Она глубоко вдохнула, чтобы лучше проникнуться моим замечанием, и повернулась ко мне:
– Да, я хотела быть женой вождя. Но не такого.
Ее глаза вспыхнули. Они меня смущали.
– О чем ты?
– Женой великого вождя, а не угасающего калеки! Какой он вождь? Одно название. С каждым днем он все слабее, все раздражительней. Твой отец нас душит, он сыплет бессмысленными и противоречивыми распоряжениями, чтоб наша покорность позволила ему убедиться, что он еще управляет нами. Он убивает деревню, мучает твою мать и изводит меня. Щадит он лишь Тибора, потому что в нем нуждается. Что ты сказал ему на прощание?
– Ничего.
Я удивился своему ответу. С чего бы мне снова защищать отца, скрывать от других его темные делишки? Неужели я все еще люблю его? Или я молчу из самолюбия, не желая быть сыном негодяя? Если защищать отца меня побуждает гордыня, значит она свойственна и мне. Не меньше, чем ему. Я унаследовал его порок…
– Так ты ему ничего не сказал?
– Ничего особенного.
Она недоверчиво хмыкнула. Я упрекал себя за неискренность, но правда унижала меня.
– Во всяком случае, он понимает свое бессилие, и это делает его невыносимым. Нет чтобы сердиться на себя – он сердится на весь свет. Видя свою слабость, он хочет утвердиться за наш счет. Он просчитался!
– И поэтому ты сбежала…
– Нет, я не сбежала – я пришла к тебе.
Почему я не могу ей поверить, не доверяю тому, что должно бы меня прельстить? Или я похож на Панноама, такой же ворчливый и мнительный?
Нура коснулась моей руки, и ее прикосновение обожгло меня, – так было всегда.
– Я ошиблась, Ноам. Я жила умом, а не сердцем. Когда твой отец увлекся мной, я становилась женой вождя. Это обнадеживало меня, льстило мне. Какая глупость! Когда б я слушала свое сердце, мне…
– Что?
– Мне надо было последовать твоему совету: вызвать у Панноама отвращение к себе и отбить у него охоту на мне жениться. Разум внушал мне честолюбивые мечты, а сердце…
– Сердце?
– Я здесь, Ноам. Я рисковала жизнью, чтобы тебя найти.
Она схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам, чтобы поцеловать. Меня захлестнули чувства, и я онемел. Мы возбужденно смотрели друг на друга. И тут меня поразила внезапная мысль. Я высвободил свои руки, встал и обошел ложе.
– Что с тобой? – вскрикнула она, удивленная моим странным поведением.
Я должен был задать мучивший меня вопрос. Я перевел дыхание и отчетливо произнес:
– Ты не беременна?
Она выпучила глаза, кулачки ее сжались, рот перекосило гримасой.
– С чего бы?
– То есть?
– С чего бы мне забеременеть, если…
Она серьезно на меня посмотрела.
– Свадьба не имела завершения.
И снова я не мог ей поверить. Наш разговор мучил меня. Я упал перед ней на колени:
– Ведь Панноам тебя желал!
Ее лицо стало чужим.
– Да. Он засыпал меня подарками, но…
Она помолчала, поскребла пальцем меховое покрывало, вздохнула, набралась храбрости, обведя глазами стены пещеры, и сказала:
– Он потерял не только ногу, когда на него напали Охотники.
– Как? Не хочешь ли ты сказать, что мой отец… Что они ему… Что у него нет…
– Нет, у него все хозяйство сохранилось. Но… оно не работает.
Она разочарованно прикусила губу.
– Это открытие его изводит. Взяв меня в жены, он воображал себя молодым и сильным; но, убедившись, что не может исполнять супружеские обязанности, почувствовал себя трухлявым калекой. Настойка чабера, которую мой отец велел ему принимать, ничуть не помогла. Теперь Панноам ненавидит себя.
Я отступил:
– Нура, это правда?
– Как можно распознать правду, Ноам? По тому признаку, что она унизительна. Я сказала тебе правду, которая меня унижает.
Она казалась искренней. Я ей поверил.
Нура продолжала:
– Наша свадьба, твой уход из деревни… Панноам еще достаточно умен и понимает, что совершил череду ошибок. Из упрямого тщеславия он их не признает и предпочитает злиться на весь свет, а не на себя.
И звонко вскрикнула, вдруг сделавшись сияющей и легкой:
– Так ты меня возьмешь в жены?
– Здесь?
– Да.
– Нура… в этой пещере… это не место для тебя… недостойно тебя… я не…
Она притянула меня к себе и поцеловала в губы. Мое сердце бешено заколотилось. И у нас произошла самая настоящая встреча, когда все было сказано без слов. Полнота и мощь этих мгновений захватила нас. Через ворота наших губ мы перешли из одной вселенной в другую, из угрюмого мира, в котором не было места нашим поцелуям, в сияющий мир, где место им нашлось. И в этот миг мы поняли, что связаны навсегда.
Она мягко отстранилась, очертила пальцем кружок вокруг моего рта, быстро чмокнула меня в губы, потом в щеку, в другую, выше, ниже, и каждый следующий поцелуй был влажнее и нежнее предыдущего, глаза ее светились от радости, и наконец она вздохнула:
– Ах, я хочу спать.
И, грациозно вытянувшись на боку, она смежила веки и блаженно уснула.
