– Но когда мы с тобой встретились, я видел твои силки для зайцев, Барак.
– Расставлять силки – это охота.
– Расставлять силки – это предусмотрительность.
– Буря не позволила мне выйти, и надо было…
– Ты предвидел!
– Поуважительней, мой мальчик! Не забывай, что имеешь дело с покойником.
Барак упрямо противопоставлял прежний деревенский уклад нынешнему. Прежний казался ему естественным, нынешний – противным Природе, ведь люди слишком о себе возомнили. Вместо того чтобы подчиняться физическим ограничениям, весьма легким, они выдумали дополнительные ограничения: общественные, моральные и духовные – множественные и обременительные, замыкающие их в деревне, как в тюрьме[12].
Однажды мы знатно поохотились. Нам повезло, и мы набили дичи больше обычного: четырех крупных серых кабанов, четырех кабанов с клыками, грозно торчавшими из дымчатых рыл, четырех кабанов, которые даже бездыханными, казалось, были готовы атаковать. Барак ликовал:
– Ну и денек, мой мальчик! Чудная погода, славная охота, знатная добыча. Мы заслужили женщину, а?
Эту фразу он отпускал все чаще. Я всякий раз притворялся, что не слышу, и это его очень веселило.
– Мой племянник глохнет, стоит мне произнести слово «женщина». Вот уж странная болезнь… Беда в том, что без женщины ее не вылечишь.
Сегодня он подтрунивал надо мной пуще прежнего:
– О, кажется, твоя глухота уменьшилась.
Я что-то буркнул. Он от души рассмеялся и сказал:
– Я не жду от тебя скорого ответа, Ноам. Просто еще раз задаю вопрос.
Мы прикорнули под деревом, он проснулся и, потянувшись, воскликнул:
– Неподалеку есть речка. Пойду окунусь. А ты?
По мне, куда лучше лежать на мху, наблюдать за бесконечной муравьиной процессией. А он ушел, мурлыча себе под нос.
День был спокойный и пряный. Барак вернулся довольно скоро и сел рядом; он был абсолютно сухим.
– Ноам, меня чуть не засекли.
– Кто?
– Человек, которого я однажды видел около деревни.
– Каков он из себя?
– Человек в плаще, в просторном черном плаще.
– С седыми волосами и изможденным лицом? Прочесывал овраги и пригорки? Ну конечно! Тибор, отец Нуры.
Я не понимал, почему он здесь оказался, но мне стало неспокойно.
Барак кивнул, сплюнул и тревожно спросил:
– И что он здесь шакалит?
– Он собирает лечебные растения.
– Так далеко от деревни?
– Странно, но почему бы и нет?
Я соврал. Обычно Тибор возвращался из своих походов в сумерках, что ограничивало поле его исследований. Скорее всего, Тибор ищет меня. Эта мысль мне не понравилась, и я ее отверг.
Барак заключил:
– Я от него улизнул. Во всяком случае, он бы меня не узнал.
Я умилялся, когда видел, как дядя заботится о сохранении своей тайны.
– Не волнуйся, Барак, тебе удалась твоя смерть. Я никогда о тебе не слышал. Конечно, воспоминание о тебе волнует и моего отца, и мою мать, но оба они считают тебя мертвым.
Он посмотрел на меня в нерешительности. Я настойчиво увещевал его:
– Лишь я один знаю правду.
Он пожевал губами, прикусил их и пробормотал:
– Конечно нет.
– То есть?
– Кое-кто еще знает: Панноам.
Я изумленно посмотрел на дядю. Он отвел глаза:
– Брат умней своих односельчан. Их обмануть легко, его – труднее. Мои хитрости и уловки, мой вопль ранним утром, когда пастухи выгоняют стадо, мое падение в том месте, где меня невозможно спасти, – все это было шито белыми нитками, и он, конечно, усомнился. Все было очень уж своевременно. Подозреваю, что он разгадал мой план и признал его уместность, притворившись, что поверил в мою смерть. Ему это было на руку! Получил и женщину, и избавление от заботы.
– Барак, ты сочиняешь!
– Может быть. В любом случае теперь он знает наверняка.
– Но откуда?
– Он видел меня, когда я его спас от пяти Охотников, которые на него набросились. Выражение ужаса на его лице стало другим. Пока он отбивался от Охотников, он был охвачен паникой человека, которому не избежать смерти. Когда появился я, его обуял страх перед выходцем с того света, призраком прошлого. Он истошно взвыл и потерял сознание.
Всякий раз, когда я вспоминал о его спасителе, загадочном великане, Панноам повторял, что он потерял сознание; когда я продолжал рассказ, он замыкался в молчании, упорно твердя: «Меня спас Тибор». Возможно, его поведение подтверждало дядину догадку. Я все больше понимал, что отец соткан из тайн, гнусных тайн.
– А что ты делал возле деревни в тот день?
Барак открыл было рот, но сдержался.
– Это другая история…
Он встал.
– Ну ладно, хватит болтать. Ах, племянничек, какой чудный денек! Мы заслужили женщину, а?
Он улыбался, весело щурился и помахивал рукой, приглашая следовать за ним.
– Еще нет…
Он расхохотался:
– Ах еще нет… Дело сдвинулось с мертвой точки, мой мальчик. В один прекрасный день мы скажем дядюшке «да»?
– Может быть.
