Мари притихла, Шарли занялся раскуриванием сигареты, Мармуд яростно скреб шею, и ногти оставляли на ней багровеющие полоски. С помощью пожирателя кузнечиков Клода Джеймс дипломатично сменил тему разговора.
На прощание все обнялись, раскланялись и разъехались по домам.
Когда оставшиеся разбрелись кто куда, Ноам заметил, что Джеймс забыл на пне свою брезентовую куртку, и прихватил ее, чтоб отнести в дом; по дороге он нащупал карман, в котором находилась внушительная связка ключей – тех самых, что открывают подвалы. Ноам вытащил ее, а совершив преступление, повесил куртку на вешалку возле привратницкой.
Тем вечером в Ковчеге остались только лидеры: Мармуд, Шарли, Джеймс, Юго. Ноам ужинал вместе с ними. После трех дней спортивных занятий на свежем воздухе и краткого сна под открытым небом вялость застольных разговоров объяснялась изнеможением; все мужчины, за исключением Джеймса, обменивались короткими репликами и поспешно завершили трапезу, ни разу не взглянув на Ноама.
Он чувствовал, что стесняет их.
Несмотря на подчеркнутый энтузиазм Джеймса, Ноам с самого начала вызывал у них недоверие. Его национальность их раздосадовала: Ноам представился греком. Было бы глупо назваться ливанцем, потому что, стоило ему произнести фамилию, это мгновенно породило бы шквал вопросов относительно его здешних кузенов, тамошних тетушек, дедушки с гор – ведь Ливан, несмотря на многомиллионное население, похоже, по-прежнему является скоплением непременно родственных между собой семейств. Греческая национальность обеспечивала Ноаму безопасность: помимо того что Греция пользуется всеобщей симпатией, он вдобавок великолепно владеет греческим, хотя бдительно следит за тем, чтобы не пересыпать свою речь архаизмами, относящимися к тому времени, когда он ассимилировал этот язык, – веку Софокла и Платона, которые говорили на чистом аттическом диалекте, ныне сильно модифицированном. Теперь, когда он лучше узнал Мармуда, Шарли и Юго, он заметил, что они испытывают стойкое недоверие к нему – иностранцу, иммигранту, чужаку.
Сославшись на усталость, Ноам поспешил покинуть их. И, укрывшись в своей спальне, приготовился ждать.
К одиннадцати вечера обитатели дома угомонились. Ноам прислушался к похрапыванию Джеймса за стенкой.
Осторожно, стараясь не шуметь, он спустился в подвал и при помощи украденной связки ключей проник на склады. Из осмотрительности он запер за собой двери, не стал зажигать потолочные светильники и воспользовался фонариком. Миновав помещения с продовольствием, он добрался до бронированной двери, возле которой Джеймс вынудил его повернуть назад.
Он вставил ключ в замочную скважину.
И увидел то, что и предполагал, – арсенал. Три стола явили его взору несметное количество холодного оружия – режущего, колющего, тупого: на первом находились кривые садовые ножи, ножи с широкими и толстыми клинками, кривые турецкие сабли, кинжалы, шпаги, сабли, косы, топоры; на втором – рогатины, пики, дротики, копья, крючья, трезубцы, алебарды, луки, арбалеты и сарбаканы с соответствующими наборами стрел; на третьем – дубинки, булавы, молоты, нунчаки, пращи с мешками стальных шариков. Вдоль стен располагалось огнестрельное оружие: карабины, охотничьи ружья, боевые и снайперские винтовки, ручные пулеметы. Чуть дальше, на стеллажах, поместилось короткоствольное оружие – пистолеты и револьверы. На полу выстроились пулеметы, а углубление в стене занимали ящики с патронами. Предположение Ноама подтвердилось: Ковчег – не убежище, а бункер.
Когда он проник на следующий склад – со взрывчатыми веществами, где обнаружились гранаты и мины, – до него донеслись звуки перебранки и шаги.
Ноам торопливо выключил фонарь и вжался в угол.
Вошли Мармуд, Шарли и Юго в майках и полотняных штанах. Усевшись вокруг маленького пустого письменного стола, они поставили на него компьютер. Со своей детской белокурой головой, привинченной к туловищу кряжистого атлета, Юго казался слепленным из двух несовместимых кусков.
Спрятавшийся во тьме порохового склада Ноам затаил дыхание.
– Д. Р. выйдет на связь ровно в двадцать три тридцать, – сообщил установивший соединение Юго.
Остальные вздохнули.
– До чего осточертело сидеть без курева, – проворчал Шарли.
– Козел! Тебе давно следовало бы бросить. Иначе я тебе так врежу промеж глаз, что ты ни до конца света, ни до рака легких не доживешь.
– Не зли меня!
– Я прав.
– Я злюсь, потому что ты прав!
Мармуд удовлетворенно умолк, рыгнул, сплюнул и принялся скрести ногтями у себя в штанах. Ноам отметил, что в отсутствие Джеймса они ведут себя иначе: развязнее, грубее. Юго перестал щелкать по клавиатуре и радостно откинулся назад:
– Д. Р. на связи!
Две эти буквы обладают такой аурой, что трое шельмецов, мгновенно приняв подобающий вид, вскакивают со своих мест.
