– Она жива!
Я услышал, как сердце Нуры бьется – очень часто, слишком часто, – потом, поднеся пальцы к ее ноздрям, убедился, что у нее короткое, затрудненное дыхание, а грудная клетка почти неподвижна. Нура не была мертва – она умирала.
– Наверно, потеряла сознание незадолго до нашего прихода.
– Ноам, а что, если я хорошенько шлепну ее, чтоб привести в чувство?
– Только не это!
Я отверг эту идею инстинктивно, опасаясь грубости моего дядюшки, хоть и не зная, что много веков спустя медицина научно обоснует мое опасение: если при резкой встряске кожа получит внезапный приток тепла, велик риск послать охладившуюся кровь с периферии тела к сердцу, что вызовет его остановку. Моя осторожность предотвратила сердечный приступ.
Но я не мог решиться раздеть Нуру, так я ее боготворил.
– Барак, сними с нее мокрое, иначе ей не согреться. Сейчас я соберу все шкуры, которые у нас найдутся.
Я тем временем вынул тлеющие угли из рога, где всегда их хранил, и разжег огонь во всех очагах нашей пещеры.
– Готово! – воскликнул дядя.
Я резко обернулся. Нура, обескровленная, с посиневшими висками, с закрытыми глазами, с заострившимися чертами лица тонула под грудой покрывал. Барак встал подле нее на колени и, теребя в руках свои амулеты, монотонно бормотал заклинания. Я присоединился к нему, закрыл глаза и до дурноты взывал к Богам и Духам.
Дядя поднялся, согрел в дубовой чаше воды, добавил в нее меду и коснулся Нуриного лба:
– Ну, моя красавица, выпей.
Скорее всего, она нас не слышала. Барак осторожно усадил ее, приоткрыл ее губы и медленно, по капле, влил питье ей в рот.
– Дай-ка сюда свою шапчонку, раз волосы у нее высохли.
Я протянул ему свою заячью шапку, и он надел ее Нуре на голову.
Я неотрывно смотрел на нее: мне казалось, что ее кожа порозовела, ноздри смягчились, дыхание стало глубже, но едва мне удавалось убедить себя в этом, как я начинал сомневаться, не понимая, так ли это в действительности, или мне хочется обольщаться надеждой.
К вечеру Нура открыла глаза. Ее расширенные зрачки меня не видели.
– Нура, это я, не бойся.
Она пробормотала:
– Папа…
По телу ее пробежала дрожь. Глаза заметались во все стороны. Она выкрикивала что-то нечленораздельное.
Барак шепнул мне на ухо:
– Она бредит.
– Чем я могу помочь?
– Ничем.
Теплое сладкое питье принесло ей облегчение; напившись, она уснула.
Схватив Барака за руку, я утянул его вглубь пещеры, подальше от Нуры.
– Я схожу за ее отцом, Тибором. Он великий целитель. Он знает, как ее вылечить.
Барак скептически почесал за ухом:
– По снегу ты доберешься до деревни только через два дня. Еще два дня уйдут на твое возвращение с целителем. Если снова не начнется метель… Рискованно и бесполезно. Ее судьба решится завтра-послезавтра. Либо она согреется и очнется, либо покинет нас.
– Но я не могу сидеть сложа руки!
– А что можно сделать? Только наделать глупостей!
– Как же быть?
– Бди и молись. Боги и Духи вынесут решение. Будем поддерживать тепло в пещере.
Ночь и день Нура провела между жизнью и смертью: то ее одолевала дрожь, то она выпучивала невидящие глаза и бессвязно лепетала, то проваливалась в сон, такой глубокий, что нам становилось страшно. Наконец она села, огляделась по сторонам, увидела меня и улыбнулась:
– Ноам!
Я не верил своим глазам и ушам.
– Нура! Тебе лучше?
Она устало закрыла глаза.
– Я хочу есть.
По пещере пронесся торжествующий вопль:
– Победа!
Нура вздрогнула, услышав этот рев. Оглянувшись, она увидела Барака. Он сел возле нее на корточки:
– Рад с тобой познакомиться. Я Барак, дядя Ноама.
Она что-то промямлила. Я пояснил ей:
– Барак заметил тебя в снегах, принес сюда и выходил. Он спас тебя, Нура!
Дядя рассмеялся и пророкотал своим звучным голосом:
– Это было в моих интересах, крошка, не то племянничек выдрал бы мне все волосы. Он тобой дорожит, этот парень!
И подмигнул ей – со всем неведомым он обращался по-свойски. Нура вздрогнула, заметила, что она почти голая и лишь едва прикрыта шкурами, смутилась, ее плечи заалели, она постаралась овладеть собой и захлопала Бараку ресницами:
– Спасибо.
Ее губы прошептали это слово с таким нежным изяществом, что Барак растаял от умиления.
Нура взглянула на меня:
– Сколько времени я здесь провела?
– Два дня.
Она задумчиво кивнула. Выпростав руки из-под шкур, она посмотрела на них; ее передернуло при виде потрескавшейся кожи, и она требовательно спросила:
– У тебя найдется жир?
– То есть?
– Для моей кожи.
Не успел я открыть рот, как Барак уже протянул ей плошку со снадобьем, которым укрощал свою гриву всякий раз, когда собирался к Охотницам.
