Тибор внимательно слушал меня, и я понимал, что за моими словами он улавливает недоговорки. Повисло молчание.
Он нахмурился:
– Я сохранил твои вещи: котомку, лук и стрелы. Они тебе пригодятся?
– Нет, спасибо. Обойдусь без них.
Мы снова замолчали. Наш диалог увяз в недомолвках.
Тибор пристально посмотрел на меня:
– Хочешь узнать деревенские новости?
– Не уверен, – ответил я, замыкаясь еще плотнее.
– Понимаю, – глухо откликнулся он. – Уйти – значит выбрать неведение.
– Ты прав!
Снова молчание. У нас в головах вертелось множество непроизнесенных фраз и незаданных вопросов. Мы всматривались друг в друга, оба жертвы и соучастники того, что нас мучило, и переглядывались с печальным сочувствием, вновь утверждая нашу солидарность.
– Во всяком случае, мне жаль, что ты не стал моим помощником, – вздохнул Тибор. – Ты был очень одаренным учеником, внимательным и восприимчивым к свойствам трав. Мне хотелось передать тебе мое знание, ты смог бы его обогатить и развить. Какая жалость! Мои знания умрут вместе со мной.
– Еще не все потеряно, – возразил я.
– О чем ты?
– Ты передашь их своим внукам.
– Моим внукам?
– Детям Нуры и…
Нет, я не смог продолжить, сказать «детям Нуры и Панноама», – это было выше моих сил.
Тибор задумчиво покачал головой. Я пытался прочесть ответ в выражении его лица, но Тибор позаботился о его непроницаемости. Что дал союз Нуры и Панноама? Может, она уже носила его ребенка? Или еще нет? Эти вопросы роились у меня в голове, но не находили пути наружу.
Наше молчание становилось невыносимым, тем более что нам было о чем друг другу поведать.
– Прощай, Тибор.
Я медленно повернулся и с неохотой пошел прочь; мне было стыдно и горько.
Тибор крикнул:
– Ноам! Ноам!
Он торопливо пробежал разделявшее нас расстояние:
– Ноам, могу я кое о чем тебя попросить?
– Конечно, Тибор. Всегда рад тебе помочь.
Наконец-то удалось произнести искренние слова. Я был счастлив доказать Тибору свою любовь и признательность.
Он нахмурился. Почесал голову и подозрительно огляделся, будто опасаясь вражьих происков.
– Деревне угрожает нешуточная опасность – большего сообщить тебе не могу. Переговорим, если события примут более серьезный оборот?
– Тибор, я ушел из деревни. Она больше не интересует меня.
– Ради твоей матери, отца, Нуры…
– Нет! – рявкнул я.
Не смутившись моей резкостью, Тибор стиснул мне руку:
– Я человек рассудительный, Ноам, ты меня знаешь. И не боязливый. Но сейчас мне страшно. Обещаешь прийти сюда в полнолуние?
Я напрягся и попытался выдернуть руку. С мольбой в глазах он еще сильнее сжал мне запястье:
– Умоляю тебя, Ноам.
Разозленный этой сценой, я, почти не разжимая губ, проговорил:
– Я отвечаю «да», но только тебе, Тибор, и никому больше.
При этих словах его черты разгладились. Со вздохом облегчения Тибор выпустил мою руку.
– Спасибо, Ноам. Встречаемся утром, в полнолуние.
Меня душила ярость, и я быстро ушел. Обещание, которое он силой у меня вырвал, было мне отвратительно.
Есть кое-что и похуже неведения – это домыслы…
Я отказался узнать деревенские новости и представлял себе всевозможные ужасы; мне не хватало пищи для размышлений, и я мусолил, жевал и пережевывал одно и то же до тошноты.
Что скрывается за умолчаниями Тибора? Что его тревожит? Несмотря на многие утраты – смерть супруги и сыновей, гибель его деревни в селевых потоках, потерю имущества, – он сохранил осанку, пытливый ум, желание лечить людей и помогать им; он никогда не блуждал и не спотыкался. В отличие от моего отца, у него не было темных зон, кроме той, где пряталась личная боль. И вот этот сильный и цельный человек признаёт, что ему страшно. И даже молит меня о помощи. Что у них там творится?
Нас всегда настигает то, от чего мы бежим. Деревня и ее обитатели больше меня не оставляли.
Синица тоже следовала за мной. Благоразумно сохраняя дистанцию, она упорно сопровождала меня.
А дядя прямо-таки излучал радость бытия. Потому ли, что после недолгого отступничества я все же вернулся к лесной жизни? Потому ли, что он поделился со мной страшной тайной моего отца? Потому ли, что отныне он мог, не опасаясь моего смущения, во всю глотку орать «я заслужил женщину»?
И он время от времени исчезал и всякий раз возвращался измочаленный и победоносный.
– Ах, мой мальчик, как я завидую животным! Самочку им подавай только в период гона. А в остальное время живут себе припеваючи, бездельничают, дрыхнут, и передок у них не зудит, красота! А у нас… круглый год всё гон да гон, горячка без продыху. Вот напасть! Иногда думаю, вот если бы медведем заделаться…
– Шутишь?
– Еще бы, племянничек! Я так доволен, что у меня кровь играет! И мне это никогда не приедается.
– Дядя, а что тебе может надоесть?
– Всяко уж не то, что доставляет удовольствие. В следующий раз пойдешь со мной?
