Открыв рот и выпучив глаза, он кивнул, но на лице его читалось желание понять меня в самом деле. И я рассказал ему о своих переживаниях в день погребения Мины, как на ее могиле эта синица появилась впервые, как я грустил, потеряв ее, и как был счастлив, что она вернулась.
Барак поддакнул и посмотрел вдаль; синицы пищали, клубились и шелестели крыльями в вечернем воздухе.
– Синицы живут в стае. А твоя – нет. Ты прав, мой мальчик.
Он протянул мне горсть орехов.
– У тебя останется немного сил после обеда?
Я вздохнул:
– Немного, Барак. Я-то не богатырь.
– Я открою тебе один секрет твоего отца.
– Сегодня вечером?
Он пояснил:
– Сегодня луна в ущербе. Почти не светит. Воспользуемся этим. И даже, может, если повезет, мы… Нет, больше пока ни слова!
Он притоптал поросль у меня за спиной.
– Поспи. Разбужу тебя, когда лес и деревня уснут.
Посреди ночи дядя растолкал меня и шепнул, что теперь для его затеи самое время.
Мы шли на ощупь. Небо и земля тонули во тьме, и лишь резкие голоса хищников нарушали ее.
Барак велел мне молчать и идти за ним след в след. Ориентировался он прекрасно.
Мы подошли к отвесной скале, что высилась над деревней. Сюда никто не ходил: поговаривали, будто здесь зимуют медведи. Я собирался ему об этом сказать, когда мы услышали голоса. Он жестом остановил меня, и мы притаились за рощицей.
Под нами по ухабистой тропинке карабкалась вверх вереница теней. Когда острый серп луны вышел на миг из-за облака, я насчитал пятерых человек. Они были едва различимы, но я понял, что это Охотники.
Когда они приблизились, стало заметно, с каким трудом они движутся, как тяжело дышат. Ясно было, что шли они с поклажей…
– За мной, – шепнул дядя, когда наше укрытие стало ненадежным.
Барак взял меня за руку и с неожиданной ловкостью и легкостью завел еще выше. Там мы смогли подползти на четвереньках к самому краю и наблюдать сверху за перемещением группы.
Едва они подошли вплотную к стене, от нее отделилась тень и предстала пред ними. Она их поджидала.
– Складывайте сюда.
Меня передернуло. Мне показалось… Нет… невозможно…
– А теперь подобьем бабки!
Сомнений не осталось: это был голос отца. Я обернулся к Бараку, и тот утвердительно кивнул.
Охотники сбросили тюки с зерном и нутом. Отец пересчитал их и прочертил на земле разделительную линию:
– Это вам, это мне.
Охотники, поворчав, забрали свою долю.
– Один мешок тому, кто поможет мне прибрать мое, – объявил Панноам.
Малорослый охотник бросился к нему. По отцову указанию он отодвинул большой камень. Моя позиция не позволяла разглядеть подробностей, однако вся сцена была понятна: они складывали провизию в отцовский тайник.
Закончив, Охотник спешно догнал товарищей. Отец немного выждал. Несмотря на хромоту, он медленно, но уверенно начал спускаться.
В полной темноте мы с Бараком молча вернулись к нашему пристанищу. Я был ошеломлен, потрясен. В голове беспокойно роились новые мысли. Этот эпизод развеял в прах многие годы восхищения отцом.
Мы растянулись на траве, я утолил жажду, отдал флягу Бараку и спросил его:
– Отец… Охотники… не понимаю.
– Ты все прекрасно понял, Ноам, но не хочешь смириться с очевидным. Как и я когда-то… Панноам поддерживает отношения с Охотниками. Подумай: на чем держится его власть? На его осведомленности и защите, которую он обеспечивает. Свою осведомленность он всячески расширяет. А чтобы работала защита, он должен поддерживать среди сельчан чувство опасности. Заметив, что набеги стали реже беспокоить сельчан, твой отец сговорился с кем-то из Охотников, и время от времени, когда луна в ущербе, те нападают на деревню. Пусть набеги проходят и без кровопролития, все же они взывают к твердой власти…
– Раненые были… И даже двое погибших!
– Это добавляет достоверности.
– Не хочешь ли ты сказать, что мой отец организует нападения на собственных сельчан?
– И нападения, и грабежи. Но не все случаются по его указке. Ведь есть и неподкупные Охотники. Он нанимает других.
– Чудовищно!
– Скорее, расчетливо. Бесспорный лидер – тот, кто тщательно выбирает своих врагов, а затем покровительствует им как лучшим врагам.
Я почесал голову. Я-то считал отца честным и порядочным, а он оказался обманщиком, циником и манипулятором.
Меня возмутила еще одна подробность.
– Кстати, а зачем он забирает часть добычи? Он же ни в чем не нуждается. У него всего полно.
– А что такое быть богатым? Иметь больше своих потребностей. Твой отец всегда мечтал об изобилии.
– Какая глупость!
