Убежденные в справедливости подобного рассуждения, мы согласились. Вглядываясь в белеющий горизонт, Нура вздрогнула:
– Папа, а как это Озеро так быстро создало подобное животное?
– Это…
Тибор развернулся и, покидая нас, бросил:
– Спросите Дерека. Нет такого вопроса, на который у него не нашлось бы ответа. Людей, которые ничего не знают, определяют именно по этому признаку: они знают все!
Вечером Мама сообщила мне, что ребенок больше не страдает: Прок уснул в ее объятиях вечным сном. Как это часто бывало в трудные моменты, она не плакала – обычно она проливала потоки слез в самых безобидных ситуациях; Мама просто оперлась на меня, чтобы не упасть. Ее лицо, обрамленное серебристыми волосами, которые она теперь взбивала больше, чем прежде, выражало глубокую усталость и изнурение, которое поражает не только тело, но и дух.
– Нам следовало бы отдать Прока Озеру, – предложила она. – Он соединится со своими отцом и матерью, которые уже там.
Верила ли она в то, что говорила? Поплывет ли неподвижный одеревенелый мальчонка прямиком к своим родителям, спокойно поджидающим его на дне? По ее пустому взгляду я догадывался, что Мама ничуть не верит в этот идиллический исход, просто она борется с хаосом и отвергает произвол, который порождает и губит нас, и пытается делать хоть что-то для поддержания духа. Да, она продолжала заботиться о малыше, о своей дочери, о зяте: а поскольку они теперь могли жить только в желаниях, в воображении и в символах, она желала, воображала и мыслила символами.
Она как будто услышала мои мысли.
– Что ты об этом знаешь, Ноам? Никто не знает.
– Разумеется. Смерть остается незнакомкой.
– Тем лучше!
– Тем лучше?
– Ее раскрашивают в роскошные цвета. Ее считают честной и справедливой. А она, может быть, сволочь!
– Согласен, Мама: мы отдадим Прока его родителям в Озере.
– Да, и это будет нашим способом непрестанно любить их.
Тут появился Дерек. Он внимательно посмотрел на мальчика:
– Хотите, я о нем позабочусь? Прочитаю над ним молитвы и, согласно обрядам, доверю ребенка Озеру.
О каких обрядах он говорил? О древних, которые сохранял, или новых, которые сам же изобретал?
Мама изучающе взглянула на него. Так же как я, она испытывала к нему инстинктивное недоверие. Как бы она отреагировала, если бы узнала, что общается с сыном Панноама, которого тот зачал с другой?
Ей очень хотелось отказаться, но она так устала, что приняла предложение Дерека, которое снимало с нее тяжелые хлопоты.
Дерек взглядом спросил у меня разрешения унести Прока. Я тоже согласился.
– Прошу тебя, Дерек, действуй деликатно. Чем меньше народу увидит, как его тельце погрузится в воду, тем лучше будет всем.
Дерек благоговейно подхватил труп из рук Мамы.
Необъятность – это не полное, но верное имя пустоты. В изобилии воды, избытке пространства и вакханалии света я видел только то, чего там недоставало, – почву, опорную точку. Я воспринимал теперь лишь отсутствие насущного. Я превратился в детектор небытия.
Подобно моим товарищам, я жил в ограниченном пространстве, в окрестностях сжатого горами Озера, и не интересовался тем, что находится в нескольких днях пути оттуда. Я не знал ни пустыни, ни моря, ни океана. Я жил в мире, имевшем центр и пределы. В обширном саду блаженства.
И вот теперь я, потеряв управление, скитался по бескрайней поверхности. Я размышлял, кто здесь чужой? Вода? Мы? То я полагал, что вода, завоевательница, захватчица, экстремистка – та, что все разрушила и изгнала нас; а то считал посторонними нас – единственных телесных и твердых в текучей среде.
В то утро, страдая от жажды, я завидовал солнцу, которому не нужно пить.
Стоя подле меня, Нура смотрела в небо:
– Облака собираются. Вон там. Немного, но все же…
– Что ты нам сулишь, Нура? Бурю?
– Дождь. Чтобы набрать чистой воды.
Я обнял ее. Она никогда не жаловалась, она искала решения. В противоположность прежней Нуре – избалованной, жадной до нарядов и украшений, переживающей из-за мельчайших неудач, которые чрезмерно раздражали ее, – она демонстрировала отменное здоровье и делилась с другими своей энергией. Однако минувшей ночью нам не удалось заснуть после звука падения преданного волнам детского трупа. Не признаваясь в этом, мы оба думали о неопределенном будущем, о наших любовных объятиях, которые, как бы крепки они ни были, не брюхатили Нуру. Она вскользь заметила мне:
– Мое чрево проявляет мудрость. Оно никому не даст приюта, покуда мы не сойдем на твердую почву.
