е склонялся к последнему, поскольку его комментарии и брань не предполагали ответа.
Куском железного колчедана он стал растирать кремний. Во все стороны полетели искры, они попадали и на разложенную понизу смесь пакли и сухой стружки. Но пока что ничего не загоралось.
Я наблюдал за ним с любопытством. Его метод был для меня не нов, все мы в деревне знали его, но больше не применяли. Если у кого-то по недосмотру угли гасли, можно было разжиться ими у соседа. Мы передавали огонь друг другу и не тратили время на его добычу.
Но вот вспыхнул язычок пламени: дядя своего добился! Он взял кожаный мешок со щепой и охапку дров.
– Это все спаслось от ливня, оно сухое, чадить не будет.
В центре хижины он соорудил очаг и разжег огонь.
– Какое мясо мой племянник желает? На вертеле или на горячем камне?
– На твой выбор.
– Тогда на камне!
Когда огонь заполыхал вовсю, он разместил в очаге несколько плоских камней и, немного выждав, разложил на них куски дичи.
– Теперь вдыхай аромат, предвкушай и терпи. А в ожидании пира расскажи мне, что тебя сюда привело.
Прежде я никому не изливал душу, но ему выложил все. Мою беззаветную любовь к отцу. Мою женитьбу. Появление Тибора с дочерью. Мою неприязнь к Мине после внезапного появления Нуры. Мое желание взять Нуру второй женой. Ранение Панноама, его выздоровление и решение взять Нуру в жены.
Тут Барак не сумел сдержаться:
– Вот же змея! Вот гнида! Вот пройдоха! Узнаю братца! Ему на всех плевать, и только если он пронюхает, что кто-то… Опять взялся за старое!
– За что взялся?
Дядя в ярости кусал губы.
– Не важно. Продолжай!
Я рассказал о своей покорности, возвращении к Мине, попытках смириться с таким положением дел. Рассказал про смерть Мины и нашего ребенка.
– Больше ничто не держит меня в деревне. И я не желаю видеть Панноама и Нуру с довольными лицами. Это выше моих сил!
Огромная дядюшкина рука накрыла мою.
– Я понимаю тебя, мой мальчик.
Он посмотрел наверх, что-то там поискал, помедлил и тихо спросил:
– Мать не слишком горюет?
– Конечно плачет. У нее столько причин для отчаяния: и мой отец, и я.
– Ну да…
Казалось, он взволнован. Я спросил:
– Ты знаешь мою мать?
– Нет, твоей матери я не знаю.
Он обмяк, понурил голову и, пока наше мясо зажаривалось, больше не произнес ни слова.
Едва я управился с зайцем, на меня навалилась неодолимая сонливость. Два дня и две ночи, забившись в грот, я был настороже и глаз не сомкнул, опасаясь вторжения медведя и поджидая конца урагана. Я широко зевнул, растянулся на дядюшкиной циновке, откинув катышки мышиного помета, и провалился в сон.
Когда я очнулся, уже стемнело. Надо мной маячила косматая голова: дядя меня разглядывал.
– Ты говорил во сне, – заметил он.
– С кем?
– С птицей… хотел ее поймать… уговаривал вернуться.
Я сел. Мина! Что с ней стало? Вернее, с синицей, в которую вселилась ее душа? Я вспомнил, что с начала бури больше ее не видел.
– Что делают птицы во время бури? – спросил я у дяди.
– То же, что и мы, – прячутся. Одним это удается, другим нет. Некоторые гибнут…
Я вспоминал о Мине, о ее страхах: она боялась скопления черных туч, раскатов грома, вспышек молний, порывов ветра; она готова была зарыться в землю, юркнуть под циновку, и, даже когда на небе воцарялась радуга, она все еще боялась. Удалось ли ей спастись во время этого разгула стихии? Улетела? Укрылась в ветвях дуба и погибла вместе с ним? Или ее убило молнией?
Я вздрогнул, представив, что она выжила, но потеряла меня, когда я бежал сломя голову через лес. Бедная синица, она мертва или осталась в одиночестве? На глаза мне навернулись слезы.
– Ты что-то от меня скрываешь, – сказал дядя.
Я промолчал.
Барак встал, потянулся, захрустел суставами. Никогда я не видел такого великана. Да в нем уместится трое таких, как я.
– Пойдем встречать ночь, – объявил он.
Он вышел, и я вслед за ним.
Когда мы миновали ежевичник, служивший защитой его хижины, он велел, чтобы я шел на расстоянии от него.
– Вот тебе урок, Ноам, – пояснил он, шагая по вересковым зарослям. – Не оставляй никаких знаков, говорящих о близости хижины. Возвращайся всегда другим путем, не топчи одну и ту же траву, не дави тот же мох, не ступай по той же земле.
– А ты не боишься заблудиться?
– Дорога-то размечена.
– Ты шутишь?
– Нет!
Я недоуменно огляделся. Никаких меток не видно.
Он усмехнулся:
– Подними голову!
Я разглядывал серые ветки на фоне темного неба.
– Не видишь? – допытывался он.
Он указал пальцем на лиану, заметную даже в сумерках. Потом еще одну. Потом третью.
– Я проложил дорогу не по земле, а по небу. Неплохо, а?
Я восхищенно кивнул.
