Трудно сказать, возвращает ли этот рассказ к переживаниям раннего детства или он отражает тот тип переживаний, который и сейчас свойствен Ш., сидящему передо мной. Возможен и тот и другой ответ, и было бы бесплодным ломать голову и раздумывать об этом.
Одно несомненно: такой диффузный синестезический тип переживаний, который, как это считают неврологи, у каждого взрослого человека характерен только для наиболее примитивных «протопатических» форм чувствительности, сохраняется у Ш. и дальше и относится едва ли не ко всем формам его ощущений. Вот почему трудно найти границу, которая отделяет у него одни ощущения от других, ощущения – от переживаний.
«…Мне было лет 10–11, и я укачивал сестру… Нас было много детей, я был второй – и я укачивал маленьких… Я пропел уже все песни, петь нужно сильно, нужен туман для сна. Но почему она долго не может заснуть?.. Я закрываю глаза и пробую почувствовать, почему она не засыпает. Наконец, догадываюсь… Может быть, это тоже «а жук»?.. Я снял полотенце и завязал ей глаза… Она уснула» (опыт 16/Х 1934 г.).
Едва ли всё, что нас особенно интересует, есть в этом отрывке… И синестезическое «петь нужно сильно, нужен туман для сна», и детские диффузные переживания страхов, и попытки проникнуть в переживания другого, закрыв глаза и представляя причины, которые другого тревожат (к этому мы еще вернемся дальше). И все это – если верить Ш. – у мальчика 10–11 лет.
Нет, не только у мальчика… Все это осталось и сейчас, в сознании взрослого Ш. – сколько мы можем найти синестезических ощущений и диффузных переживаний, если разберемся в том, что так часто встречается в его восприятии и что характерно для его сознания. Вот только несколько примеров.
«Вот раздался звонок… прокатился кругляшок перед глазами – пальцы ощутили что-то такое неровное, как веревка, а затем – вкус соленой воды… и что-то белое…»
Здесь всё: звонок вызывает непосредственный зрительный образ. Он имеет тактильные свойства, белый цвет, он соленый на вкус. Эти синестезии сохраняются во всех ощущениях, во всех переживаниях внешнего мира.
«…Я сижу в ресторане – и музыка… Вы знаете, для чего музыка? При ней всё изменяет свой вкус… И если подобрать ее как нужно, все становится вкусным… Наверное, те, кто работает в ресторанах, хорошо знают это…»
И еще:
«…Я всегда испытываю такие ощущения… Сесть на трамвай. Я испытываю на зубах его лязг… Вот я подошел купить мороженое, чтобы сидеть, есть и не слышать этого лязга. Я подошел к мороженщице, спросил, что у нее есть.
“Пломбир!” Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, черного шлака выскочил у нее изо рта, – и я уже не мог купить мороженое, потому что она так ответила… И вот еще: когда я ем, я плохо воспринимаю, когда читаю, вкус пищи глушит смысл…» (опыт 22/V 1939 г.).
«…Я выбираю блюда по звуку. Смешно сказать, что майонез – очень вкусно, но “з” портит вкус… “з” – несимпатичный звук…»
«Я долго не мог есть рябчиков, ведь “рябчик” – это что-то прыгающее. И если плохо написано в меню, я уже не могу есть… блюдо кажется мне такое замызганное…»
«Вот что со мною было… Я прихожу в столовую… Мне говорят, хотите коржиков, а дают булочки… Нет, это не коржики… “Коржики” – “р” и “ж” – они такие твердые, хрустящие, колючие…»
Весь его мир не такой, как у нас. Здесь нет границ цветов и звуков, ощущений на вкус и на ощупь… Гладкие холодные звуки и шершавые цвета, соленые краски и яркие светлые и колючие запахи… и все это переплетается, смешивается, и уже их трудно отделить друг от друга…
Но мы уже подошли к другой теме и сейчас займемся ею. Как сказываются синестезии Ш. на восприятии речи? Что значат для Ш. слова? Не примешиваются ли и к ним те же синестезические переживания, которые делали шумы «клубами пара» и изменяли вкус пищи, если название блюда было произнесено «неприятным» и «колючим» голосом? Как строится у Ш. значение слов?
Значение слов… Впрочем, это для нас не совсем новая проблема – мы уже встречались с нею две страницы назад… «А жук». Как воспринимал Ш. это слово, которое в его первоначальном применении означало «таракан», а потом получило столь широкий перенос?
«…“А жук” – это выщербленный кусочек на горшочке… Это кусочки черного хлеба… Вечером с появлением света появляется и “а жук”… Не всё освещено, свет лампы падает только на маленькую площадку, кругом темно – это “а жук”… Бородавки – это тоже “а жук”… Вот меня ставят перед зеркалом… вот шум… это смеются… Вот мои глаза в зеркале, темные – это тоже “а жук”… Вот я лежу в кроватке… а затем крик, шум, угрозы… Что-то варят в эмалированном чайнике… это бабушка, она варит кофе. Она опускает что-то красное и вынимает… “а жук!”. Уголь – это тоже “а жук”… Вот зажигают свечи по субботам… свеча в подсвечнике горит, оставшийся стеарин не растапливается, фитиль мигает, делается черным… Мне страшно, я плакал – это тоже “а жук”… И когда неаккуратно наливали чай, туда попадают чаинки… вот они на блюдце… это – “а жук”…» (опыт 16/IX 1934 г.).
