Мы вбежали прямо в их гнездо. Все кладки уже горели, да и взрослые в своих шелках уже занялись огнем. Большинство бежали прочь: я слышал безумное жужжание тварей, пытающихся спастись из огня.
Было столько дыма, столько жара!
Я не ожидал, что так будет.
Я не думал, что огонь такое чудовище.
Мы все бежали. Гнездо оказалось огромным – череда тканых шелковых пещер, соединенных длинными нитями, одна за другой. Если Питер сбросил Чарли, то именно здесь.
Но если он здесь, как мне его найти? Я не учел дым – громадные черные клубы, которые окутывали все вокруг.
И шум. Огонь оказался таким шумным – ревущей и завывающей тварью. Звать Чарли бесполезно.
И тут Сэл схватила меня за плечо. Глаза у нее слезились от дыма, как и у меня – но она указала на землю прямо перед нами.
Там лежал мой Чарли, наполовину замотанный в шелк Многоглазов, но со свободными руками и головой.
– Не умер! – застонал я. – Нет, не умер!
Я подбежал к нему и поднял, и прижал его тельце к себе.
И почувствовал, как бьется его сердце.
Сэл помогла мне выпрямиться. Огонь был уже здесь, выискивал нас, неумолимый.
Мы бежали, бежали, бежали к морю, и я прижимал Чарли к себе и обещал, что буду его оберегать. Снова и снова я обещал это – только бы он выжил.
А потом мы вырвались из травы и упали на сухой прибрежный песок. Перед нами были Многоглазы, успевшие опередить пожар.
Их было так много! Так много, что и не сосчитать.
Они заполнили все пространство между прериями и водой – и, похоже, нас даже не замечали. Те, что оказались ближе к морю, вопили от ужаса, как и те, которых обжег огонь. А Многоглазы, оказавшиеся между ними, толкались, жужжали и пытались найти выход там, где его не было.
Я из последних сил пробирался к каменной осыпи в западной стороне, и Сэл следовала за мной. Мы пригибались, ползли, чтобы не попасться под зубы, лапы и жала Многоглазов. Одной рукой я прижимал к себе Чарли, а второй помогал себе.
Мы добрались до камней, и я заставил Сэл подняться первой, чтобы потом передать ей Чарли. А потом я догнал ее, снова забрал Чарли – и мы карабкались вверх, пока не поднялись высоко над песком. Сэл рухнула на камни, стягивая тряпицу с лица и кашляя. Тут не оказалось ровной поверхности, чтобы лечь: наваленные друг на друга камни были острыми – но морской ветер был свежим и мы ушли от беснующихся Многоглазов.
Я тоже снял тряпицу, а потом кинжалом срезал с Чарли шелк. Сердце у него еще билось, но медленно, и дышал он тяжело.
Сэл смотрела на меня испуганными глазами.
– Он не?..
– Еще жив, – ответил я.
Голос у меня был странный, хриплый, легкие горели. Мне казалось, будто я все еще в дыму, хоть он и клубился далеко от нас, поднимаясь вверх над островом. Интересно, что обо всем этом думают пираты?
А еще мне было интересно, где сейчас Питер.
Я привалился к какому-то камню и устроил Чарли у себя на коленях, уложив его голову себе на плечо.
Под нами продолжали бесноваться Многоглазы. Поначалу я был слишком вымотан, чтобы этим заинтересоваться. А потом я увидел, как чуть ли не десяток сразу сбило с лап и уволокло в океан.
Наступал прилив.
Наступал прилив, а пожар в прерии достиг пика своей ярости: языки пламени стали вдвое выше травы, которую они пожирали. Когда передние Многоглазы убегали от жадных волн, задние Многоглазы загорались. Кое-кого в середине уже затоптали, а остальные в панике пытались бежать.
Бежать было некуда.
Мы оставались на скалах долго-долго, глядя на гибель Многоглазов. Это должно было бы меня радовать. Я всегда мечтал очистить остров от этой напасти. Наконец у меня это получилось.
Вскоре весь видимый нам берег уже был завален горами раздувшихся трупов Многоглазов. Некоторые из мертвых, оказавшиеся ближе всего к огню, загорались – и воздух наполнился едким дымом от их плоти.
Чарли глаз не открывал. А я не знал, как сказать Сэл про дерево.
Мы помешали Питеру. Он не смог убить Чарли, и второго шанса у него не будет. Второй раз малыш ему не поверит.
Вот только мы по-прежнему в ловушке на острове. Туннель в Другое Место исчез.
Сэлли долго молчала. Она без интереса смотрела на медленное избиение Многоглазов. А потом она спросила:
– Ты знал, что он умеет летать?
– Один раз видел, – ответил я, с трудом выталкивая изо рта слова, ставшие какими-то неуклюжими и тяжелыми. Я так устал! – Потом ни разу не получалось его за этим поймать.
– Как? – спросила она.
– Если б знал, полетел бы за ним, – сказал я.
– Может, Чарли нам расскажет, – понадеялась Сэл, гладя его желтые волосики.
Все вдруг показалось мне таким безнадежным, таким ужасным. Как мне победить мальчишку, который умеет летать – мальчишку, который уничтожил нашу главную надежду на спасение?
Мне хотелось все рассказать Сэлли, чтобы она поняла, чтобы могла мне помочь. Она рассердится на меня, если я попытаюсь справиться со всем один, если не дам ей стоять рядом со мной, как она обещала.
