Я еще раз обошел бойцов (а я был как раз командиром взвода ранцевых огнеметчиков), побеседовал с каждым из бойцов, распределил взвод равномерно среди стрелковой роты и тоже стал ждать приказа. Я посмотрел на запад — на тот берег Вори, на котором находились немцы. Тот берег очень крут и высок. „Но трудности нужно преодолеть, и мы их преодолеем! — думал я. — Лишь бы вышел приказ!“.
А вот и приказ. Все зашевелились. - Загрохотали наши орудия... Минута, другая, третья. И все стихло. И вдруг все быстро зашевелилось — все двинулись через ледяную реку. Солнце, казалось, ярко блестело, хотя оно уже и садилось. Немцы молчали. Два или три немца быстро исчезли в глубине местности. Ни выстрела, ни звука. Вдруг засвистели пули немцев, застрекотали по бокам пулеметы. Засвистели пули и над моей головой. Я прилег. Но ждать долго нельзя, тем более, что наши орлы начали забираться наверх. Я вскочил со льда под пулеметным обстрелом, подался вперед — туда, на запад, и...».
После ранения
«Я начал приходить в себя в ярко освещенной палатке, где-то недалеко от передовой линии фронта...
Я почему-то ничего не мог припомнить, ничего не мог сказать... Голова была словно совершенно пустая, порожняя, не имевшая никаких образов, мыслей, воспоминаний, а просто тупо болела, шумела, кружилась.
Только изредка выплывал иногда мутный образ человека с плотным широким лицом, в очках, сквозь которые выглядывали раздраженные и даже свирепые глаза, показывающие врачам и санитарам, что-то делать со мной, когда я лежал на операционном столе.
Надо мной склонилось несколько человек в ярко-белых халатах, с ярко-белыми колпаками на голове, с марлевыми повязками, закрывающими лицо до самых глаз.
Я очень смутно помню, что лежал на операционном столе, а несколько человек крепко держат меня и за руки, и за ноги, за голову так, что я не мог даже пошевельнуть ни одним членом.
Я только помню, что меня держали санитары и врачи, помню, что я отчего-то кричал, задыхался... помню, что по моим ушам, шее бежала теплая, липкая кровь, а в губах и во рту ощущалась солоноватость...
Я помню, что мой череп трещал и гудел, что в голове ощущалась сильная и резкая боль...
Но сил больше нет, я не могу больше кричать, я задыхаюсь, дыхание мое остановилось, жизнь вот-вот отлетит от моего тела.
В то время у меня никаких мыслей не было. Я засыпал, просыпался. Думать о чем-нибудь, размышлять, вспоминать что-нибудь в то время я совсем не мог, так как моя память еле-еле, как и жизнь, теплилась и была очень плохая...
Я не сразу начал осознавать себя, что со мной, и долго не мог понять (в течение многих суток!), где же у меня рана... Я просто, кажется, превратился от ранения головы в какого-то странного ребенка.
Я слышу голос врача, который с кем-то разговаривает. Я не вижу врача и не обращаю на него внимания. Вдруг врач подходит ко мне, дотрагивается до меня чем-то и спрашивает: „Ну, как дела, товарищ Засецкий?“ Я молчу, но уже начинаю думать, а что же это он мне говорит. И когда он мне несколько раз называет мою фамилию, я наконец вспоминаю, что фамилия „Засецкий“ — это моя фамилия, и только тогда говорю ему: „...ничего“...
В начале ранения я казался совершенно новорожденным существом, которое смотрит, слушает, замечает, наблюдает, повторяет, воспринимает, а само еще ничего не знает. Таким был и я в начале ранения. С течением времени и после многократных повторений в моей памяти (речи и мышлении) нарастают различные сгустки — „памятки“, от которых я начинаю запоминать течение жизни, слова (мысли) и значения.
К концу второго месяца ранения и я уже всегда помнил Ленина, солнце и месяц, тучу и дождь, свою фамилию, имя, отчество. Я даже иногда начинал припоминать то, что у меня есть где-то мать с двумя сестрами, что был и брат перед войной, который в начале войны (он служил в армии в Литве) пропал без вести.
И тогда мой товарищ по койке начал мной интересоваться и даже обещал написать моим родным письмо, когда я сумею припомнить свой домашний адрес. Но вот как мне припомнить домашний адрес?... — это страшно тяжелое дело. И я пожалуй бы не смог припомнить свой адрес, раз я даже не мог вспомнить имена своих сестер и матери».
«Что же со мной?»
Он все осознавал, он видел все, что окружает его, он знал, что он в госпитале, что вокруг него товарищи, что сестры и няни ухаживают за ним, что он был ранен и что с ним произошло что-то ужасное, но он чувствовал, что живет в каком-то тумане, что мир стал не тот, что был раньше, что он сам стал какой-то другой, что теперь — все иное. Что же это?! Что же с ним?!