Как все это хорошо знакомо психологам! Штумпф, наблюдавший своего маленького сына, у которого «ква» была и утка, и орел на монете, и самая монета… Или так хорошо известное «кх», которым маленький ребенок обозначает и кошку, и ее мех, и острый камень, который его оцарапал.
Нет, в рассказах Ш. есть что-то настоящее, возвращающее нас к далеким годам раннего детства.
Широкий перенос значения детских слов нам хорошо известен[19], однако у Ш. и в эти хорошо знакомые мотивы уже очень скоро начинают вплетаться новые ноты.
«…Вот “мама” или “мамэ”, как говорили в детстве. Это светлый туман… “Мама” и все женщины – это что-то светлое… и молоко в стакане, и белый молочник, белая чашка – это всё, как белое облако…» А вот слово “гис”[20] – оно появилось позднее, оно обозначает рукав, что-то тягучее, длинное, струя, когда наливают чай… В начищенном самоваре отражение лица – это тоже “гис”. Оно блестит как звук “с”, а лицо – продолговатое, как струя воды, как медленно опускающаяся ко мне рука с рукавом, когда мне наливают чай…»
Здесь перед нами не простое широкое распространение значения слова.
Слово имеет смысл, оно обозначает какой-то признак – и этот признак широко распространяется на другие вещи, слово начинает обозначать все вещи, у которых налицо такой признак; это нам хорошо знакомо. Но слово выражается комплексом звуков, оно произносится тем или иным голосом, и звук и голос тоже имеют свой цвет и вкус – они вызывают «клубы пара», «брызги» и «пятна», одни из звуков – гладкие и белые, другие – оранжевые, острые, как стрелы, – и значения слов начинают отражать те звуки, которые включает названное слово. Это уже другой вид переноса словесных значений – перенос по синестезически переживаемым звуковым особенностям слова.
Мы отвлекаемся от звучания слова, оно оттесняется основным его условным значением – разве мы испытываем какое-либо ощущение гармонии или противоречия, называя одно дерево «сосна», другое – «ель», а третье – «береза»?
Переживания Ш. были совершенно другими. Он остро чувствовал, что есть слова, которые точно соответствуют своему содержанию, есть такие, которые нужно подправить, а есть такие, содержание которых явно не свойственно им, которые, безусловно, продукт недоразумения.
«Я был болен скарлатиной… пришел из хедера, голова болит… Мать говорит: “У него «а хиц» (жар)”. Вот это верно! “Хиц” – это что-то вроде молнии, яркое… из моей головы выходит такое острое, оранжевое… Это верно!»
«…А вот “хольц” – дрова – это совсем не вяжется. “Хольц” – это с ярким оттенком, с лучом… А тут – полено!.. Нет, это не так… это недоразумение!..
И еще свинья! Ну, разве это может быть? “Свинья” – это что-то тонкое, элегантное… Вот то ли дело “хавронья” или “а хазер” (евр., свинья). Это действительно на “хх…”: жирная, с толстым брюхом, с жесткой шерстью, на ней засохшая грязь… “а хазер”!..»
«Вот мне пять лет… меня привели в хедер… но раньше ребе… был у нас на квартире. Когда мне сказали: “Ты будешь ходить в школу к Камеражу”, – я догадался, что это относится к этому человеку с очень темной бородой, в длинном сюртуке и в котелке. Ясно, что это был “Камераж”! Только к нему не шло слово “ребе”. Ребе – это что-то белое, а он “темный”».
«…А вот еще “Навуходоносор” (евр. Набухаднейцер)… Нет, это ошибка… Он был такой злой… льва может растерзать. Наверное, он “Набухадрейцер” – вот тогда подходит! “Шпиц” – это верно, он должен быть сухощавый и колкий… и “дог”. Это тоже понятно… он большой, он и должен быть таким…»
«…И самовар! Ну, конечно, он сплошной блеск… но не от самовара, а от буквы “с”. А вот немцы говорят “Teemaschine”. Это не так… “Tee” – это что-то падающее вниз, это сюда… Ой!.. Я этого боялся, это на пол… Ну почему это самовар?!» (опыт 16/IX и 16/Х 1934 г.).
Содержание этого слова должно соответствовать его звучанию, если этого нет – Ш. мог прийти в растерянность.
«Наш домашний врач был д-р Тигер… “Me darf rufn dem Tigern” Я думал, что должна прийти такая высокая палка, она втыкается, вниз (“е”, “р”)… А кто же он? Мне ответили: “А доктор!”… А я увидел: “доктор” – это что-то вроде круглой коврижки с кистями, что-то свисающее вниз, и я поместил это на палке… А когда вошел такой высокий дядя, румяный… Я осмотрел его… Нет, это не тот…» (опыт 31/III 1938 г.).
А вот такое же несоответствие, но гораздо позднее.
«…Я был в школе… Там читали, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна ели коржики с салом… “Коржик”… Я понимал, что это кушанье, но “коржик” – это должен быть продолговатой формы калачик, обязательно – с канавкой, обязательно сухарный. А когда в 1931 году я был в Баку в кафе, смотрю и вижу: “коржики с салом”. Если “коржики”, они должны обязательно выглядеть так, а не иначе. А мне подают кофе и две лепешки. Я говорю: “Я просил коржики!” А подавальщица говорит: “Я и дала вам коржики с салом!” А это явно не то, они совсем не совпадают…»