– Им там весело, – сказал я, улыбнувшись Чарли.
Он посмотрел на ведущую вверх тропу, на пляшущие тени и дальше, в холодный бледный глаз луны. Похоже, он не считал, что там наверху очень весело – и он снова вцепился в мою куртку.
Я мягко разжал его пальцы.
– Тебе придется идти передо мной. Чтобы идти рядом, места слишком мало.
Он упрямо сжал пальцы снова и помотал головой:
– Не хочу.
Я почувствовал первые уколы нетерпения.
– Надо.
– Не хочу, – повторил Чарли.
Я решительно оторвал его руку от моей куртки и подтолкнул к тропинке.
– Надо. Мы не можем тут стоять и играться всю ночь.
Он выкрутился из моих рук, мотая головой и упрямо сжав губы.
– Нет.
Я не знал, дело ли тут в Питере, или в Щипке, или в том, что он испугался темноты, или тропинки в скалах. В эту минуту мне не было дела до причин: я просто хотел, чтобы он меня послушался. Я разозлился и дал ему это увидеть.
– Ты должен идти наверх. Если не пойдешь, я брошу тебя здесь.
Его лицо побледнело и выразило ужас. Наверное, если бы я его шлепнул, ему было бы не так больно.
– Утенок, – прошептал он. – А как же утенок?
– Чертов утенок не слушал никого, не делал, как ему говорили! – сказал я, и пошел вверх по тропинке, оставив Чарли стоять и смотреть мне вслед.
Питер был прав. Моя попытка заботиться о них ничего хорошего не давала. Я Чарли не мама, и нечего мне пытаться ею стать. Если этот глупый мальчишка упадет в крокодилий пруд, или будет съеден медведем, или забредет на поля Многоглазов, мне наплевать, потому что он – не моя проблема, и я за него не отвечаю.
Это Питеру захотелось забрать этого маленького гаденыша. Пусть он и присматривает за Чарли, пусть он…
Я шел все медленнее, а потом остановился. Я поднялся почти до половины склона, и громкие крики мальчишек в пещере раздавались чуть ли не у меня в ушах – так они шумели. Я оглянулся.
Чарли стоял у начала тропы, подняв лицо вверх в лунном свете, и из его глаз лились слезы.
Он казался застывшим – словно мышцы у него свело, – не мог идти следом, мог только ждать. Ждать, чтобы я вернулся.
Я вздохнул, и на выдохе из меня вышла вся злость. Питер выбирал мальчишек – да, это так. Но он о них не заботился. Он за ними не присматривал. Он не учил их, как найти самые хорошие грибы, как забросить удочку, чтобы поймать рыбу. Он брал их сражаться с пиратами, но не учил, как это надо делать, чтобы их не убили. Он не показывал, как снимать с оленя шкуру на одежду, не утешал, когда они плакали ночью, не хоронил, когда они умирали. Это делал я.
Питер умел показать самую короткую дорогу к русалочьей лагуне, составить команды для Битвы, прокрасться ночью в лагерь пиратов и украсть блестушки, которые прятал в дупле нашего дерева, словно сорока-переросток. Питер был для веселья, для игр, для приключений. А я – я помогал товарищам его игр выживать, даже когда они становились ему не нужны. Как Чарли.
Я спустился обратно – уверенно, несмотря на узкую тропинку с обваливающимся краем, который обещал болезненное падение, если не перелом.
Я не знал, простит ли меня Чарли, но при моем приближении он вдруг побежал и напрыгнул на меня. Я пошатнулся, но устоял и сказал:
– Эй, потише, а то оба упадем.
Но я говорил не сердито.
Чарли вжался лицом мне в шею и повторял снова и снова:
– Прости, Джейми. Прости. Я буду слушаться. Я буду хорошим. Прости. Только не бросай меня.
Жаль, что я не мог пообещать ему, что с ним ничего плохого не случится. Такие обещания давать нельзя было – ни на острове, ни в Другом Месте. С мальчишками всегда что-то случается. Они падают. Они разбивают друг другу носы. Они обзывают друг друга. Иногда их съедают крокодилы. Иногда их протыкают пираты.
Я не буду врать Чарли. Но я могу пообещать, что я его не брошу.
Глава 4
На самом верху тропинки я поставил Чарли на ноги и вытер ему лицо. Руки у меня были грязные, так что на щеках остались разводы.
– Нельзя чтобы остальные тебя таким увидели, – сказал я.
– Мальчишкам плакать не положено, – согласился Чарли. – Мой брат Колин так говорил. Говорил, что плачут только младенцы и девчонки, так что мне надо прекращать. Поэтому он меня и отправил на улицу.
– На улицу? – переспросил я.
До этого я слушал его вполуха, наклонив голову и пытаясь уловить голос Питера в том шуме, который доносился из пещеры. Мне отчаянно хотелось опередить Питера и Щипка, доказать, что Чарли способен на большее, чем решил Питер, продемонстрировать, что Чарли не будет ему обузой. Я не слышал нашего бесстрашного предводителя, который обычно старался быть самым громким.
