– И будет вождем, – заключила Нура.
Я пытался увильнуть:
– А что говорят сельчане?
Нурино личико исказилось презрительной гримаской.
– Ими руководит только страх. Что их страшит больше – немощь Панноама или жестокость Робюра? Они напуганы. Не стоит рассчитывать на вмешательство этого тупого стада. И ради них Панноам может погибнуть!
Мама сердито кивнула.
Я мысленно возразил им: Панноам дрался бы не ради них, а ради себя. Из гордости, самолюбия и жажды власти. Я уже не верил, что в душе отца отыщется хоть капля человеколюбия.
Мама, Нура и Тибор не догадывались о моих раздумьях; все трое смотрели на меня умоляюще. А я никак не мог понять, чего они хотят. Какого решения от меня ждут?
Я обозначил свою позицию:
– Я ушел из деревни.
– Это твоя деревня! – возмутилась Мама.
– Я больше в ней не живу.
Кровь бросилась ей в лицо, она прожгла меня взглядом:
– За несколько месяцев ты забыл всю свою прошлую жизнь? И тебе больше нет дела до нас? До твоей семьи? Я больше не твоя мать? Ты больше не мой сын?
Я понурился.
– Чем я могу вам помочь? – пробормотал я.
Мама подошла ко мне вплотную, взяла меня за подбородок и твердо проговорила:
– Вернись в деревню, объяви Робюру, что Ноам, сын вождя, не позволит украсть у себя право наследования власти.
Нура пылко внесла свою лепту:
– Этот тупица и ушка игольного не изобретет, но мигом усечет, что с тобой драться для него куда опаснее. Это он быстро сообразит.
– Вернись, сын мой, и займи свое место, – потребовала Мама, положив мне руки на плечи.
Мне больше нечем было крыть: я стоял на юру, по которому гуляли все ветры. Что делать? Помочь Маме и Нуре? Вернуться в лес, к Бараку? Спасти деревню или спастись от нее? Я не знал, на что решиться. Кто я? Какой Ноам окажется сильнее?
Передо мной были три дорогих мне созданья, они смотрели на меня с тревогой, мольбой и надеждой. Я сдался:
– Ладно.
Их лица просветлели. Я уже с досадой себя упрекал: у меня не было выбора, я уступил.
– Когда назначен бой?
– Сегодня утром, – отозвался Тибор.
И они тут же повели меня в деревню.
Всю дорогу мне не давал покоя один вопрос. Как мне вести себя с Панноамом? Теперь, когда Барак открыл мне его сущность, я буду иметь дело с истинным отцом, а не с тем, которого простодушно воображал себе все эти годы. Я предчувствовал, что мне не удастся скрыть свое презрение.
В деревне мы направились не к новому дому, отстроенному к свадьбе и предназначенному для молодоженов, а к нашему прежнему, где я жил в детстве.
Когда я переступил порог, Панноам точил свой кремневый меч. Голый по пояс, он стоял, сгорбившись, вполоборота к двери и не слышал, как я вошел; я успел заметить, что он сильно сдал. Мускулы усохли, кожа на руках болталась, ребра и плечевые кости выпирали, локти заострились, живот отвис. Он и обрюзг, и отощал, его тело утратило упругость.
Заметив мое замешательство, Мама шепнула:
– Женитьба на молодой его не омолодила.
Ее жестокое замечание попало в точку. У Панноама уже не было победоносного широкоплечего мускулистого тела, которое утверждало его неоспоримое право оставаться вождем. Годы его согнули. На висках и на темени в грязных взлохмаченных космах пробивалась седина. По лицу пролегли морщины, его желтизна говорила о долгом сидении в четырех стенах, о нехватке физической нагрузки, ходьбы на свежем воздухе и об унынии.
Той ночью, когда он проворачивал свои темные делишки, я узнал его по голосу, который остался прежним, и не заметил отцовой изможденности, но теперь при свете дня его немощь бросилась мне в глаза. Мне стало его жаль. Когда-то мы жили бок о бок, и я боготворил его; потом я бежал из деревни и проклинал его; а теперь я его жалел. Меня поразил ущерб, нанесенный отцу старостью и увечьем, и мне захотелось его утешить.
Он поднял голову.
На лице его просияла искренняя радость.
– Ноам! – воскликнул он.
Он тут же распахнул мне объятия, я бросился к нему.
– Сын мой, – повторял он, прижимая меня к себе.
Как же наплыв чувств выбивает нас из колеи… Они живут своей жизнью, отдельной от нашей, будто наделенные существованием, свободным от всяких границ. Я провалился в прошлое, мне было то семь лет, то двенадцать, то двадцать, я уже не был жестким и разочарованным Ноамом, узнавшим о бесчестности отца, – я был вечным ребенком, верным сыном, преданным, любящим и чистым.
Он растроганно посмотрел на меня и прошептал:
– Я тебя прощаю.
В один миг моя нежность улетучилась.
Он меня прощает!
Глаза его увлажнились и великодушно блестели. Он меня прощал… Прощал мне побег из деревни? Мою одинокую жизнь в лесу? Чем же оскорбил я великого и славного Панноама? Или он полагал, что я, коль скоро вернулся, раскаиваюсь в содеянном и признаю, что жить можно лишь подле него.
Он меня прощал… Прощал мне, что я бежал от его эгоизма, властолюбия, предательства?