– Судьба дает нам три возможности, мой мальчик: быть богатым, бедным или счастливым. У богатого больше, чем ему нужно, у бедного – меньше, у счастливого – ровно столько, сколько нужно. Послушай своего дядюшку, который наблюдал за братом: Панноам купается в изобилии, ведь эта дорожка протоптана много лет тому назад. И вот как мне удалось его спасти. Я подслушал пятерых Охотников, которые были тогда с ним в сговоре. Они жаловались, что Панноам обобрал их, что им достаются жалкие крохи награбленного, хотя они рискуют своей шкурой. Не раз они просили увеличить их долю, а Панноам лишь презрительно отговаривался: «Если вас это не устраивает, я знаю и других Охотников. Не думайте, что вы незаменимы!» Охотников возмущал не столько его отказ, сколько высокомерие. Эти скоты видели, что надменный Панноам не только вертит ими как хочет, но и презирает их. В них закипало возмущение, зрела ненависть. Чувствуя, что они вот-вот учинят расправу, я стал за ними приглядывать… Я думал, что они нападут ночью; но им не терпелось с ним разделаться, и, заметив Панноама одного со стадом муфлонов, они, недолго думая, бросились на него, хоть при нем и были собаки. Я случился поблизости и сразу кинулся на крики. Увы, я опоздал…
– Они его едва не убили. Ты его спас…
– Да, но…
Барак упрямо корил себя за слишком позднее вмешательство. А у меня голова шла кругом от его признаний… Предательство отца… верность Барака…
Я схватил его широкую крепкую ладонь:
– Зачем ты его спас? Ты не сторож брату твоему[13].
– Ты не прав. Он был мне сторожем, когда я был мал. Я стал его сторожем, когда стал слишком большим.
Я был поражен дядиной преданностью.
– Ты вопреки всему любишь Панноама, Барак?
– Конечно.
– Он этого не заслуживает.
– Это ничего не меняет. В детстве моя любовь была слепа; в зрелости моя любовь прозрела; но она остается любовью.
– Это несправедливо.
– Любовь не имеет ничего общего со справедливостью, Ноам.
В то утро я проснулся поздно; мне казалось, что я спал без сновидений. Зато меня терзали ночные откровения и ломота во все теле; я был вымотан до предела.
Мой день начинался тоскливо: в отношении отца я окончательно лишился иллюзий.
Двуличие Панноама поражало меня. Как ему удавалось руководить деревней, разрешать споры, олицетворять порядочность и говорить о добродетели, когда сам он вел двойную игру? Если я и замечал его стремление к власти, я считал его умеренным и объяснял чувством ответственности. Но эта извращенность, лицемерие, хищность…
Я был его сыном…
И я восхищался им…
Даже любил его когда-то…
Может, я и теперь все еще люблю его?
Я вспомнил про Тибора, который в поисках меня забрел в такую даль, и захотел с ним повидаться. Как его дела отличались от проделок моего отца! И разве не ради Тибора я затеял это путешествие?
Рядом со мной сочно похрапывал дядюшка, под звериными шкурами и вовсе необъятный. Я успокоился, заметив, что наша ночная вылазка умотала и его. Я наклонился к нему:
– Барак, я вернусь в полдень.
Груда шкур что-то одобрительно пробурчала.
Я надеялся, что Тибор направится туда, где мы расстались и где он пообещал снова встретиться со мной. Мои ожидания оправдались. Я увидел знакомый черный плащ. Стоя на коленях, целитель, орудуя ножичком, исследовал какой-то куст. Я окликнул его. Он обернулся. Лицо его просияло.
Мы бросились друг другу навстречу и радостно обнялись. Я с чувством прижал к себе его худощавое тело.
Он отступил, чтобы разглядеть меня. Мы улыбнулись друг другу. Все те же точеные, чистые черты смуглого лица, хорошо вылепленный тонкий нос, непокорные пряди волос с проседью. Он проговорил своим глуховатым голосом:
– Выглядишь ты хорошо. Я рад.
– А как твои дела, Тибор?
Он помрачнел, глаза погасли.
– Ох, я…
Тибор никогда не рассказывал о себе, о своих чувствах; мы говорили о травах, о деревьях, об анатомии, о микстурах, ядах и целительстве. Хоть мы и беседовали порой дни напролет, о нем самом я не знал ничего. Как я мог лезть ему в душу?
Он хотел уклониться от ответа, и я пытался прочесть ответ по его лицу. Он будто понял мои намерения и застыл, разглядывая меня.
– Я думал, что ты погиб, Ноам. Я как-то нашел в затопленном овраге твою котомку, лук и стрелы. Это меня встревожило. Признаюсь, я тебя искал. Недолго.
– Недолго?
– Долго.
Конечно, ведь Барак заметил его на таком расстоянии от деревни; но я не мог назвать причину своего сомнения, не упомянув о дяде. И я не осмелился спросить, разыскивал ли он меня только по своему желанию, или Нура тоже просила его об этом: мне не хотелось произносить ее имени. Наши внутренние запреты мешали разговору. Тибор утешительно положил мне руку на плечо:
– Есть что-то, чего мы не желаем говорить друг другу, и есть другое, чего мы не желаем друг от друга услышать. Расскажи мне, Ноам, что хочешь и как хочешь.
Я успокоился – ведь мне почти разрешили врать – и рассказал, как ушел из деревни, как живу теперь, поведал о жизни в лесу. И мой рассказ, в котором не было ни синицы, ни Барака, ни моих откровений об отце, ни моих нынешних взглядов на жизнь, – мой рассказ оказался скудным.