Но я устал. Так устал!
Я закрыл глаза – и вспомнил.
Глава 15
– Мама! Мама!
На кухне ее не было. Ей нравилось сидеть там у огня в своем кресле, штопая одежду, или начищая кастрюли, или просто качаясь и глядя на языки пламени. Ей это нравилось, потому что это было далеко от НЕГО – от НЕГО, который шастал по нашему дому злобной тенью, приходил из пивной, воняя элем и ища повод на нас злиться.
Он не бил меня, если она была рядом, потому что она заслоняла меня собой и, яростно сверкая голубыми глазами, приказывала отойти от ее мальчика.
У меня глаза были не голубые. Они были черные, как у НЕГО – темные и без зрачка, как у акул, которые плавают в море. А вот волосы у меня были как у нее, мягкие и темные, и я клал голову ей на колени, а она гладила меня по голове – и мы оба плакали, хоть и делали вид, что не плачем. Она напевала песенку, песенку, которая вошла мне в сердце и осталась в нем – песенку, которую мне предстояло напевать все долгие годы моей жизни.
ОН ушел из дома, как уходил каждый вечер, еще до того, как я вернулся от переплетчика. Мама надеялась, что когда я стану старше, меня возьмут туда подмастерьем, но пока я просто выполнял поручения старших и убирался, а в конце дня мне давали монетку-другую, чтобы отнести ей домой.
Она копила эти монетки в тайнике – потайном месте, о котором ОН не знал, и как бы сильно ОН ее ни бил, она его не выдавала. Я не выдавал тоже – потому что не знал, где оно. Но она копила их, чтобы когда-нибудь мы убежали туда, где не будет кулаков и страха, а будем только мы с мамой, всегда счастливые.
Я зашел в дом и позвал ее, а она не вышла к двери с улыбкой, как делала всегда.
ЕГО дома не было, это я знал точно, потому что когда ОН был в доме, то заполнял все пустые пространства. Он делал это даже когда спал: ЕГО пьяный храп разносился по всему дому, вонь от выпивки и рвоты отравляла воздух, несмотря на открытое окно.
– Мама! – позвал я и прошел на кухню – и когда ее там не оказалось, мне стало тревожно.
В нашем доме было всего четыре комнаты, и когда я обошел их все, то не знал, что делать. Она могла пойти на рынок – но вот только было уже поздно, так что рынок закрылся. Она ни за что не пошла бы с НИМ: она говорила, что пьяный ОН отвратительный – да ОН и не захотел бы ее брать с собой.
Я стоял на кухне и пытался понять, надо ли мне идти ее искать, или надо оставаться на месте, чтобы она не беспокоилась, когда вернется. Я терпеть не мог ее беспокоить, потому что у нее и так было много забот – и мне не хотелось их умножать.
А потом я заметил, что задняя дверь дома приоткрыта – чуть-чуть.
Мама ни за что не ушла бы, оставив дверь вот так открытой. В узком проулке за нашим домом жили крысы, и мама терпеть не могла крыс, а ведь открытая дверь была для них приглашением, она всегда так говорила.
И свечи были зажжены, и камин тоже. Свечи стоили дорого, так что мама не стала бы их зря тратить. Она не стала бы уходить из дома, оставив огонь без присмотра.
Я подошел к двери и открыл ее настежь. Дрожа всем телом, я всматривался в темноту. Неверный свет из кухни остался у меня за спиной. Я не увидел ничего, кроме движущихся теней, но услышал шебуршанье крыс, и меня передернуло. Я тоже не любил крыс, хоть и не признавался в этом маме. Мне хотелось, чтобы она считала меня храбрым.
Я не хотел впускать крыс в дом, но и в темноту выходить не хотел, так что встал на пороге и позвал:
– Мама!
Она не отозвалась.
Я не знал, что мне делать. Дверь открыта, так что мама должна была пройти здесь. И свечи горели, так что она собиралась быстро вернуться. Но она не откликалась.
Я решил, что она могла пораниться. А если мама поранилась, то мне надо быть храбрым, чтобы она мной гордилась.
Я взял на кухне свечу и вышел в темноту, закрыв за собой дверь. Стук закрывшейся двери заставил меня вздрогнуть. Воск с шипеньем капнул мне на руку.
Тут пахло странно – не гнилью и крысами, как обычно. Тут было что-то еще – что-то, от чего у меня защекотало в носу.
Я осторожно пошел вперед. Под каблуками моих ботинок зазвенели камни. Они были ужасно громкими в этой темноте, хотя с улицы перед домом и доносился шум: люди смеялись, переговаривались, кричали друг на друга. Вот только казалось, что все эти люди от меня ужасно далеко.
Круг света, отбрасываемый свечой, был маленький, так что темнота давила на него со всех сторон. Мне показалось, что я увидел – на одну секунду, – что впереди мигнуло серебром: проблеск, отразивший слабый свет, и тут же исчезнувший.
Сначала я наступил на что-то… на что-то мягкое. А потом свет свечи нашел это что-то… и она была там.
Глаза у нее были голубые и пустые, а спутанные темные волосы рассыпались вокруг головы. Она лежала на боку, выбросив руки в сторону дома, словно протягивала их к чему-то – протягивала их ко мне.
Рот у нее был распахнут, и горло тоже, и кровь покрывала все ее голубое платье, сочилась из улыбки, которая была там, где улыбкам быть не положено.