Нура слабо улыбнулась ему и принялась умащивать свои пальцы, ладони и запястья. Жизнь входила в обычное русло. Я умиленно чувствовал, что очень скоро капризная и властная Нура начнет нами распоряжаться.
Я задал ей вопрос, который со вчерашнего дня не давал мне покоя:
– Зачем ты пришла на берег Озера?
Она взглянула на меня, пораженная моей недогадливостью, и звонко ответила:
– Я пришла к тебе.
Я тут же почуял, что она снова попросит меня пойти в деревню и разбираться с их делами. Я решительно настроился на отказ и запальчиво спросил:
– То есть ты пришла за мной?
Она пожала плечами, поставила плошку с притираньем, наложила его излишек, оставшийся в пальцах, на пересохшие губы, сжала их, покусала, прищелкнула языком и снова посмотрела на меня:
– Нет, к тебе. Я не желаю жить при Панноаме. Я пришла, чтобы жить с тобой.
После этого заявления Нура погрызла орехов и сушеных фруктов, потом уснула.
Весь этот день дядя искоса на меня поглядывал – ему не терпелось меня расспросить. Но он не решался. Я то и дело ловил его немые мольбы, но избегал разговора и постоянно находил все новые неотложные дела.
Вечером Нура с трудом открыла глаза, в полудреме проглотила чашку супа, который мы для нее сварили, и утомленно вытянулась с закрытыми глазами.
Барак выманил меня из пещеры в белесую тьму.
Вокруг, на сколько хватало глаз, было поле битвы: снега и ночи. Снег ее выиграл. Он царил. Белый с синеватым отливом покров поблескивал сквозь опустошенные ветви. Сияла луна. Высыпали звезды. Мы немного прошлись.
Барак положил руку мне на плечо:
– Доволен, мой мальчик?
– С чего бы мне радоваться? – вспетушился я, сам удивившись своему недовольству.
– Нура, женщина, о которой ты мечтал, пришла к тебе и доказала, что она тебя любит.
Я устало и измученно поник, не в силах насладиться своей победой. Он возмутился:
– Если бы Елена тогда пришла ко мне, я не ходил бы с такой кислой мордой!
– Барак, разве ты предложил бы моей матери жить в лесу? Она родилась в деревне и другой жизни не знала. Неужели ты заставил бы ее жить зимой в пещере, а летом – в лесной хижине?
– Я…
– Нам с тобой это нравится, потому что мы мужчины. А женщины…
– Неужели они совсем другие? Ведь нет же?
На его большом простодушном лице был написан этот искренний вопрос и столь же искренний страх ответа.
– Они другие, Барак. Когда Нура оказалась в нашей деревне, у нее было три десятка платьев – и это после того, как их дом смыло потоками грязи! Нура обожает наряды, украшения, башмачки, безделушки, благовония и масла. Она принадлежит к общинному миру.
– Она может измениться.
– С чего бы?
– Из любви. Мы-то с тобой очень изменились.
– Мы изменились из-за несбывшейся любви! Чтобы бежать от наших поражений и несчастий.
Барак пнул ногой сугроб и шумно вздохнул. Потом порывисто сжал мне виски и заглянул в глаза:
– Слушай, что она тебе говорит. Слушай ее внимательно. Не совершай моей ошибки, Ноам. Не порти свою жизнь.
И он решительно направился к пещере.
Я остолбенел. В моих глазах Барак вовсе не испортил свою жизнь. Почему он это сказал? Неужели он так думает?
«Слушай, что она тебе говорит. Слушай ее внимательно». Эти слова не шли у меня из головы. Конечно, он прав… Внимательней прислушиваться к Нуре. Или попросту слушать, что она говорит.
Нура промолчала два дня, будто ее болезнь отмерила необходимое мне время, чтобы осмыслить наш разговор. Я томился.
Этой ночью забарабанил первый весенний дождь. Он разбудил меня, и я услышал, как тысячи теплых капель трамбуют остатки снега, топочут по веткам и стволам, шлепают по камням. На рассвете я отважился высунуться наружу и залюбовался лесом, в который вернулись формы и цвета растений и камней. Конечно, оттенки сохраняли болезненную сдержанность – желтоватая зелень, коричневый с серым налетом, – но они были сродни выздоровлению, в согласии с выздоровлением Нуры.
Я подошел к ней и протянул чашку с питьем:
– Расскажи мне, что произошло после моего ухода.
– Стало совсем плохо. Не знаю, как прошла твоя последняя встреча с отцом, но Панноам был страшно сердит, так и не отошел. Ворчит, костерит все на свете, ничто ему не мило. Раньше он казался осторожным, теперь стал недоверчив. Боится всех и вся: и чужаков, что идут мимо своей дорогой, и захожих на ярмарку, и своих всех без разбора. Когда все спокойно, он подозревает, что от него скрывают правду, само собой – дурную. За каждым словом ему мерещится жало предательства, желание навредить. Его послушать, все вокруг с гнильцой и с намерениями самыми зловредными. Ему кажется, что деревня стала гадюшником, где все строят ему козни, травят его и хотят сжить со свету.
И она бесхитростно заключила:
– Я не чувствую себя счастливой.
Я по привычке старался подавить в себе нежность, которую Нура во мне будила.
– А ты этого хотела?
– Чего?
– Быть счастливой?
Она нахмурилась, и между ее безупречными бровями обозначилась складочка.
Я настаивал:
– Ты хотела быть женой вождя – при чем тут счастье?