Конечно, поведение Панноама прикрывало его же ошибки. Но разве его лицемерие не служило общему благу? Если он вершил лишь видимость правосудия, если он предъявлял лишь подобие честности, то эти иллюзии и были сутью. Несмотря на свою фальшь, он предлагал народу образец для подражания, олицетворял необходимые достоинства. И разве так уж важно, что во тьме ночной он превращался в другого, – ведь никто о том не догадывался! Даже сокрытие своих тайн становилось у него чертой хорошего правителя.
Как мне не хватало гибкости! Вечно я красил его одной краской – либо белой, либо черной; теперь-то я буду его принимать во всем многообразии оттенков.
Направляясь к его дому, я хотел привлечь отца к началу моего правления, посоветоваться насчет кое-каких решений, а заодно и смягчить для него уход от дел.
Когда я вошел, он встретил меня громким смехом:
– А-а, Ноам, мне уже гораздо лучше.
– Вот и хорошо, отец.
Он протянул мне чашу с вином:
– Нура рассказала мне про твой бой с Робюром. Твоя рука не дрогнула. Я горжусь тобой.
– Я должен был это сделать.
– И ты это сделал. Поздравляю.
Панноам ткнул пальцем в ожерелье:
– Можешь вернуть его мне.
Я остолбенел.
Он уверенно шагнул ко мне и, не допуская ни малейшего моего сопротивления, снял с меня ожерелье и повесил себе на грудь.
Увидев мое перекошенное лицо, он криво усмехнулся:
– Что? Ты принял это всерьез?
– Но…
– Ноам! Спасибо, ты великолепно сыграл свою роль. Но теперь я одолел мимолетное недомогание, и все в порядке.
– Ты…
Он оставил игривый тон, замер и резко бросил мне:
– Засорение кишок не лишает меня власти. И не вручает власть тебе. Не смеши меня.
Я напряженно выпрямился:
– Отец, ты снова взялся за старое.
– Вчера я поступил так, как должен был поступить вождь вчера. Сегодня я делаю то, что вождь должен сделать сегодня. Ноам, я не мог драться, но нужно было защитить деревню: отправляя тебя уничтожить мерзавца, я действовал как глава деревни. Сегодня я здоров и возвращаю себе свою власть.
– Ты полагаешь, я не способен быть вождем?
– Для этого я тебя и растил. Но я еще в силах, мой мальчик, а ты подождешь моей смерти.
Он насмехался над моим удивлением и взял отеческий тон; его веселость и мнимая участливость больно меня ранили. Он мягко увещевал:
– Да, Ноам, надо подождать. Ведь я тоже ждал смерти моего отца Каддура.
– С ним было все иначе.
– Это почему же?
– Каддур умер внезапно во цвете лет. Боги и Духи забрали его полным сил. А ты…
– Что я?
– Кишки больше не тревожат тебя, отец. Но сможешь ли ты драться на одной ноге? Разве ты в хорошей форме? Одолеешь ли ты Робюра? И ты подвержен перепадам настроения, которые сказываются на твоих близких. Ты нездоров, отец. И ты почувствуешь себя лучше, когда уйдешь от власти.
Панноам молчал. Он мусолил одни и те же мысли, но никак не находил нужную. Я полагал, что за нехваткой доводов в голове у него прояснится.
Он резко выпрямился и впился в меня взором:
– Никогда!
Он кипятился, его била дрожь. Едва он это понял, его затрясло еще сильнее.
Чтобы положить конец этой унизительной сцене, я шагнул к отцу и занес руку, чтобы сорвать с него ожерелье. Он вцепился в него и злобно прошипел:
– Неужели ты и правда решил, что я отдал тебе власть, несчастный дурень?
Я помолчал и ответил так же враждебно:
– Зря я тебе поверил – мне следовало помнить, что ты постоянно воруешь чужое.
– О чем ты?
– Да это твой конек… У Барака забрал Елену. У меня забрал Нуру. А теперь забрал у меня власть.
При имени Барака мой отец вздрогнул и выпучил глаза. Он не понимал, как я мог об этом узнать. Я воспользовался его растерянностью и нанес решающий удар:
– Не говоря уж о твоих сокровищах… Да, сокровищах! Или трофеях? Я о том, что ты награбил у сельчан руками Охотников. Да не делай удивленное лицо! Эти мешки, которые ты годами прячешь на Медвежьей скале. Интересно, захаживал ли туда хоть один медведь? Ты уже так давно врешь всем и обо всем.
Панноам пошатнулся и ухватился за стену. Он был в смятении и боялся на меня взглянуть.
Он сжал челюсти. Его лицо исказилось яростью. Он рванулся вперед, схватил два меча и один из них протянул мне:
– Давай драться.
– Что?
– Ты хочешь власть? Возьми ее. Давай драться.
Я отшатнулся:
– Никогда.
– Почему?
– Драться с отцом?
– Давай драться!
Он наставил на меня меч. Я не шевельнулся. Он замахнулся, чтобы втянуть меня в драку. Я как будто окаменел. Он в ярости прыгнул вперед и лезвием оцарапал мне плечо.
Свободной рукой я прижал ранку, чтобы остановить кровь.
– Давай драться! – взревел он.
Я смерил его взглядом. Чеканя каждый слог, я произнес:
– Я не стану драться с тобой.
– Почему? Почему? – вопил он, потрясая оружием.