Он меня прощал… При этих словах я понял, что он, способный и на дурное, и на хорошее, всегда считает себя правым. Все, что бы он ни сделал, было правильным и справедливым; независимо от содеянного, он полагал себя хорошим. Его сила опиралась на высокую самооценку.
Он меня прощал… Приходило ли ему в голову, что у меня было гораздо больше поводов прощать или не прощать? Едва ли.
Лицо его источало великодушие. Что могло быть невыносимей этого великодушия? Можно было подумать, что он любил меня, тогда как на самом деле он любил меня любить. Точнее: он любил себя, любящего меня.
Я оглянулся. Мама, Нура и Тибор, довольные тем, как встретил меня отец, подавали мне знаки, чтобы я, не теряя времени, прояснил ситуацию. Я решился произнести заготовленную фразу:
– Отец, я пришел занять свое место.
И добавил, склонив голову:
– Если ты не против.
Панноам взъерошил мне волосы:
– Добро пожаловать, сын мой!
Я сразу взял быка за рога:
– Кто такой этот Робюр?
Отец так и вскинулся. Он энергично стукнул себя в грудь, схватил свой меч и предложил пощупать его остро заточенное лезвие.
– Человек, которого я сегодня убью.
Он горделиво заходил по дому, бодро и самоуверенно, будто позабыв о протезе; его шаги и жесты становились все шире. Он петушился. Он объяснил мне – а заодно и прочей публике, – что этот ублюдок сам нарвался и ему уготована участь, постигшая подобных ему недоносков: ему несдобровать. Отец с упоением вспоминал свои былые бесчисленные триумфы, не сомневаясь, что продолжит их череду.
– Всегда победоносен, Ноам, и ни разу не побежден!
Мог ли я намекнуть ему, что в его положении он из узкого круга непобедимых мигом перекочует в стан покойников? Панноам велеречиво и многословно упивался своей легендой, былыми подвигами и грядущими победами; он вдохновенно играл роль героя, бравадой восполняя недостаток физических сил. Все казалось вымученным. Он и сам чувствовал это, но не мог остановиться.
Меня снова охватила жалость; нежность из нее улетучилась, остался только упрек: горько было слышать, как бахвалится старый вождь, прежде сильный и почитаемый.
Я прервал его:
– К чему так горячиться, отец! Не будем волновать нашего победителя, прежде чем он одержит победу. Потом вместе отпразднуем твой успех.
Он растерянно замолк на полуслове и недоверчиво на меня взглянул, заподозрив неладное.
Но проблеск понимания угас, и он, выпятив грудь, заходил по комнате в поисках подходящего оружия.
Мы вышли. Мама, Нура и Тибор обступили меня.
– Ты должен был вызваться переговорить с Робюром!
– Вместо него? – спросил я.
– Да! И дать ему понять, что ты готов с Робюром сразиться!
– Вместо него? Не обольщайтесь, что его легко убедить! Ведь он считает, что он в прекрасной форме. Мы видели, что он скорее сдохнет, чем отступит. Тем более перед нами. Он больше не живет в этом мире – он живет в прошлом, когда молодой и сильный Панноам был непобедим.
Я стиснул руку Тибора:
– Он должен сам объявить, что я заступаю на его место. Только он и никто другой. И ты мне в этом поможешь.
– Я?
– Найдется у тебя ломкая крушина?
Глаза Тибора удивленно заблестели.
– Я считал тебя своим лучшим учеником, но ученик превзошел учителя.
Он рассмеялся, и я вслед за ним.
Мама и Нура не понимали, чему мы радуемся.
– Можно узнать, что происходит? – обиженно спросила Нура, и ноздри ее затрепетали.
Тибор повернулся к ней и в кои-то веки ее отчитал:
– Я тебе не раз показывал этот кустик, дочка. А ты, как обычно, слушала меня вполуха. Его мелкие ягодки, столь любимые косулями, подхлестывают драчливость, а отвар сушеной коры хорош при запорах.
– И что из этого? – взъерепенилась она, не желая уступать.
– Наш друг Ноам хочет выпить со своим отцом.
– Вот именно! – подтвердил я.
– Чашу крепкого ароматного вина – ведь порошок ломкой крушины, который мы в нее подсыплем, пахнет не слишком приятно. А чтобы усилить действие, добавлю и льняного семени.
Я пояснил Маме и Нуре:
– Когда в брюхе у Панноама забурлит, ему придется отступить. И он примет решение.
Мама стремительно обняла меня и шепнула на ухо:
– Лишь бы оно было верным!
Панноам не заподозрил подвоха. Он чокнулся со мной, продолжая бахвалиться. Он заканчивал приготовления к бою, когда я заметил, что его уже донимают спазмы живота, а на впалых щеках проскальзывает болезненная гримаса. Однако его воля пыталась обуздать взбунтовавшиеся кишки, и он захорохорился еще пуще. Вдруг он побледнел и стремительно вышел.
Вернулся он смертельно бледный, но продолжал делать вид, что все в полном порядке, пока новый мощный спазм не обратил его в бегство.
На сей раз вернулся он не скоро. Он был в лихорадочном возбуждении, дрожал и истекал по́том.
– Ноам, я не смогу драться.
– Отложи бой, отец.
Он гневно взглянул на меня:
– Если я попрошу отсрочки, я подтвержу правоту Робюра. Подарю ему победу без борьбы. И он захватит деревню.