– А Малатантра…
– А Малатантра – мое вечное солнце. Ты заметил, что в конце лета она, как медведица, становится упитанной, будто готовится к зимовке, но ведь и к весне она не слишком отощала? Наша Малатантра всегда в форме!
Вспомнив о своей роскошной подруге, Барак оживился и с энтузиазмом потер руки. Раздался отчаянный визг. Зайцы брызнули кто куда. Один из них оказался в пасти оголодавшей лисы, и она яростно мотала его из стороны в сторону, пока бедняга не испустил дух. Успокоившись, лиса с добычей в зубах удалилась в лесную чащу.
– Ну а ты кому-то нужен, – мечтательно продолжал Барак. – И у тебя есть обязанности.
– Но…
– Давай начистоту: ты любишь Нуру?
– Люблю.
– Ты хочешь, чтоб она была счастлива?
– Да.
– Тогда ты знаешь, что должен делать.
Мы ушли, едва взошло солнце. Воздух потеплел, но еще хранил росистую свежесть.
Без передышки мы подымались и спускались, пересекая холмы и ложбины. Природа снова обрела свое необузданное великолепие. Горы, еще изрезанные по верхам снеговыми морщинами, понизу раскатывали ковры сочной зелени. На темно-синих водах Озера отражалось заблудшее облачко, дрожащее и одинокое. Давно уже я не слышал такого многоголосья – свиста, писка, скрипа, щебета, чириканья и воркованья, – и этот концерт рисовал в воображении многоцветное птичье оперение.
Нура восседала на плечах Барака. Эти двое трещали как сороки, не скупясь на восклицания. Меня забавлял их силуэт, маячивший впереди: по контрасту дядя казался еще монументальней, Нура – еще миниатюрней, и мне эта парочка напоминала великана, похитившего ребенка.
Я наслаждался прогулкой по девственному лесу, понимая, что веселая и беззаботная жизнь с дядей кончается и страница моей жизни переворачивается. Я не знал, что ждет меня впереди, но понимал, что с простодушной дикой жизнью покончено.
Вечером мы подошли к деревне. Тонкие прямые деревца, набиравшие силу, походили на часовых, стерегущих Озеро, а над ним сновали крикливые ласточки с глянцевыми иссиня-черными крылышками.
– Ночку отдохнем, моя красавица, а утречком вернешься в свою деревню, – объявил Барак, ссаживая Нуру на землю.
Мой отец вершил суд под Липой справедливости.
Мы молча двигались к нему.
Когда он заметил меня, его лицо окаменело, потом он увидел Нуру, державшую меня за руку, и глаза его вспыхнули. Он закусил губу, на лбу его залегла складка, вены на шее вздулись; он следил за нашим приближением, как за неумолимым извержением раскаленной лавы из жерла вулкана.
Я остановился в нескольких шагах.
– Тебе здесь не рады, – пробурчал он.
– Здравствуй, отец.
Я не поддался на его тон и сохранял спокойствие.
Он ткнул пальцем в сторону Нуры:
– Эта женщина больше не войдет в деревню. Пусть уходит немедленно.
Мы не шелохнулись.
Он прошипел, косо глядя на Нуру:
– Я считал тебя мертвой и был этому рад.
Выдержав его взгляд, она ответила:
– Я тоже считала себя мертвой и была этому рада. Благодаря Ноаму я поняла, что жива, и это радует меня еще больше.
– Замолчи.
– Мне жаль тебя, Панноам. Ты хотел быть всем и поэтому стал никем.
Побагровев, он взревел:
– Молчи, змея!
Она решительно подошла к нему вплотную и проговорила, глядя ему прямо в глаза:
– Замолчу, когда ты расторгнешь наш брак.
– Исчезни!
– Объяви о расторжении нашего брака прилюдно, объяви! Верни мне мою жизнь и забирай свою!
Прослышав о нашем появлении, на поляну стекались сельчане. Пришла и моя мать.
Панноам прошипел сквозь зубы:
– Я не сделаю ничего, что доставит тебе удовольствие, гадюка.
Нура расхохоталась ему в лицо и окликнула меня:
– Достойное заявление супруга, не правда ли, Ноам?
Вне себя от злости, Панноам схватил ее за шею. Она вздрогнула, замерла, но вместо того, чтобы отбиваться и защищаться, презрительно взглянула ему в глаза:
– Давай! Убей меня! Кабана или мужчину ты одолеть уже не в силах. А женщину, может, и сумеешь…
Отец в бешенстве еще крепче стиснул ей горло. Нура побледнела.
– Отпусти ее! – крикнул я.
Одурев от ярости и не владея собой, Панноам отпихнул меня, продолжая душить Нуру. Я бросился на него, ударил по лицу, по рукам, в грудь, опрокинул его наземь.
Лицо Нуры полыхало, она пыталась отдышаться.
А Панноам силился встать, но ему никак не удавалось. Он был похож на муфлона, обросшего густой шерстью: они, когда валятся на спину и беспомощно барахтаются не в силах подняться, в конце концов умирают от удушья.
Я протянул ему руку. Он взял было ее, но оттолкнул и плюнул мне в лицо:
– Никогда!
Моя мать подбежала к нему, шепнула мне, чтоб я не обращал внимания, и помогла ему встать. Нура тем временем, прерывисто дыша, растирала себе шею. Вновь на ногах, Панноам отряхнулся и повертелся, стараясь оправиться и вернуть себе самоуважение. Он страдал и телом, и душой. Мне было его жаль. Больно было видеть отца, утратившего свою героическую стать.