– Потому что я выиграю!
Я бросил меч к его ногам и быстро вышел.
Он кинулся на пол, рыча от гнева: ненависть, досада и отчаяние охватили его.
Я карабкался по косогорам, и меня пьянила свобода. Я не бежал из деревни, а возвращался к лесной жизни, которую я для себя выбрал. Каждый шаг прибавлял мне сил, все мое тело звенело, в жилах закипала кровь, и я едва сдерживался, чтобы не пуститься бегом.
Кончено! Хватит с меня интриг, соперничества и предательств! Я распрощался с деревенской жизнью, с этой сетью ловушек, которая ранит и душит, я расстался с отцом, который растил меня лишь для своих нужд. Панноам врал, утверждая, что он готовил меня к власти. Если практика власти требовала обмана и грабежей, он должен был предупредить меня и обучить этим уловкам. Но ему было сподручней держать меня в неведении и наслаждаться моим восхищением. Красоваться передо мной, рядиться в обличье честности, щеголять героическими замашками было для него важней. Характер отца был изъеден гордыней.
Я оставил его, поверженного и униженного, – он верещал, как заяц. Панноам понял, что я расстался с младенческой невинностью и знаю о его коварстве, – и он меня проклинал. Какая прекрасная новость! Пусть он меня ненавидит, да, пусть ненавидит всей душой! Его ненависть освобождает меня.
Я долго шел и мало-помалу успокоился. В последние недели, даже при солнце, каждый новый день был все более колючим и зябким. Надвигалась зима.
Когда спустилась ночь, я добрался до хижины Барака.
Он встретил меня радостно, но спокойно, не догадываясь о моих злоключениях[14].
– Давай поужинаем под открытым небом, мой мальчик, ведь скоро это удовольствие будет для нас недоступно.
Мы устроились на плоской скале; над нами тускло светила луна. Звезды источали рассеянный свет – они будто занавесились влажной вуалью.
– У меня правое колено ноет, – пробормотал дядя, – скоро выпадет снег.
Пока он разводил огонь, я поведал ему о своих приключениях. Он слушал меня раскрыв рот, но не проронил ни слова.
Когда я дошел до финальной сцены, в которой я доконал отца упоминаниями его ночных вылазок и истории Барака и Елены, глаза моего дяди заблестели, и я прочел в них радость отмщения.
Я замолчал, и Барак воскликнул:
– Ты не попрощался ни с матерью, ни с Нурой?!
– Нет.
– Вот и прекрасно! Когда прощаются, либо не уходят, либо уходят плохо.
Я вдруг разозлился на них обеих.
– Во всяком случае, они получили то, что хотели!
– О чем ты?
– Они хотели не моего возвращения, а рассчитывали спасти Панноама и деревню.
Уязвленный, я добавил:
– И поддержать свое положение женщин вождя. Они меня использовали. Как и Панноам.
Я понимал, что преувеличиваю их расчетливость, но все же разве я их оболгал? Очевидно, Нура дорожила своими привилегиями, а Мама, хоть и обожала меня, явно упивалась ролью матери вождя. Обе они ощущали вкус власти. Как бы они отнеслись к Панноаму, лишенному привилегий? Что же они в нем ценили?
И тут моя роль в этой истории померкла в моих глазах. Я-то думал, что действую по своей воле, а я просто выполнял то, что Мама, Нура, Панноам и даже Тибор от меня ожидали. Я был их орудием! Вот остолоп!
Барак склонился ко мне:
– Выходит, я тебя чуть не потерял?
Он понимал, что я мог и не вернуться, и упрекал себя, что так беспечно ожидал моего возвращения. Я пристально на него смотрел: эта пышущая здоровьем гора мускулов с буйной гривой волос и всклокоченной бородой скрывала чуткое сердце. Досада в глазах, виноватая улыбка и озабоченная складка на переносице так явно говорили о дядиной искренности, столь отличной от отцовского криводушия, что мне захотелось обнять его.
Барак понял мои чувства. Он порывисто схватил меня и крепко стиснул. Прижатый к его мощному торсу, я еле дышал, но не пытался высвободиться; меня накрыла могучая волна его нежности. Почему он не мой отец?
– Дядя, я хотел сказать еще одну вещь.
– Да, мой мальчик?
– Ведь мы заслужили женщину?
И мы рассмеялись.
Настали холода.
Поутру медленно подползли белесые тучи, тяжело груженные снегом. Они лениво оккупировали все небо, скрыли его полностью, и свет померк. Первые хлопья кружили нерешительно, как неопытные разведчики, прощупывающие местность; они исчезали, едва коснувшись земли. За ними подтягивались целые батальоны, все более мощные, заволакивая небо белесой пеленой.
Снег шел несколько суток. Спасаясь от холода, мы нацепили меховую одежду – куртки, штаны, варежки – и постоянно поддерживали в хижине огонь. Питались мы скудными припасами, хранившимися под слоем гальки.
Всякое ненастье еще больше сплачивало нас с дядей. Проникнутые глубоким благоговением перед высшими силами, мы наслаждались зрелищем, дарованным нам Природой, Богами и Духами. Барак никогда не тревожился – он восхищался. Будь он захвачен сильнейшим ураганом, он лишь упивался бы им.
Он не раз говорил, что со времен его детства Озерные земли все больше разогревались – и зимой, и летом. Преобладала теплая погода.