Нас сопровождали четыре плавучих дома поменьше. Они не имели управления, не могли выбрать себе курс, остановиться, однако, юркие, проворные, они держались на поверхности. Мы заклинали небытие! Вместо того чтобы думать о многочисленных умерших, разрозненные и искромсанные останки которых были разметаны Волной, я радовался при виде уцелевших. Мы приветствовали друг друга, радуясь, что начинаем наше путешествие вместе.
А Ветер и Волна схватились насмерть. Они затеяли свирепую, ожесточенную битву, жертвами которой становились мы. Они состязались, кто сильнее измучает нас: Волна – швыряя нас с гребня в пучину, с пика в долину, а Ветер, разъяренный преградой, которую выставила ему Волна, в гневе на нее свистел, издевался, колошматил и с пронзительного стона срывался на злобный окрик, норовил снести с наших домов крышу, ставни, обшивку, нас самих. И не было управы на две эти неистовые стихии.
Я приказал Тибору, женщинам и детям укрыться внутри. Нура отказалась. Я настаивал:
– У нас не хватит веревок, чтобы привязать вас всех. На палубе останемся только Барак, Влаам и я.
Нура согласилась с моим распоряжением лишь ради того, чтобы подать пример и признать на людях мой авторитет, но я понял, что даже с риском для жизни она предпочла бы, как и я, наблюдать за развитием событий.
Ветер и Волна соперничали в злобной напористости. Стоило одной опасности оставить нас, тут же ей на смену приходила другая. Когда, подброшенные Волной, мы поднимались почти на сто локтей и оказывались наверху, Ветер заставлял нас вертеться в воздухе. Когда мы вновь опускались, ныряя с гребня в пустоту, страшась повреждения судна и тотчас изумляясь, что мы все еще целы и стоим на палубе, после очередной волны, перехлестнувшей через борт, порывы Ветра тотчас принимались раскачивать нас. Едва волны отказывались растерзать наш плавучий дом, Ветер изощрялся, чтобы повалить нас набок.
Четыре других челна один за другим исчезли в пучине. Малые размеры сделали их легкой добычей, они превратились в метательные снаряды, которые взлетели в небо, и возвращение стало для них роковым. Волна и Ветер живо расправились с ними. Но наше судно сопротивлялось.
Как долго оно продержится?
Барахтаясь во взбесившихся мутных водах, мы неслись в бездну, подгоняемые безумием течения и волнением воздуха. Мы без контроля, вне всякой видимости, уверенные разве что в самом худшем, мчались вперед.
– О нет! – простонал Барак, указывая на полоску земли, куда нас несла Волна.
Я не понял, о чем он.
Сдавленным голосом он уточнил:
– Пещера Охотниц.
Волна с головокружительной скоростью мчалась на утес розового камня, внутри которого мне довелось пережить столь пленительные ночи.
Избежит ли Волна столкновения или же разобьется о розовую скалу?
Мы двигались на каменную стену. Она пугающе быстро приближалась. Бушующая Волна несла нас прямо на нее. Никакой возможности ни притормозить, ни обогнуть препятствие. Скала росла, будто ожидая, когда мы столкнемся с ней.
И тогда я стал свидетелем сцены, воспоминание о которой веками не дает мне покоя. По тропе вдоль гребня обрывистого склона скакала на лошади женщина. Так быстро, что конская грива и женские волосы сплетались и развевались на ветру. Я явственно ощутил, что мышцы скакуна и наездницы тревожно напряжены.
Женщина внезапно повернула голову в мою сторону, чтобы взглянуть на наступающую на нее Волну.
Сердце вздрогнуло у меня в груди. Я крикнул:
– Тита!
Она продолжала свое отчаянное бегство, сжимая бока коня ногами, чтобы его подстегнуть. Разве она могла меня услышать, глухонемая Охотница?
В своем страстном упорстве рассечь воздух она была величественна и нелепа. Ей не уйти от Волны, которая неизбежно поглотит ее, однако она не принимала поражения и была готова биться до конца – непримиримая, великолепная, неукротимая.
Подавшись вперед, я разглядел, что животом Тита что-то прижимает к спине коня: она затеяла эту сумасшедшую гонку в стремлении спасти своего ребенка.
Охотница в последний раз обернулась к Волне, готовой поглотить ее. Заметила ли меня? Сегодня, когда я пишу эти строки, я по-прежнему убежден, что да. Это подтвердил ее поступок. Иначе его можно было бы счесть безумием. Да, она меня заметила! Ее испуганные глаза вспыхнули, она узнала меня, она испытала мгновенный прилив надежды. Иначе как объяснить, что она схватила младенца и неожиданно с немыслимой силой метнула его как можно выше и дальше в сторону нашего судна?
Она успела только проследить его траекторию, убедиться, что я на лету поймал ребенка, и Волна, накрыв, унесла ее в свои бурные глубины.
Я взглянул на младенца в своих руках.
Он не хныкал. Он таращил кроткие глазки, не ведая о жестокости этого мира.
Я улыбнулся ему. Он ответил мне тем же. Так я познакомился со своим сыном…
Что произошло? Внутри у меня все оборвалось. Притом что я отважно преодолевал самые разнообразные трудности, доверчивое личико малыша совершенно потрясло меня. Не в силах сдерживаться, я разрыдался.
