Он легко стиснул мое плечо.
– Если твой ребенок умер в утробе, значит у него не было ни сил, ни призвания жить. Это жесткое решение Природы говорит о ее мудрости.
– А Мина?! – воскликнул я. – Ее смерть тоже объясняется мудростью?
Тибор спокойно продолжал:
– Сколько у нее было выкидышей?
– Три.
– А сколько детей не дожили до года?
– Четверо. Нет, пятеро.
– Это означает, что твоя жена не могла осуществить свою женскую судьбу.
Я понурился, не желая соглашаться с такими доводами и слушать неуважительные слова о Мине.
Тибор неторопливо продолжал:
– Мы напрасно злимся на Богов и Духов. Не постигая их промысла, мы мним их грубыми, бездумными, капризными, непоследовательными и мстительными. Тогда как нам следует, напротив, признать их прозорливость. Они не проявляют ни злобы, ни глупости, но предвидят. Не усомнимся же в их мудрости, а усомнимся в нашей, ибо она весьма ограниченна.
Он накрыл мою руку ладонью.
– Если Боги и Духи забрали твою жену и детей, они ждут от тебя иного. И однажды они это покажут.
Синица чистила перышки и не слушала нас. Я думал о Мине, о ее незаметном пребывании на земле, ее короткой жизни, полной страданий и несбывшихся надежд.
– Где взять силы, чтобы двигаться дальше?
– Все живущие – это выжившие, Ноам. Живущие пережили свое рождение, детские болезни, голод, холод, бури, битвы, печаль, разлуку и усталость. Живущие наделены силой идти вперед.
– Ради чего идти вперед?
– Ради жизни. Жизнь является самоцелью, Ноам. Природа неустанно о том свидетельствует. Я, целитель, не противостою Природе. Когда я кого-то лечу, я ей подражаю.
– Ты борешься со смертью.
– Я не борюсь со смертью, но борюсь за жизнь.
– Ты принимаешь смерть?
– Природа нуждается в смерти, чтобы продолжать жизнь. Оглянись вокруг. Этот вечный лес питается самим собой. Видишь? Никаких обломков. Ничто не пропадает напрасно. Ни испражнения, ни трупы, ни гниль. Падают ветви – и удобряют почву. Падают деревья – и кормят своими останками растения, грибы и червей. Падают животные – и их плоть, шерсть и кости нужны другим животным. Когда ты продираешься сквозь кусты, идешь по зарослям вереска, топчешь побеги, твои ноги ступают по множеству прежних лесов. Мертвые листья превращаются в живые, молодой стебель пробивается из разложившегося. Каждое падение дает рост, каждое исчезновение умножает бытие. И нет поражения. Природа не ведает ни остановки, ни конца, она начинает снова и порождает новые формы. Смерть служит возрождению жизни, ее продолжению и развитию.
– Но ты воспротивился смерти моего отца после его ранения!
– Ты упрекаешь меня, потому что это разлучило тебя с Нурой. Но я не победил смерть: Панноам однажды умрет. Я продлил его жизнь, используя жизненные силы, которые были в его распоряжении и в моем.
Мы замолчали. Перед нами под весенним солнцем лежало равнодушное Озеро.
Тибор ткнул пальцем в мой мешок:
– Что ты намерен делать?
– Жить.
– Тем лучше.
– Подальше от деревни.
– В другой деревне?
– В лесу.
Он прочистил горло.
– Охотников не боишься?
– Я стану одним из них.
Он долго молчал, потом встал и отряхнул плащ:
– Мне так хотелось, чтобы знание мое не пропало, хотелось передать секреты Природы, которые я открыл. Я видел в тебе своего ученика.
Он покачал головой.
– Чтобы это стало возможным, надо было, чтобы моя дочь…
Он покраснел и замолчал, будто ища моей поддержки. Я кивнул. Он прошептал, кусая губы:
– Ах, Нура… Нура…
Он виновато умолк, понимая, что жалуется. Нура оказалась роковой для него, для меня, для моего отца, для моей матери. Он судорожно сглотнул и посмотрел вдаль:
– Ты остаешься сыном, о котором я мечтал, Ноам. Или названым сыном. Я буду сюда захаживать. Если я тебе понадоблюсь, ищи меня здесь.
Он отвел глаза и стал спускаться по склону, заросшему папоротником; и вскоре высокая благородная фигура человека, которого я был бы счастлив назвать своим отцом, скрылась из виду.
Я встал, подхватил мешок и пошел своей дорогой.
Вскоре меня догнала удивленная синица – она будто говорила: «Ты что, решил сбежать? Забыл меня?»
И я уже не сомневался, что душа Мины вселилась в синицу, – а я ведь и правда о ней забыл.
С первых дней я ощутил приток сил. Я бродил, охотился, собирал дары леса и готовил пищу. Каждый вечер выбирал новое место для сна. Живость этих забот берегла меня от пресыщения.
Мне нравилось, что мое молодое тело безраздельно принадлежит вечно молодой Природе. Все в ней меня пленяло: безупречный рассвет, неутомимое солнце, ослепительная лазурь, напитанные светом облака, говорливые стремнины, шепот ручья, завеса ливня, жесткая и мужественная песня ветра, мягкость сумерек, загадки ночной тьмы, утешительный свет звезд и кокетливая луна, любившая подгримироваться то медью, то серебром. С тех пор как я поселился в лесу, мне открылось величие мироздания, я выстраивал себя в нем и вершил новое таинство брака.
