«Значение слова должно полностью соответствовать его звучанию. “Mutter” (мать) – почему-то темный, коричневый мешок, повешенный в вертикальном положении, со складками… Когда его впервые произнесли, я его так и увидал… Гласный звук – основа, а согласный создает общий фон слова, я вижу изгиб… но здесь “т” и “р” доминируют… a “Milech” – это такая ниточка с мешочком… “Loffel” – что-то плетеное, как хала… а “хала” – это твердое слово, его надо обламывать… a “maim” (вода) – это облако… а “м” – и оно куда-то уходит».
Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская синестезия слова оставалась еще долгое время.
«Слово по своему звучанию имеет один вид и цвет, а значение имеет другой вид и вес, звучит иначе… Все это нужно примерить, чтобы я мог применить слово ко времени и к месту: с одной стороны – это усложнение, а с другой – способ запоминания. Если я в этот момент подумаю, что у меня эта странная особенность и что к окружающему надо приноравливаться, – получается одно, а если я не подумаю, то могу произвести впечатление недалекого, бестолкового человека…» (опыт 16/Х 1934 г.).
Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность. Переживание слов Ш. становится меркой их выразительности – недаром с таким вниманием беседовал с ним С. М. Эйзенштейн, сделавший психологию выразительности центральным делом своей жизни.
«…Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я еще не знал, что такое полтинник – это какой-то продолговатый предмет, спокойный, темный – ведь “п” и “т” – темные звуки. Хозяин дал ему “апац” (евр., пощечина)… Я понимаю, что “апац” – нехорошее слово… а тут еще “а фраск” (другой вариант «пощечины») – это когда гулко, а вот “хляск” (третий вариант того же слова) – это когда хрустнуло…»
Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучал был опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша – Маня – Маруся – Мэри – в чем различие этих имен?
«…Даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария – Маша – Мэри, – нет, это не одно и то же. “Маня” к ней идет, но “Маруся” и “Мэри” – нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться… “Мария” – это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с легким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. “Марья” – такого же вида, только полная, щеки красные, большая грудь… “Маша” – помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина… “Маня” – это молодая женщина, стройная, может быть, и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щеки не блестят. Не могу понять, как это может быть тетя Маня…»
«“Почему же она молодая?” – спрашиваю я Ш. Звук “н” – носовой звук… Ну, я не знаю… но она молодая… а “Муся” – это другое… Бросается в глаза пышная прическа, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закругленность, наверное, это звук “у”… “Мэри” – очень сухое имя…
Что-то темное в сумерках сидит у окна… И вот когда мне говорят: “ты видел Машу”, – я не сразу понимаю, что это может быть Маша… Маша – Маня – Маруся – это не одно и то же… Иногда мне очень трудно привыкнуть, что человек носит такое имя, а иногда – ну, конечно, это, конечно, Маша…»
Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С. М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссерского факультета киноинститута, предлагал им описать, как они видят «Марию – Мэри – Марусю». И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.
Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.
Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют свое различное значение.
«…Вор и жулик… Вор – это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома… Это все “о” – продолговатое “о”… “Во-ор” – это такое серое… а тут еще евреи не выговаривают “р” – и получается “вох” – совсем серое… А “жулик” – это другое… Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам… Когда раньше я был маленьким, я произносил “а зулик” – он был маленький, плотный, сжатый… “зз” – это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно – “жулик” – и он вырос.
…А “ганеф” (евр., вор) – это в полутемной комнате когда вечер – когда еще не зажгли огонь – и слышен шорох, и он берет кусок хлеба с полки… Это я слышал маленьким – хлеб с полки – а где?… значит, у нас в кладовке.
“Вора” я мог бы пожалеть, а “ганефа” – никогда! «Зулика» можно пощадить, а “жулика” – этого толстомордого?! У них это зависит от того, как он одет, а у меня – как я вижу его, от лица».
«…А вот еще “хворать” и “болеть” – это разное. “Болеть” – это легкая вещь, а “хворать” – это тяжело. “Хвороба” – это серое слово, оно падает, закрывает человека… “Он тяжело болен” – это можно: “болезнь” – это туман, который, может выходить из человека и окружает его… А если “хворать”, то он лежит где-то внизу, “хворать” – это хуже… “Он прихварывает” – он ходит и прихрамывает… но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи…» (опыт 31/III 1938 г.).