Я подошел к нему и заговорил тихо, чтобы слышал меня он один:
– Я вернулся принять власть из твоих рук, отец. Ты измучен. Передай свою ношу мне. Отдохни наконец. Управление нашей общиной требует больше того, что ты можешь сегодня дать. У тебя в руках вся власть, отец, но ты имеешь и право передать ее. Время пришло. Я твой сын, и ты меня для этого воспитывал. В детстве я думал, что никогда не смогу стать таким же могучим вождем, как ты, я не уверен в этом и сегодня, но прочь сомнения. Поверь себе. Поверь в меня. Я постараюсь.
Эту речь я сочинял и твердил всю дорогу, хоть и не надеялся, что она возымеет действие, потому что недооценивал слабость отца; но, пока я говорил, мне показалось, что я его тронул. Он был пресыщен, крайне изнурен, видел предел своих возможностей, и потому мои слова проторили дорожку в его душу.
Он сомневался. Колебался. В глубине его естества усталость боролась с гордыней.
Он покосился краем глаза на Нуру:
– А она?
– Ты расторгнешь с ней брак, и она станет моей женой.
Он согласился, сопоставив меру своих потерь с мерой своего облегчения. В его глазах засветилась грусть, и он сказал с печальной улыбкой:
– Так ты забираешь у меня все, мой сын?
Он смирился. Он еще ничего не ответил, но уже был согласен со мной. И мы оба это знали.
И тут прозвенел гневный голос:
– Он ничего не берет у тебя, Панноам. Это ты все забрал у него! – Нура наконец отдышалась и напустилась на Панноама.
Разве не бывает довольно искры, чтобы вспыхнул огонь? Вмешательство Нуры воспламенило отца. Он взорвался, метнул на нее пылающий взгляд и кинулся ко мне:
– Будем биться.
Я устало прошептал:
– Отец, не заводись.
Он крикнул во весь голос, давая мне понять, что довольно нам шептаться:
– Будем биться!
Он выпятил грудь и выхватил меч, который всегда носил при себе, верша правосудие. Отец красовался. Он ходил гоголем. В неискоренимом восторге от себя он разыгрывал перед сельчанами спектакль.
– Найди оружие и давай биться.
– Я не стану биться с тобой.
Он громогласно воскликнул:
– Друзья мои, если я уйду, над вами поставят такого вождя: он дрейфит, не хочет драться!
Я продолжал говорить вполголоса, хотя спокойствие уже изменяло мне:
– Я уничтожил Робюра – быстро же ты об этом забыл.
– Ты тоже забывчивый: разучился драться?
И тут над деревней прогремел голос:
– Панноам, ты будешь биться со мной!
Все обернулись: по тропинке спускался исполин Барак – великолепный, широкоплечий и мускулистый, он решительно двигался к нам, а откинутые назад волосы развевались как лошадиная грива. Его появление повергло сельчан в ужас, и они принялись бормотать молитвы и теребить амулеты.
Мама оторопело шагнула вперед, у нее перехватило дыхание. Она не могла поверить своим глазам. Как? Неужели ее жених жив? Она думала, что лишилась рассудка. Мама сжала виски, прикусила кулак, но, видя, что Барак в расцвете своей мужественной красоты все приближается, она в панике повернулась ко мне.
Я с улыбкой подтвердил:
– Да, это Барак.
Ее губы безмолвно прошептали: «Барак», – и она прижала руки к груди. Я испугался, что ее сердце не вынесет потрясения, и кинулся ее поддержать.
Барак старался избегать ее взгляда – несомненно, щадя и Мамины чувства, и свои – и гордой поступью с царственной непринужденностью продолжал свой путь к Панноаму.
А тот все оценил: и возвращение брата, и Мамино потрясение, и их неизменную любовь. Взгляд его окаменел, он стиснул зубы и изо всех сил старался не пошатнуться.
Барак остановился перед ним:
– Ты будешь биться со мной.
Мой отец вздрогнул и инстинктивно вцепился в свое ожерелье. Барак усмехнулся, и Панноам понял, насколько он жалок в глазах брата.
Барак обратился к собравшимся:
– Сын не хочет ранить своего отца? Это лишь делает ему честь! Но брат с братом могут сразиться без угрызений совести.
Он вынул свой топор.
– Я готов.
И добавил с лукавой улыбкой:
– Наконец-то!
Нелепость ситуации парализовала отца. Я слишком хорошо знал его и понимал, что он по доброй воле от власти не откажется, да и лицо потерять боится. И потому непременно кинется в бой.
Я рванулся к дяде:
– Барак, не провоцируй отца! Бой неравный! Ты его убьешь!
Он ухмыльнулся, стал разглядывать ногу из оленьей кости, которая служила подпоркой Панноаму, потом прогремел:
– Что говорит мне мой племянник? У Панноама одна нога, а у меня – две?
Он расхохотался и подступил к Тибору; тот пришел недавно и стоял, обнимая Нуру.
– Наверно, ты и есть тот целитель, который отрезал ему ногу и смастерил новую?
– Верно.
Барак мотнул головой, потом вернулся на середину площади и встал перед Панноамом, призывая собравшихся в свидетели.
– То, что Тибор сделал однажды, он сможет повторить.