? Крестьянин, э?

Капитан понял, о чем спрашивает старик.

— Точно, отец! — обрадованно закивал и он. — Точно! — И изобразил, что налегает на плуг.

Он считал себя вправе немного прилгнуть. Разве бесчисленные предки капитана не были простыми крестьянами и разве не имел он прав на это великое родство?

Старик, похоже, повеселел.

— Де э?[10] — показал он на радистку.

— Невеста, — сказал Бунцев. — Медсестра и моя невеста. Со мной идет. Придем домой — и поженимся.

Улыбаясь, он обнял Кротову за плечи и притянул к себе. Пастух глядел недоверчиво. Поскреб нос. Отрицательно покачал головой.

— Ми дейльбол хозудод? Э нет пар некед[11].

Кротова густо покраснела, уловив смысл произнесенных стариком слов, и попыталась отстраниться от Бунцева. Старик улыбался насмешливо. Но Бунцев не отпускал радистку.

— Невеста, — твердо сказал он. — И все, отец. А насмешек я не люблю.

Сурово сведенные брови пилота заставили старика смешаться. Он опустил складчатые, коричневые, как у ящерицы, веки, легонько вздохнул, неприметно пожал плечами: ваше, мол, дело, только жаль мне тебя, парень…

Кротова высвободилась, наконец, и, алая от смущения, натягивала шлем.

— Брось, слышь? — сказал ей Бунцев. — Плюнь на этого старого хрена… Не верит, и ладно… Нам-то что?

Мальчишка, сидевший до сих пор безмолвно, отрывисто засмеялся, что-то сказал. Старик цыкнул на огольца, тот присмирел.

— Спросите, товарищ капитан, откуда они, — проговорила Кротова, не глядя на Бунцева. — Большая ли деревня? Есть ли немцы?

— Сейчас, — ответил Бунцев. — Погоди. Может, я табачком разживусь?

Табачок у пастуха нашелся, нашлась и затертая газетка. Они с Бунцевым скрутили по цигарке, закурили.

— Ух, хорошо! — сказал Бунцев, глубоко затягиваясь и выпуская струю дыма. — Ух! Свой, что ли? Сам, говорю, сажал, отец?

Как это ни странно, венгр понял вопрос и покивал со скромной гордостью мастера, польщенного вниманием знатока.

— Хорошо! — еще раз похвалил Бунцев. — Ох…

И поперхнулся: мальчишка внезапно вскочил, бросился прочь от сидящих.

Кротова закусила губу, ее узкие глаза сузились еще больше. Она побледнела. Крылья побелевшего острого носика раздулись.

Старик испуганно вскинул голову.

— Лайош! — закричал он надтреснутым голосом.

— Баранек! — не оборачиваясь, прокричал мальчишка. — Марш иннен, рондак, марш![12]

Собачонка, прикорнувшая возле пастуха, уже мчалась следом за парнишкой.

Она обогнала мальчика и первая набросилась на животных, трусивших в поле.

Овцы шарахнулись обратно.

Мальчишка, размахивая палкой, бранил их.

Бунцев передохнул, покосился на радистку. Та быстро отдернула руку от пояса.

Старик не заметил ее жеста.

— Дьере висса![13] — позвал он мальчика.

— Медьек![14]

— Ладно, ничего, — сказал Бунцев, сильно затягиваясь. — Ничего. Ладно.

«Неужели она могла бы?..» — подумал он. Ему не хотелось смотреть в сторону радистки.

— Вот чертенок! — сказала Кротова с облегчением, и капитан ощутил, что она растерянно улыбается. — Убежал бы, и все.

«Нет, не стала бы! — обрадовался Бунцев. — Не стала бы…»

Собачонка продолжала носиться, тявкая на самых строптивых овец. Те недовольно блеяли.

— Шустрая! Помощница! — сказал Бунцев, указывая на пса.

Старик понял, что незнакомец хвалит собаку, и кивнул.

— Где дорога на Будапешт? — спросила Кротова. — Дорога. Понимаешь?

Двумя пальцами она изобразила шагающие ноги.

— Будапешт! Будапешт! — настойчиво повторила она.

— Будапешт? — старик перевел взгляд с радистки на Бунцева и, когда тот наклонил голову, опять повернулся к радистке: — Это туда… — Он махнул рукой на юго-запад, за лесок.