Но здесь мы уже переступаем границы простой «физиономики слов» и входим в другую область – ею нам еще придется заняться…
Его ум
Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выразимых в словах переживаний, в которых одно ощущение незаметно переходит в другое. Мы видели, как построены воспринимаемые им слова и какую работу он должен проделывать, чтобы выделить их подлинное значение.
Как же построен его ум? Что характерно для его познавательных процессов? Как протекает у него усвоение знаний и сложная интеллектуальная деятельность? Чем отличается его мышление от нашего?
Здесь мы снова вступаем в мир противоречий, в котором преимущества наглядного, образного мышления переплетаются с его недостатками и где богатство так причудливо сочетается с бедностью.
Попытаемся описать силу и слабость этого ума; мы найдем в этом много поучительного.
Сам Ш. характеризует свое мышление как умозрительное. Нет, ничего общего с отвлеченными и умозрительными рассуждениями философов-рационалистов это не имеет. Это ум, который работает с помощью зрения, умозрительно…
То, о чем другие думают, что они смутно представляют, Ш. видит. Перед ним возникают ясные образы, ощутимость которых граничит с реальностью, и все его мышление – это дальнейшие операции с этими образами.
Естественно, что такое наглядное ви́дение создает ряд преимуществ (к ряду очень существенных недостатков мы еще вернемся ниже). Оно позволяет Ш. полнее ориентироваться в повествовании, не пропускать ни одной детали, а иногда замечать те противоречия, которых не заметил и сам автор.
«…Вот пример того, как я часто замечаю противоречия. Вы все читали рассказ Чехова “Злоумышленник”. А есть там какой-нибудь неправильный момент?… Вот слушайте: следователь говорит крестьянину: “Ага, а ты что, не знаешь разве, что гайками привинчивают рельсы к шпалам?” Это правильно? Нет? А у Чехова так написано. Я ведь вижу это, и вижу, что это не так! Я еще раз перечитываю: нет, гайка для этого не подходит…»
«…А кто читал “Хамелеон”? “Очумелов вышел в новой шинели…” Когда он вышел и увидел такую сцену, он говорит: “Ну-ка, околоточный, сними с меня пальто…” Я думаю, что я ошибся, смотрю начало – да, там была шинель… Ошибся Чехов, а не я… …И еще пример. Возьмите “Толстый и тонкий”. Гимназисты раньше носили форму, а там говорится: “вначале он как-то несмело носил шапку”, а дальше: “услышав, что он генерал, – он поправил фуражку”. Таких моментов много можно найти и у Чехова, и у Шолохова. Ведь они не видели, а я вижу…» (опыт 15/III 1951 г.).
Наглядный характер восприятия текста создает условия, которых не было у авторов «Злоумышленника» или «Тихого Дона». Они излагали мысль и развертывали сюжет. Ш. видит и не может не констатировать противоречий, если они встречаются в тексте. В нем не надо развивать наблюдательность – она составляет неотъемлемое свойство его ума.
Наглядное «видение» обеспечило Ш. не только «наблюдательность». Оно помогло ему с завидной легкостью решать практические задачи, которые требуют от каждого из нас длительных рассуждений и которые он решает легко – умозрительно.
На извилистом жизненном пути ему пришлось одно время заниматься… рационализацией работы на предприятиях – и как легко давались ему нужные находки!
«Все мои изобретения делаются очень просто… Мне вовсе не приходится ломать голову – я просто вижу перед собой, что нужно сделать… Вот я прихожу на швейную фабрику и вижу, что на дворе грузят тюки: тюки лежат, обвязанные кромкой. И вот я внутренне вижу рабочего, который обвязывает эти тюки: он поворачивает их несколько раз, кромка рвется, я слышу хруст, как она лопается… Я иду дальше – и мне вспоминается резина, для записной книжки. Она была бы здесь годна… Но нужно большую резину… И вот я увеличиваю ее – и вижу резиновую камеру от автомобиля. Если ее разрезать, будет то, что надо! Я вижу это – и вот я предлагаю это сделать».
«…И еще… Вы помните, когда были карточки с талонами, там были клетки с цифрами: рубли, копейки… Как сделать так, чтобы их легче было отрезать, чтобы не пришлось долго рассчитывать, как вырезать нужный