Чарли продолжил свой рассказ:
– Да, он выставил меня на улицу, потому что он меня испугал и я заплакал. Мама велела ему за мной присматривать, а он не стал. Он спрятался в шкафу и постучал изнутри в дверцу и притворился привидением, а потом выпрыгнул и напугал меня. Он меня напугал, я заплакал, а он сказал: «Заткнись, не желаю слушать твои вопли, так плачут только малыши», – а когда я не перестал, он выставил меня на улицу и закрыл дверь. Я стучал в дверь, плакал и просил меня впустить, а он только скорчил мне рожу через окно и ушел. Тогда я перестал плакать, а он все равно меня не впускал, а мне захотелось пить. Я решил попить из колонки – она на площади, – только заблудился и не смог ее найти, и я плакал и очень хотел пить. А потом я устал и перестал плакать, но дом найти так и не смог. А потом вы с Питером меня нашли и сказали, что у нас будет приключение, а я не мог найти дорогу домой и пошел с вами.
Я изумленно посмотрел на него. Чарли еще ни разу так много не говорил – и его слова подтвердили мои подозрения: мы очень сильно ошиблись. Мы не спасли Чарли из дурной семьи или из сиротского приюта. Мы украли его у мамы, которая, наверное, теперь каждый день о нем плачет – как мама-утка из истории, которую рассказал нам Питер.
Не знаю, что бы я в эту минуту сказал или сделал – моим первым желанием было подхватить его и унести прямо домой, и к черту Питера и его налет на пиратов.
Но в этот момент я уловил звук – чиркающий щелкающий звук – звук, которого не должно было быть так близко от Медвежьей берлоги, вообще не должно было быть в этой части острова.
– Что это? – спросил Чарли.
– Ш-ш! – прошептал я. – Будь рядом и делай, что я скажу.
Он больше не задавал вопросов. Может, дело было в том, как я это сказал – а может, в том, что он помнил, как я оставил его в начале подъема, но он меня послушался. Чарли прижался к моим ногам, а я настороженно прислушивался, пытаясь понять, откуда идет этот звук.
Он шел не от леса, и не от тропы, по которой мы только что поднялись – в этом я был уверен. Многоглаз каким-то образом нас обошел.
И вообще это была какая-то чушь. Они не должны были приходить с той стороны, со стороны леса. Они пришли бы с другой стороны пещеры. Там была дорога вниз, которая шла через предгорья, окаймлявшие прерию. Многоглазы жили в прерии – и обычно оставались в прерии.
В последнее время мы натыкались на одного-двух одиночек, забиравшихся в лес, словно разведчики. Мы прогоняли их, когда обнаруживали: обстреливали камнями из рогаток, вспугивали. В лесу их легко было испугать: мы ведь могли забираться на деревья и оставаться в безопасности.
Я не раз говорил, что когда они заходят на нашу территорию, их надо просто убивать, что тогда они поймут, что надо прекращать соваться в эту часть острова. Но Питер считал, что они сочтут убийство объявлением войны, и тогда к нам вторгнутся разозлившиеся Многоглазы. Питер лучше нас знал остров, так что мы слушались и не убивали их.
И вот сейчас один из них был рядом – далеко от своего дома в прерии. Многоглазы гнездились в центральной части прерии, так что обычно было легко избежать встречи с большинством из них. Ни один никогда не добирался до Медвежьей берлоги – в основном потому, что им не нравилось карабкаться по скалам. По крайней мере, так мы думали, потому что горы были единственной частью острова, где их никогда и следа не видно было.
Чирканье и щелканье приближалось, и теперь я был уверен, что оно доносится от дороги – той дороги, по которой нам завтра утром предстояло идти к пиратскому лагерю. Я надеялся, что Многоглаз только один – может, из молодняка и просто заблудился, и его надо будет заставить вернуться к себе домой, уйти подальше от нас.
Мальчишки в пещере кричали, верещали и, похоже, даже не догадывались о том, что происходит. Я потащил Чарли к пещере. Мне нужно было спрятать его внутри, потому что для Многоглаза он станет просто маленькой конфеткой.
Мы быстро и молча пересекли плоский скальный козырек, который вел к пещере. У меня колотилось сердце. Я не боялся за себя: я боялся за Чарли и других мальчишек. Особенно за новеньких. Они ни разу не видели Многоглаза и могут запаниковать, а это может помешать мне их уберечь.
Если бы здесь был Питер, он сказал бы, что им надо учиться на ходу. Я на такое возражал, говоря, что в результате мы получаем много мертвых мальчишек, а это расточительно, даже если ему на них наплевать. Но Питера здесь не было. А я был.
Мы с Чарли дошли до входа в пещеру, и я сразу понял, почему они не замечают ни шума, ни чего-то еще.
Кто-то убил оленя – судя по всему, Кивок, потому что у него на плечи был наброшен кусок шкуры с головой. Они быстро разделали тушу, и уже жарили на огне оленьи ноги.
В какой-то момент они все разделись догола и расписали себя кровью. Они плясали, прыгали и улюлюкали вокруг костра.
Я подумал: «Питеру будет обидно, что он такое пропустил». Питер обожал, когда мальчишки бесились. Это крепче привязывало их к нему, помогало забыть Другое Место, прижиться у Питера и на острове.
А потом я подумал: «Эта кровь привлечет Многоглаза прямо к нашим дверям. Уже привлекла».
Я сунул пальцы в рот и свистнул. Звук гулко отразился от дальней стены, так что Чарли зажал уши.