Подошел мальчик. Видя, что взрослые мирно беседуют, он осмелел, с любопытством рассматривал чужаков. Протянул руку к кобуре Кротовой:

— Дай!

— Ишь, цыганенок! — засмеялся Бунцев.

Кротова хлопнула мальчишку по руке, погрозила пальцем, сняла шлем и подала подпаску:

— Примерь!

Мальчишка взял шлем, скинул шапчонку, открыв буйные, туго завитые и давно не чесанные кудри, натянул обнову, утонув в ней.

Смех взрослых его не смутил. Сдвинув шлем на затылок, мальчишка показал радистке острый красный язык, подпрыгнул, прищелкнул скошенными каблуками латаных ботинок и закружился, танцуя и дурачась.

— Веселый народ! — сказал Бунцев. — Гляди, как выкомаривает!

Старик погасил цигарку, кряхтя, стал подниматься.

— Отпускать их нельзя! — тотчас напомнила Кротова.

Бунцев встал, положил руку на худое плечо пастуха.

— Нет, нет! Не уходи!

Старик указал на небо, на деревню, видневшуюся на горизонте, на овец.

— Не отпускайте! — повторила радистка.

Она тоже поднялась, поймала мальчишку, потормошила, отняла шлем, нахлобучила ему старую шапку.

Мальчишка вопросительно посмотрел на пастуха.

— Медюнк, бачикам?[15] — спросил он.

— Нельзя в деревню, — сказал Бунцев старику. — Ну, никак нельзя! Не могу я тебя отпустить. Погоди!

Пастух опять нахмурился.

Опять показал на овец.

— Нет, — затряс головой Бунцев. — Вот вечер наступит — идите. А сейчас нельзя!

Он сложил ладони, подложил под щеку, закрыл глаза, изображая спящего человека, потом показав на себя и на Кротову, махнул в сторону леса, а ткнув пальцем в грудь старику, махнул в сторону деревни.

Старик недовольно покачал головой, стал объяснять что-то.

— Ну, нельзя, нельзя! — сказал Бунцев. — Пойми, нельзя!

Пастух сморщился, насупился, плюнул и снова уселся на землю.

— Чудак человек! — сказал Бунцев. — Чего сердишься? Ну, нельзя! Болтнешь чего-нибудь или малец твой проболтается — конец же нам! А с тобой ничего не случится.

— Много у тебя овец? — спросила Кротова.

Старик не ответил.

Кротова обратилась с тем же вопросом к мальчишке.

Тот лишь язык высунул.

— Обиделись, — сказал Бунцев. — Вот беда, ей-богу!

— Мне нужны овцы! — сказала старику Кротова. — Слышишь? Нужны овцы!

— На кой черт? — удивился Бунцев.

— Обождите, товарищ капитан…

Она жестами принялась допытываться у старика, чьих он пасет овец, нет ли у него своих и не может ли он продать им десяток барашков?

На пальцах она показала: десять.

Старик удивленно заморгал, тоже на пальцах спросил:

— Десять? Тебе и ему?

Радистка объяснила, что их с Бунцевым ждут товарищи, много товарищей, и мясо нужно для всех.

Видя настойчивость незнакомой женщины, пастух, видимо, струхнул. Он пас чужих овец, не имел права торговать ими, отвечал за каждую и принялся объяснять это.

— А где купить? Кто бы продал? — допытывалась Кротова.

Старик пожал плечами, показал на деревню: там, мол, спрашивать надо!

Кротова вздохнула с сожалением.

— Нет! — сказала она. — Нам надо в Будапешт. В деревню мы идти не можем…

Достав золотую цепочку, она все-таки уговорила старика продать им одну овцу.

Они с пастухом пошли к стаду, изловили молодого барашка, связали ему ноги, зарезали, и старик принялся свежевать тушу.

— Собирайте хворост, товарищ капитан! — распорядилась радистка. — Шашлык есть будем!

Мальчишка, сообразив, чем пахнет дело, уже таскал сушняк.

— А дым? — побеспокоился Бунцев.

— Э! — беспечно сказала радистка. — Это же не мы, это пастухи. Стадо издалека приметно. Никто не придет.

Затрещал костер. Потянуло горьким дымком.

— Вот и скоротаем время, — сказала Кротова. — И пастухи довольны. Тоже небось не каждый день мясо видят.