«В результате ранения я все забыл, чему когда-то учился и что когда-то знал... Я все забыл, и после ранения сызнова начал расти и развиваться до некоторого момента, а затем вдруг мое развитие приостановилось и так находится в недоразвитом положении и до сего времени. Главное же недоразумение было в моей памяти: я забыл все на свете, и теперь снова начинаю осознавать, запоминать, понимать уже той памятью, которой я пользовался еще в детстве...
Я сделался от ранения в полном смысле слова ненормальным человеком, но только я сделался ненормальным человеком не в смысле сумасшедшего — нет, вовсе нет. Я сделался ненормальным человеком в смысле утраты огромного количества памяти и длительного невспоминания ее остатков...
В моем мозгу все время путаница, неразбериха, недостатки и нехватка мозга...»
У меня раньше все было так (а), а теперь стало так (б).
«Я нахожусь в каком-то тумане, словно в каком-то полусне тяжелом, в памяти ничего нет, я не могу вспомнить ни одного слова, лишь мелькают в памяти какие-то образы, смутные видения, которые быстро появляются, и так же быстро-быстро исчезают, уступая место новому видению, и ни одного видения я не в состоянии ни понять, ни запомнить...
Все то, что осталось в памяти, — распылено, раздроблено на отдельные части пословесно, без всякого порядка. И так у меня происходит в голове вот такая ненормальность с каждым словом, с каждой мыслью, с каждым понятием слова».
И это понимал не только он. Ему казалось — нет, он был уверен, что и другие видят это, что всем ясно, что теперь он стал другим, ни к чему неспособным, видимостью человека, что в действительности он умер, — и лишь внешне продолжает жить, что на самом деле он был убит.
«Они теперь окончательно поняли, что значит проникающее ранение в голову; они помнят, каким я был до войны, до ранения, и каким сделался после ранения, вот теперь, — неспособным и непригодным ни к какому труду, ни к чему.
Я твердил всем, что после ранения я превратился в другого человека, что я был убит в 1943 году, 2 марта, но благодаря особой жизненной силе организма, я просто чудом остался в живых. Но хотя я и остался в живых теперь, тяжесть ранения изнуряет мое состояние, не дает мне покоя, и я без конца чувствую себя, будто я живу не наяву, а во сне, в страшном и свирепом сне, что я просто сделался не человеком, а тенью человеческой, я превратился в неспособного ни к чему человека».
Он был «убит 2-го марта»... и теперь живет непонятной жизнью, живет в полусне, и ему трудно верить, что он действительно живет...
«После ранения я по-прежнему живу до сих пор какой-то непонятной двойственной жизнью. С одной стороны, мне снится во сне, что я вдруг сделался таким ненормальным — почти совсем неграмотным, полуслепым, больным. Я никак не могу поверить этому несчастью, которое произошло после моего ранения в голову.
...Я начинаю мыслить по-другому, а именно, что не может долго человек находиться во сне, тем более зная, что летит год за годом...
Я начал верить, что это я вижу сон, страшный сон!
Но я думал и по-другому: а вдруг это не сон, а результат ранения в голову! И мне тогда надо заново научиться запомнить все буквы, чтобы прочитать книги...
Мне трудно было верить в действительность, но и ожидать, когда я очнусь ото сна (а сон ли это?), мне тоже не хотелось. К тому же моя новая учительница убеждала меня, что я живу не во сне, а наяву, что идет уже третий год войны и что от тяжелого ранения в голову я стал больным и неграмотным...
Не сон ли я это вижу все время? Но сон не должен тянуться так долго и однообразно. Значит, не сплю я во сне эти годы, значит, не во сне нахожусь, а наяву. Но какая это страшная болезнь! До сих пор я не могу прийти в себя, до сих пор не узнаю себя, каким я был и каким я стал...
Я все еще по-прежнему время от времени обращаюсь к своему сегодняшнему разуму: „Я это или не я? Во сне ли я все еще живу или наяву?“ Уж слишком длителен сон, чего не бывает в натуре, раз заметно летят года. А если это не сон, а явь, то отчего же я все болею, отчего все еще болит, шумит и кружится голова...
И я по-прежнему мечтаю встать в строй, я вовсе не хочу считать себя погибшим. Я стараюсь во всю осуществлять свои мечтания хоть по капельке, понемножку, по своим оставшимся возможностям. От этой раздвоенности: „Я это или не я?“, „во сне ли я это все вижу или наяву?“ — мне приходится подолгу думать и размышлять с больной головой, что мне делать и как мне быть?».
Время проходило, а мучительное состояние человека, у которого сознание было раздроблено на кусочки, не исчезало.
Уже фронт остался далеко позади. Промелькнула целая цепь госпиталей — сначала в Москве — тогда прифронтовом городе, затем в маленьких провинциальных городках. Здание бывшей школы — чистые большие палаты, бывшие классы. «Как вы себя чувствуете, Засецкий?» Потом снова поезда, автобусы. Потом длинный железнодорожный путь. Мелькают станции, все новые соседи в отделениях санитарного поезда. И потом Урал — Восстановительный госпиталь.
Восстановительный госпиталь
Он попал в тихое место, полное очарования, оазис в бурях войны, госпиталь, куда стекались сотни бойцов с такими же ранениями, как и у него.