Как ни странно, мне не встретился ни один Охотник. Наша деревня содержала отряд воинов, защищавших нас от грабежа и насилия, а я мирно ходил по лесам и полям, встречая лишь животных. Разве что однажды мне померещилась грозная тень великана, да и та вмиг исчезла; я решил, что мне привиделось; она смутно напомнила мне исполина, спасшего Панноама от Охотников.
Меня удивило открытие: мне было довольно часов двух для удовлетворения всех моих нужд. Я быстро умывался в ручье и тут же стирал свою одежду[9]. Насытиться было проще простого: леса изобиловали дичью, ручьи – рыбой, а деревья – плодами. Как моя новая жизнь отличалась от прошлой! Больше нет нужды возделывать поля, пасти стада, дрессировать собак, выменивать на ярмарке товар, ремонтировать жилище – не говоря уж об обязанностях, связанных с отцом: обсуждать, советовать, примирять, судить и надзирать за нашим воинским отрядом. Теперь я был полным хозяином своих дней.
Поначалу это меня радовало; освободившись от принуждений, я наслаждался непочатым запасом времени. Потом он стал меня угнетать. Безграничность досуга удручала меня, и я заподозрил, что люди выдумали разделение труда и общинную жизнь, чтобы развеять скуку.
Иногда по утрам я тосковал. Впереди был целый, ничем не занятый день, его протяженность пугала меня и подавляла. Прежде я не знал, за что хвататься, ведь всех дел было не переделать; здесь я выбирал между бесполезным, необязательным и избыточным. Я частенько приходил к волшебному дереву, карабкался на него, устраивался на ветке, и мы дарили друг другу ласки. Экстаз сменялся дремотой, так повторялось два-три раза кряду, но это утомляло. Удовольствие не ослабевало, но о теле этого было не сказать. Пришлось призвать себя к воздержанию.
Вечерами тоска накатывала сильнее. Загорались звезды, воцарялась на небе луна, и призрачные облачка тянулись к ней, спеша оказать почести; я казался себе в такие минуты маленьким и жалким.
Но гордость не позволяла мне вернуться. Я не мог признать поражение, ведь я только ступил на новую дорогу. Неужели я встану в строй, когда я едва из него вышел? Невозможно! Конечно, меня встретят с радостью, никто не упрекнет меня за отлучку, а может, и праздник устроят. Но я ценил лишь Ноама, который покинул деревню и провозгласил свою силу, приняв столь рискованное решение; уважать я мог лишь его. А того, который подумывал о возвращении, я презирал. Во мне шел постоянный поединок между дикарем и жителем деревни, свободным и пленником, Ноамом-без-отца и Ноамом-покорным-сыном.
Приняв эту раздвоенность и предпочтя ее трусости, я продолжал лесную жизнь.
Как-то ранним вечером, когда вишневые деревья щедро дарили свои плоды, я, сидя на кочке, ладил свое оружие. С утра пораньше я нарезал веток, наделал из них стрел, снабдил их кремневыми наконечниками, усилил тетиву. Затем набил кленовых листьев в пустой рог, в котором всегда хранил тлеющие угли.
Сгустились хмурые облака; их армия быстро надвигалась на Озеро. Молчаливые, дисциплинированные, несмотря на свою разношерстность, они теснили солнце и заполоняли небо. В их неспешности было что-то неумолимое и страшное, тьма пугала именно тем, что она медлила.
Сгрудившись, заняв боевые позиции и затаив дыхание, облака выжидали. Они наваливались друг на друга, и их плотность менялась; легкие облака сбивались в тяжелые угольно-темные тучи…
Слева сверкнула молния.
Тишина строя солдат, сосредоточившихся перед броском.
Прогремел гром.
Вторая молния раскроила горизонт.
И тут тучи прорвало. Как кровь из раны, хлынули потоки воды.
Я подхватил лук, колчан, мешок и укрылся под дубом.
Сверкнула третья молния.
Подоспел и ветер, будто послушный молниям. Он налетал бешеными порывами, пригибая травы, колотя кусты, выламывая ветви деревьев и раскачивая стволы. Он ревел. Ярость мешала ему сосредоточиться, он прыгал то в одну сторону, то в другую, поднимался, ложился, кусал себя за хвост, крутился волчком[10].
Я задрожал от страха. Как он разгневался! Чем люди провинились перед Богами и Духами? Что нарушил Озерный народ, чем вызвал такую жестокость?
Даже свернувшись клубком, я уже не мог укрыться ни от холодных струй, ни от пощечин шквала.
Раскаты грома нарастали, молнии исчеркали все небо; еще чуть-чуть – и оно рухнет на землю. Я был в самом сердце бури. Она целилась в меня.
Я закрыл глаза, надеясь стать менее заметным.
Но громыхание усиливалось, неудержимое, непримиримое и дикое; мне казалось, буря вот-вот истолчет меня в порошок. Я снова открыл глаза.
Вспышка, меня ослепило.
Молния ударила в дуб.
Дерево заскрипело и с душераздирающим воплем раскололось, жалуясь на свою участь. Оно падало на меня.
Я отскочил, едва успел увернуться и опрометью бросился прочь. Где мне укрыться? Найду ли прибежище?