С веток все еще срывались редкие капли, даря травам небывалые жизненные силы; крапива вымахала мне до плеч, ломонос вовсю карабкался по стволам деревьев. В лесу быстро темнело, и стал почти невидим склон, по которому мы спускались, иногда оскальзываясь.
Я спросил Барака:
– Зачем столько предосторожностей? Ты силач, никто не отважится напасть на тебя. Даже медведь решится не сразу.
– Ты прав! Один медведь бросился на меня, да пожалел об этом. А я доволен: у меня теперь отличное одеяло на зиму.
– Так почему ты прячешься?
– Причин немало. Скажем, Охотники опасны.
– Но… ты, помнится, прихлопнул пятерых одним ударом.
Он ухмыльнулся, уличенный в неискренности. Я не унимался:
– Чего ты боишься, дядя?
– Иди вперед!
Он насупился, глаза сверкнули недобрым блеском, тон не допускал возражений.
Мы вышли на травянистую поляну, со всех сторон окруженную лесом. Над ней высился звездный шатер. Где-то внизу поблескивало озеро. Я с облегчением вздохнул, узнав его, как узнают родственника после долгой разлуки.
Барак понял меня и тихо проговорил:
– Я больше не принадлежу общине, но навсегда остался человеком Озера. Как и ты, верно?
Я кивнул и расслабился. На нас сошло умиротворение, мы были членами одного братства.
Солнце давно село, воздух свежел. Волчий вой приветствовал наступление ночи. Заунывная бесконечная жалоба напоминала о беспредельности Природы.
Над застывшим, почти окаменевшим Озером луна казалась водянистой. От нее нисходили волны света, достигали поверхности, растекались по ней, плыли по прибрежным холмам и лесам, заливали округу волшебной глазурью.
Я обернулся к дяде:
– Почему ты навсегда ушел в лес?
Он пожевал губами, закашлялся, сплюнул.
– Старая история…
Я прощал ему уклончивость и недомолвки. Этот отшельник за день наговорил, наверно, больше, чем за годы. Я отдался созерцанию звезд.
Теперь волчий вой исходил от дальних окраин, границ мира, пределов слуха. Как бы ни был далек мертвящий голос хищника, я был от него неотделим и не знал, слышу ли я его до сих пор въяве или уже грежу.
Внезапно Барак заговорил:
– Мое первое воспоминание – это Панноам. Счастливое воспоминание! Я обожал моего старшего брата, восхищался его самоуверенностью, характером, знаниями и умом. Я был страшно горд, когда шел с ним рядом. Передо мной всплывает его лицо в разные годы, и оно всегда прекрасно. В любом возрасте – мальчиком, подростком, юношей и взрослым мужчиной – он пленял. Если Боги даруют ему здоровье, он покажет нам, как выглядит величественный старик. Я был тщедушным ребенком, и мне казалось, что отсвет его великолепия если не делает меня краше, то хотя бы согревает и укрепляет. Я подражал ему во всем – в играх, в поведении, в жестах и в манере говорить, – и он вовлекал меня в свои занятия, а я тянулся за ним вверх и мысленно благодарил его. Я боготворил его. Когда его не было рядом, меня мучило чувство сродни жажде. Смысл жизни был мне очевиден: оставаться подле старшего брата до скончания времен. К несчастью, я не дал себе труда усомниться…
Он замолчал и принялся скоблить ногтем палец ноги. Я испугался, что он расхотел делиться своим прошлым, и подтолкнул его:
– В чем?
– Любил ли меня Панноам?
И посмотрел на меня.
– Я любил его искренне, безоглядно, беззаветно, но любил ли меня он?
Я уронил голову – так живо отозвался во мне его вопрос; со дня нашего конфликта из-за Нуры жесткость Панноама заставила и меня усомниться в его любви ко мне.
Дядя продолжал:
– Панноам внушает такую любовь, что невольно начинаешь и ему приписывать ее отсвет. Вот тут-то и загвоздка.
– Что ты хочешь сказать?
– Панноам любит, как это его устраивает и когда устраивает.
Я вздрогнул, настолько эти слова были точны.
– Он дорожил братом, пока этот союз его устраивал. Что может быть лучше компании мальчугана, который смотрит тебе в рот и восхищается всеми твоими поступками? Но когда я подрос, любить меня стало труднее.
Дядя обвел рукой свое могучее тело.
– Взгляни на великана, который вымахал из замухрышки! Никто такого не ожидал: ни он, ни родители, ни я. Из былинки вырос дуб. Я рос, крепчал и расцветал. И пошло, и поехало. Прежде я млел перед силой старшего брата, теперь мог одолеть его одной левой. Изо дня в день его представление о своем превосходстве расшатывалось.
– Ревновал?
– Панноам из числа гордецов, не подверженных ревности. Он ценит себя высоко и не желает быть кем-то другим. Но ненавидит того, кто его затмевает. Едва я осознал, что обгоняю его, я стал изощряться, чтобы замедлить свой рост – во всех отношениях: я постился, перестал упражняться, туго пеленал руки и ноги, молил Богов и Духов. Из осторожности на наших братских состязаниях я плутовал: когда мы бежали наперегонки, я ухитрялся отстать; когда ныряли в озеро, нарочно наглатывался воды, чтобы плыть медленней; когда охотились, я прятал часть своей добычи, ведь при моих крепких мускулах мне не составляло труда послать стрелу вдаль и поразить крупную дичь… Короче, я вовсю старался ничем его не опечалить. Но Природа и Боги решили иначе…