На экране возникает картинка, которую Ноам не может разглядеть, после чего раздается измененный фильтром голос:
– Салют, Бейрут. Ну, какие успехи?
– Шесть месяцев автономии, Д. Р., – отвечает Шарли.
– А как насчет техники выживания?
– Почти хорошо.
– То есть?
Встревает Мармуд; он встает перед камерой и, бросив на Шарли убийственный взгляд, рапортует:
– Отлично, Д. Р.!
Повисает пауза. Они явно встревожены. Голос, монотонный, оцифрованный, продолжает:
– Мы приступаем к операции «Всадники Апокалипсиса».
Они вздрагивают.
– Когда?
– Незамедлительно.
– Где?
– Начнем с Соединенных Штатов. Ячейка Захарии завершила приготовления. Она разделится и совершит атаку на пять атомных электростанций.
– Каких именно?
– Вы и так уже слишком много знаете. Европа продолжит, за ней Россия, Китай. А вы – что там у вас с плотиной Шабрух?[27]
– План тщательно разработан, оборудование собрано. Ждем твоего приказа, чтобы выдвинуть коммандос и спровоцировать взрыв.
– Это вопрос нескольких недель. Будьте наготове.
Конец связи обозначило легкое потрескивание.
Замершие во время разговора вояки радостно завопили, в ликовании принялись приплясывать и хлопать в ладоши.
– Великий день близится, парни!
– Все взлетит на воздух.
– И сможет начаться новая эра!
– Принеси-ка нам пива, Юго!
Ноам понял, что эти люди действуют за спиной Джеймса, их простодушного спонсора, а главное – что их амбиции выходят далеко за границы сурвивализма: эти боевики не готовятся к концу света, а готовят его.
Часть втораяПотоп
1
Я созерцал его с самого рассвета…
Это Озеро – мысль, которая дремлет. Ни дороги, ни подробностей. Все тает как дым. Столь же широкое, сколь и неподвижное, Озеро выдавало свое дыхание неощутимыми переливами, едва слышным плеском; легкими намеками, а не связями; логика растворялась в его безмолвных глубинах. Колеблющееся, колышущееся, Озеро дремало, не пробуждаясь. В его сонных водах суетились невидимые молчаливые существа, спины или плавники которых порой можно было заметить. Что они делали? Почему никогда не встречались с дневным светом? Они переплетались, касались друг друга, обвивались одно вокруг другого, шуршали. Чуждое и знакомое, Озеро хранило свои секреты и, хотя и казалось открытым, содержало больше вопросов, нежели ответов.
Созерцая это пленительное зрелище, я размышлял.
Как из столь благодатного места может исходить опасность?
Мы, Озерные жители, не опасались Озера. Мы поклонялись его беззлобному лику. Разумеется, случалось, оно поглощало неумелого пловца, безрассудного гребца на пироге, или того, кто в чрезмерно жаркий день прыгал в него, или охотника, что мерил шагами его лед, не обращая внимания на предупреждающее потрескивание; но вина неизменно лежала на людях. Его волны не нападали на нас. Если они вздымались, то постепенно, понемногу. Никакой агрессии. Никакого обмана. Величественная медлительность…
Другая вода меня пугала: льющаяся с неба – мы подвергались ее пощечинам, остервенению и бесчинствам; родниковая, принадлежащая нимфам, которая в тот момент изливалась потоками, переполняла ручьи, вырывалась из их ложа, возбужденная непостижимым гневом. Зато Озеро, наперекор подъему своей воды, сохраняло извечную невозмутимость.
Возле меня уселся Тибор:
– Барак выздоравливает.
Меня обуяла радость.
– Значит, ты приготовил противоядие?
– Нет, Барак обнаружил его в самом себе. Его здоровье меня восхищает. Он оправился от ампутации, а теперь выводит из себя смертельный яд.
– Вот так Барак! – радостно воскликнул я.
– Это Елена! – возразил он. – Она не только помогает ему жить, она придает его жизни смысл.
– Верно… – посерьезнев, согласился я.
Блаженное счастье Елены и Барака смущало меня. Сжигающее их сексуальное влечение приводило меня в замешательство, хотя я нежно любил обоих и желал им счастья. Тот факт, что Мама не мать, а женщина, лишал меня привычных ориентиров. Ее полнота, некогда внушавшая доверие и такая утешительная, домашняя, приобрела эротическое значение; тяжеловесность, которую прежде я объяснял возрастом, достигла чувственной пышности. Вырвавшись из оболочки респектабельности, Мама лучилась, точно манящая богиня любви, разжигая в глазах Барака желание, отражавшееся в ее собственных. От этой пары исходил аромат сладострастия, их плоть вибрировала постоянным желанием совокупления; в их присутствии я ощущал, что стесняю, торможу их влечение, принуждаю к украдкой брошенным взглядам, воровским ласкам и поцелуям, и осознавал, что, едва оставшись наедине, они набросятся друг на друга. Болезнь Барака, его выздоровление – ничто не нарушало чувственности, которая связывала их, и много раз по ночам до меня доносились хриплые крики, в которых звучали страсть и наслаждение. Сквозь черты моей благородной матери проступало нечто доселе неожиданное – фигура неистовой, свободной, властной, раскованной любовницы.