– Может быть…
Мое «может быть» обрадовало Барака. Он полагал, что для моего полного исцеления мне совершенно необходимо поучаствовать в его вылазках. Моя сдержанность казалась ему болезненным ребячеством.
Луна росла. Я наблюдал за ее ростом со смешанным чувством тревоги и нетерпения. О чем я узнаю при встрече с Тибором?
Когда луна достигла, по моему разумению, своей наибольшей полноты, я объявил Бараку, что на два дня исчезну. Видно, он почуял мои намерения, поскольку никаких разъяснений не попросил.
Путь я проделал очень быстро, уподобляясь дядюшке-великану с его широкой поступью, но на этот раз почти не устал. Вечером я заснул возле обломка дуба, разбитого молнией, а рано поутру пробрался до горушки, где у нас с Тибором была назначена встреча.
Мое сердце бешено забилось, когда я завидел три фигуры.
Меня поджидали Тибор, Мама и Нура.
4
Мама крепко обняла меня и долго не размыкала рук. Мы стали единым целым. Как когда-то. Как до моего рождения. Как в детстве. Она обхватила меня и плакала надо мной, тайком, тихонько, и я, заразившись ее слезами, чувствовал, что и мои глаза на мокром месте. Ее тепло, шелковистая кожа, мягкое нежное тело и сладкий розовый аромат, все это излучение пьянило меня, растворяя сегодняшний день и уводя в то далекое время, чистое, ласковое, сияющее и не подверженное порче, в котором трепетала наша любовь. Как мог я оставить ее?
Я тоже прижимался к ней, гладя и узнавая ее спину. Закрыв глаза и не проронив ни слова, я хотел только руками, пальцами сказать ей, что дорожу ею больше прежнего, ведь теперь я знаю о ее юности, о ее любви к Бараку, о ее разбитом счастье, о ее трауре и о том, как она отважно и без жалоб выстраивала другую жизнь – с моим отцом. В ее отяжелевшем теле я теперь ощущал груз печалей, утрат, компромиссов и трудных решений, и все это отзывалось во мне бесконечной нежностью.
Она отстранилась от меня. Мы посмотрели друг другу в глаза. Она была уязвимой и женственной. Я впервые видел ее глазами не ребенка, но мужчины.
– Ты похудел, – сказала она, коснувшись моей щеки.
Подошла Нура:
– Здравствуй, Ноам.
Я вздрогнул. На Нуру – напряженную, натянутую, как тетива лука, – я смотрел с волнением. Она, как обычно, обходилась без улыбки; ее безупречное лицо светилось само.
Тибор смущенно поглядел на меня:
– Прости мне мою предприимчивость, Ноам. Мне не хотелось злоупотреблять твоим доверием, но острота ситуации вынудила.
Все трое серьезно посмотрели мне в глаза, и я понял, что переживания встречи после долгой разлуки пора заканчивать.
– Ты нам нужен! – воскликнула Мама.
– Только ты спасешь нас, – добавила Нура.
Эти слова больше удивили меня, чем встревожили. Я ощутил некую связь Мамы и Нуры, и это меня обескураживало: они не только не были соперницами, но говорили в один голос; если особой симпатии между ними я не увидел, то не заметил и вражды; солидарность перед лицом опасности отодвинула раздоры на задний план.
– Что случилось?
Мама обернулась к Нуре:
– Расскажи ему.
Нура кивком поблагодарила ее.
– У нас объявился некто Робюр со сворой толстых и вонючих скотов. Не Охотники, но не лучше их: захребетники, живут припеваючи за чужой счет. Они давно бы уже оставили нас в покое, но почуяли легкую добычу: деревня богата, а вождь…
Она замялась.
– Калека! – закончила за нее Мама.
Ресницы Нуры дрогнули подтверждением, и она продолжила:
– Когда Панноам велел ему с его бандой проваливать, Робюр только усмехнулся.
– Хуже, – уточнила Мама. – Робюр объявил, что он сам будет вождем.
– По какому праву? – возмутился я.
– По праву сильного, – ответил Тибор.
Он сцепил свои узловатые пальцы.
– Робюр встал руки в боки перед Панноамом под Липой справедливости и при всех бросил ему вызов: «Если ты хочешь защитить своих односельчан, докажи, что ты на это способен». Они будут драться.
Во времена моего детства вторженцы и дармоеды оспаривали власть отца и требовали уступить им управление деревней; Панноам мерился с наглецами силой и всех их поубивал. Дело решалось кровопролитием.
– Вы боитесь этого Робюра?
Мама бросилась ко мне:
– В прежние времена твой отец прибил бы его одним махом. Теперь он одноногий калека, он постарел, ослабел, размяк. Боюсь, ему уже не удастся одолеть негодяя.
– Он на это не способен! – холодно подтвердила Нура.
Мама возмущенно стрельнула в нее глазами: она по-прежнему не выносила, когда Панноама критиковали; но теперь одергивать нахалку не стала, ситуация была слишком серьезной.
– Бой закончится плохо, – прошептала она.
– Панноам это понимает?
Повисло молчание. Никто не отваживался высказать свое мнение. Мама вопросительно взглянула на Нуру, та – на Тибора. Они согласно вздохнули.
Мама прервала эту зыбкую тишину:
– Если он не знает, знаем мы. И Робюр знает тоже! Он одержит верх, он убьет твоего отца.