Вдалеке тяжелыми глубинными разрывами потрескивал озерный лед, и всякий раз птицы испуганно вспархивали.
Природа пробуждалась, и с ней оживала Нура.
Весна запаздывала. Освободившись от снега, усталая и изношенная земля струила грязевые потоки. Солнце хоть и проглядывало, но грело неохотно, а небо еще не умело блеснуть чистой лазурью, пусть и было светлее зимнего. Цвета понемногу набирали силу.
Нура снова ела, вставала и ходила.
Наши поцелуи одарили нас покоем. Дальше них мы не продвинулись, да и они не повторялись, но мы обрели уверенность в нашем союзе.
Однажды вечером, обласканный ее голосом, я потянулся к ней губами, но Нура строго меня остановила:
– Я жена твоего отца, Ноам. Нам нельзя, пока…
– Пока – что? Мы с тобой живем здесь.
– Папа должен страшно беспокоиться. И Панноам не знает, что я его бросила. Наверно, думает, что меня съел медведь!
Хмыкнув, она намекнула на загадочное исчезновение Барака. Эти двое понимали друг друга с полуслова и вечерами напролет состязались в болтовне.
Вторую ночь подряд Барак намеренно оставлял нас наедине и уходил в Пещеру к Охотницам. Обеспокоенный тем, что́ Нура может проведать, если мы о том заговорим, я старался окружить его отлучки ложью и молчанием.
Наутро после второй вылазки Барака мы с ним пошли на охоту, и Барак намекнул мне, что Тита опечалена моим отсутствием.
– И что ты ей сказал?
– Что ты занят нашими животными. Я знаю, на что она может клюнуть.
– И она клюнула?
– Да. Запомни, что у нас три прекрасные лошади и ты приручил пару волков. Не меньше! Даже если все они вместе не сто́ят Нуры.
Он хохотнул. Но мне ситуация забавной не показалась.
– Тита меня ждет?
Барак кивнул. Я растерялся. Конечно, с Охотницей я любился по доброй воле, я ее желал, но меня подогревала и ярость. В раздоре с отцом, в разрыве с деревней я доказывал себе, что не обречен на одиночество, что наслаждение мне доступно и добавляет моей жизни остроты. Я всякий раз возвращался к Тите, потому что мне было с ней хорошо, а встретиться с Нурой я уже не надеялся. И я ощутил свое вероломство в отношении моей сильной и честной дикарки.
– Не надо дорожить никем и ничем, – вздохнул я.
– Надо дорожить свободой.
Отовсюду выскакивали зайцы – они прыгали, кувыркались, вертелись в бешеном танце, бороздя подлесок и луговины, дарованные им весной. Барак без устали смеялся, глядя, как их задки мелькают там и сям. Одни жадно щипали нежную долгожданную траву или бегали, поддавшись чистой радости движения, а другие свешивали уши, терлись носами и пускались в тайные переговоры, от которых в скором времени будет приплод.
Мы сговорились заниматься больше собирательством, чем охотой, чтобы не омрачать звериного веселья.
– Гляди-ка, соперники Малатантры!
Я не сразу понял моего дядю, когда он махнул рукой, указывая на ягнятников. Я понаблюдал за ними и начал догадываться. Оглашая округу резким свистом, хищники терзали останки лани; то один из них, то другой взлетал, зажав когтями крупную кость, парил в небе, а затем выпускал свою добычу. Кость разбивалась, поскольку ястреб целился в край скалы, в острые камни. Хищник спускался, хватал осколок и лакомился костным мозгом.
– Эти ястребы наловчились раскалывать кости. Так же они поступают и с черепахами: бросают их с высоты, чтобы разбить панцирь[17].
Барак привел меня к месту, где рос портулак. Мы насобирали ползучих стеблей с листьями; потом он показал мне уголок, где было полно репы; мы без труда накопали розоватых корнеплодов и наполнили ими котомку.
– Когда вы собираетесь уйти в деревню? – неожиданно спросил Барак.
Я в возмущении остановился:
– Почему ты об этом заговорил?
– Рано или поздно это случится.
Я разозлился. Предчувствие возвращения угнетало меня, я был обеспокоен этой неизбежной перспективой и каждое утро себя спрашивал, сколько дней мы тут продержимся.
– Ноам, женщины – другие существа. Нура сейчас с нами: у нее нет выбора, она приходит в себя, вы с ней поладили. Но я знаю, ты знаешь и она знает, что она здесь ненадолго. Разве она тебе еще не говорила, что хочет прояснить ситуацию там, в деревне? Сообщить отцу, что жива? Если ее поступки не приведут тебя в деревню, то ее слова приведут.
Барак с умилением следил за парочкой зайцев с лоснящейся шкуркой, круглыми спинками и повисшими ушами: они терлись носами и щекотали друг дружку усами.
– Мой мальчик, я остался здесь, потому что твоя мать, уверенная в моей гибели, так и не пришла за мной. Если бы она появилась, я вернулся бы в деревню и потребовал то, что по праву мне принадлежит.
– А что тебе принадлежит?
– Наша с ней жизнь. Нормальная и счастливая. А не жизнь беглеца. Я превратился в призрак, Ноам. Сельчане считают меня то ли Богом, то ли Духом, то ли привидением. Я ни для кого не существую, только для себя.