Потом небо заволокло, и все погрузилось во тьму.
Ни луны, ни звезд.
Непроницаемая тьма. Черно вверху. Черно внизу.
И Ветер, Волна, грохот, скорость…
Не знаю, что повергает в больший ужас – зримая опасность или невидимая. С одной стороны, темнота, казалось, усиливала шум и удары, превращая скрежет и поскрипывание в рычание и рев, а толчки и качку – во взрыв. С другой – она давала передышку глазам, которые в течение дня были натружены, измучены и пресыщены увиденным.
Мы двигались наугад, раскачиваясь на предательски неустойчивой поверхности.
Барак взял у меня младенца и устроил его в безопасности в нашем жилище, где уже находилась семья Влаама, который последовал за нами.
Я, потрясенный, остался один на один с бушующей Волной. Жертвенная самоотверженность Титы открыла мне неизвестные возможности: она указала мне путь. Теперь, когда в этом апокалиптическом хаосе ничто уже не имело значения, она подняла голову, объявляя о своем неповиновении, с гордостью отстаивая свое достоинство, приложив все свои силы к достижению цели: спасению ребенка. Вплоть до рокового момента она была равнодушна к собственной участи, не испытывала ни малейшей тревоги за свою жизнь и беспокоилась только о своем сыне. Я был убежден, что, доверив мне эту молодую жизнь, она, прежде чем смертоносные волны поглотили ее, почувствовала облегчение.
Сразив Титу, Волна вознесла ее ввысь. Пусть для этого мира Тита была мертва, в моей душе она сделалась живой и сильной как никогда. Одной жизни мне не хватило бы, чтобы неустанно нести ее свет и посвятить себя ее сыну.
Нашему сыну…
Как сообщить об этом Нуре? Барак наверняка предложит мне солгать – вот, по его мнению, решение всех сложностей, – но я не оскорблю Титу притворством. Она достойна того, чтобы, показав нашего ребенка, я объявил: «Это мой сын, я всегда буду заботиться о нем». Это мой долг ее памяти. Иначе я залетный любовник и случайный отец. Не может быть и речи! Серьезность ситуации не меньше, чем честь Титы, требует правды. Нура поймет. И более того: не принижаю ли я ее достоинства, допуская, что она на это не способна?
Я распутал веревку, которой был привязан к борту, и вошел в дом. Едва я оказался внутри, как меня схватила крепкая рука Барака.
– Иди-ка сюда, – прошептал он.
Я проследовал за ним до комнаты Дерека. Барак втолкнул меня туда и ушел – нас и так оказалось там трое: Дерек качал уснувшего у него на коленях малыша.
Колеблющийся свет масляной лампы позволил мне разглядеть золотистую мордашку младенца, восхититься длиной его ресниц, прийти в восторг от крошечных ноздрей, аккуратных ушек и мягкого влажного ротика.
Дерек кивнул на него:
– Он твой сын?
Несмотря на охватившее меня волнение, я не желал делиться с ним своей тайной и прикинулся удивленным:
– Почему ты так говоришь?
Дерек окинул меня долгим внимательным взглядом и заключил:
– Ты не отвечаешь – значит это твой сын.
Его слова разозлили меня, но я бросил как можно развязнее:
– Да ладно тебе! Какая-то женщина на коне в последний момент бросила его нам, вот и все.
Он поправил меня:
– Барак говорит: бросила тебе.
– Что это меняет?
Дерек поморщился и ответил своим мелодичным голосом:
– Я разочарован, Ноам: ты мне не доверяешь.
Он попал в точку, так что я с жаром принялся возражать:
– Вовсе нет! Просто ты создаешь несуществующую связь между этим ребенком и мной, а я опровергаю твое утверждение. Ничего более. Никакого недоверия к тебе.
Дерек склонился к ребенку, бережно, чтобы не потревожить его сон, взял за ручку:
– Смотри, Ноам. Ты передал ему свою отметину.
Он показал мне пальчики малыша. Я вздрогнул. У него было два сросшихся пальца. Этой редкой особенностью обладал мой дед Каддур. Она была у моего отца Панноама. И у меня. В нашей семье это считалось печатью старшего сына. Кожа обволакивала средний и безымянный пальцы.
– Этот признак избавит тебя от необходимости и дальше обманывать меня, – заявил Дерек.
Отпираться было бессмысленно, и в знак поражения я склонил голову.
– Дерек, – умоляющим голосом сказал я, – нельзя, чтобы об этом узнала Нура.
Довольный моим признанием и польщенный моей просьбой, он улыбнулся. Я продолжал:
– Во время своего изгнания, когда я думал, что навсегда разлучен с Нурой, я спал с одной Охотницей.
– Мне-то что, – ответил он. – Но эта физическая аномалия поразит Нуру! Ее глаза шарят повсюду, она и забыла, когда была глупышкой. Она догадается, обвинит тебя и не простит.
Уверенный в его прозорливости, я прикусил губу и, обезумев от страха, внимательнее пригляделся к рукам ребенка.
– А нельзя ли это как-нибудь скрыть? Наложить ему повязку… надеть рукавички… или…
Дерек поднял свои спрятанные под рукавицами руки и помахал передо мной:
– Что-то вроде этого?