Я посмотрел ему в глаза и улыбнулся в ответ:
– Давай. Я понял, что лишаю тебя привычной радости. Давай, вперед. Я тебе не нужен. Поступай, как привык.
– Уверен?
– Ты заслуживаешь женщины!
Мои слова его обрадовали. Он воспрянул, хлопнул в ладоши и ухватил кабана с самой густой щетиной:
– Подарок что надо! Ну, ополоснусь – и был таков. Зачем Охотницу томить ожиданием? Спокойной ночи, племянничек. Не желай мне того же, моя ночь засверкает огнями. До завтра.
И пошел, насвистывая; Барак согнулся под тяжкой ношей, но я видел, что он едва сдерживается, чтобы не пуститься бегом.
Он скрылся из виду, а я попытался унять тревогу, свернувшись калачиком. Ложь Панноама… появление Тибора… Как ни старался я забыться, отвлечься и укротить прошлое, деревня продолжала жить во мне – и в воспоминаниях, и в мечтах. Хуже того, как червяк в спелом яблоке, она разъедала мои мысли и набухала.
Тибор хотел мне что-то сообщить. Это, должно быть, важно, раз он рискнул отправиться в такую даль.
Но что случилось?
Дядя вернулся назавтра, измочаленный и сияющий. Раздутые ноздри, опухшие губы и отечные веки свидетельствовали о его блаженстве. От избытка чувств он сделался еще говорливей, по лицу плавала улыбка, и со всем, что бы я ни сказал, он соглашался.
За ужином я признался ему, не упоминая Тибора, что меня со вчерашнего дня одолевает беспокойство.
– Дядя, я хочу вернуться в деревню.
– Как? Неужели ты расстанешься с дикой жизнью?
– Нет! Я вернусь к тебе. Но… мне хотелось бы… взглянуть на него… издалека, конечно… он…
– Я понял. Поступай как знаешь.
Я не спрашивал его позволения, но я просто не знал, как вернуться в деревню. После бури, обрушившей дуб, под которым я укрывался, я долго бродил, не разбирая пути, и не мог вспомнить никаких ориентиров. Так что я попросил дядю помочь.
Он пообещал меня проводить: мы выйдем завтра на восходе.
– Воспользуюсь случаем, чтобы показать тебе кое-что поучительное.
На сей раз я внимательно присматривался к местности и старался удержать в памяти приметы пути: каменистые осыпи, поляны, ручьи и склоны. Зависимость от Барака на пути в деревню стесняла мою свободу; я был ему благодарен, но не хотел быть у него в подчинении – да он и сам этого не хотел.
Мы шли скорым шагом – Барак такие расстояния одолевал за день. Живя с дядей, я окреп и стал выносливей и все же еле поспевал за ним.
Пресытившись увиденным за день и валясь от усталости, я уже ничего не замечал, но тут мы вышли к пригорку, который показался мне знакомым. Я присмотрелся.
Одинокий дуб, под которым я прятался от грозы, лежал на траве, как раненый боец. Гигантская секира молнии глубоко расколола дерево. Трещина спустилась на десять локтей и обнажила волокна, потом обе половины подались под тяжестью ветвей и развалились на две стороны. И теперь от дуба остался лишь высокий кол без веток и листьев, с обнаженным стержнем древесной сердцевины. Вокруг покоились остатки его былой красы, где иссохшие, где гнилые, а на них грибы и насекомые вершили свой опустошительный пир.
– Не приближайся, Ноам. Порча достигла корней. Огонь сожрал ему все нутро до земли. Останки могут обрушиться в любой миг.
Мне очень повезло, что я спасся… С детства я повидал немало деревьев, покалеченных молнией. Многие из них выживали, образуя валики-шрамы, если рана была неглубокой и повреждена была лишь кора. Случалось, молния достигала сердцевины, выжигала в ней полость, но не убивала дерево окончательно; в таких тайниках мы с товарищами прятали наши сокровища. Порой дерево выгорало целиком; погасить тлеющие угли мог лишь дождь. Здесь молния нанесла наибольший ущерб.
– Устроим привал на опушке, перекусим и поспим, – предложил Барак. – Деревню ты увидишь завтра.
Мы скинули котомки и растянулись на одуванчиках. Один край неба подернулся сиреневой тенью, другой – вспыхнул янтарем.
Я невольно зажмурился, когда что-то затрепыхалось у самого лица. Открыв глаза, я увидел взволнованную синицу, она била крыльями и радостно щебетала.
– Мина?
Ее переполняла неудержимая веселость; синица села на ветку, кивнула мне, сделала пируэт, сорвалась вниз, вернулась назад, заложила стремительный вираж и опустилась на ветку неподалеку.
Острый клювик верещал без умолку. Горящие глазки так меня и сверлили.
Я разволновался. Эта птичка разворошила мое прошлое, и его, как тайное солнце, осветила маленькая и неловкая Мина с ее неизбывной печалью и скорбным смирением. У меня выступили слезы. Я подполз к бойкой птахе как можно ближе и прошептал:
– Мина, я рад тебя видеть.
Раздался громкий дядюшкин голос:
– Ты что, с синицами разговариваешь?
Синица испуганно вспорхнула и спряталась в листве. Барак заметил мои слезы. Я дрожащим голосом признался ему:
– Я не со всеми синицами говорю, а с одной-единственной. С той, которую потерял.