Разумеется, она была права… Мама рассказывала мне о женщинах, которые, вступая в половые сношения, не беременели, потому что внутренняя неуверенность мешала их чреву проявить свою фертильность.
Потирая руки, к нам подошел Дерек. Он явно был крайне взбудоражен.
– Ноам, у меня хорошая новость!
Я так отвык от подобных заявлений, что ушам своим не поверил:
– Что ты сказал?
Глаза его сверкнули, он нетерпеливо повторил:
– Хорошая новость. Когда я в хлеву доил коз для Хама, то заметил, что один муфлон умер.
– Так чем же хороша эта новость?
– Мы сможем поесть мяса, Ноам. Я приготовлю огромное блюдо из кусков муфлона с растениями, которые вы соберете вокруг судна.
Нура удивилась:
– И какую же воду ты возьмешь?
– Соленая вода только улучшит вкус рагу!
В предвкушении он облизнул губы. Нура радостно засмеялась. Я похвалил его:
– Спасибо, Дерек. Очень хорошая новость.
– Позволь мне готовить в одиночку. Не проболтайся. Чтобы мне не мешали. Ладно? Тогда я организую великолепный пир! У всех поднимется настроение.
Я живо согласился. Нура благодарно сжала мой локоть.
И вновь я порадовался человеколюбивой стороне Дерека, этой несуразной птицы, способной на худшее и на лучшее.
Как Панноам.
Как я?
Обед получился самым веселым из всех, что мы знавали после катастрофы. Дерек готовил тайком – хотя ему не удалось скрыть дымок, – и, когда он принес котел на палубу, наши товарищи глазам своим не поверили.
Никто не осмеливался протянуть руку к блюду, даже Барак, всегда готовый подкрепиться, – столь драгоценным, столь чудесным представлялось нам это изобилие вареного мяса и овощей.
– Угощайтесь! – пригласил Дерек. – У нас останется еще и на вечер, и на утро.
Тибор порекомендовал нам как следует жевать и медленно глотать пищу. Не знаю, последовал ли хоть кто-нибудь его совету.
После этого пиршества все, кто на палубе, кто внутри дома-корабля, разбрелись для сиесты, тем более необходимой, что нас изматывало беспощадное солнце. Без единого глотка свежего воздуха, во влажной духоте мы лежали неподвижно и исходили по́том.
Нура упросила меня уступить ей комнату, чтобы она могла получше вытянуться; меня это устраивало, потому что я уже почти заснул в тенистом уголке, который обнаружил на палубе.
Мы дремали, когда вдруг раздался крик. Я резко очнулся, побежал и едва не сбил с ног Нуру. Чтобы сдержаться, она прижала руку ко рту. Она смотрела на меня страдальчески.
– Нура, что случилось?
– Проходя мимо комнаты Дерека, я захотела поблагодарить его, наклонила голову и…
– И что?
– И увидела его спящим, обнаженным.
– Ну и что?
Она в сомнении взглянула на меня. Я пошутил:
– Ты что, впервые видишь обнаженного мужчину, Нура?
– Он… он…
Она пыталась объяснить, что вызвало ее крик. Я подсказал:
– Он такой отвратительный?
Она внимательно посмотрела на меня, поразмыслила и передумала.
– Не важно. Пойду отдохну.
– Я тебя провожу?
– Нет!
Она ответила мне злобно – как в те времена, когда мы ходили вокруг да около, когда она сменяла гнев на милость. С чего вдруг такой поворот? Что я сделал? Чего не сделал?
Я пожал плечами, уверенный, что непременно узнаю.
На закате, когда все краски блекнут, а полыхают лишь на раскаленном горизонте, когда солнце касается воды, Дерек пригласил нас на второй пир. В воздухе витало довольство. Мы ликовали, что можем разделить наслаждение, а не страх. Только Нура, которая все еще дулась на меня, захотела поужинать в комнате.
На палубе внезапно появился Барак и схватил меня за руку.
– Пошли, – прошептал он. – И не сопротивляйся.
Я при всем желании не мог бы противиться, потому что хватка гиганта уже втянула меня внутрь.
Мы подошли к хлеву, который он сторожил; Барак отодвинул щеколду, распахнул дверь и показал мне животных.
– Сколько было сначала?
– Шесть.
– Точно?
– Точно. Четыре муфлона, две козы.
– Сколько осталось?
Мне пришлось несколько раз произвести подсчет, прежде чем я удостоверился в результате: четыре муфлона и две козы.
Мы с Бараком изумленно переглянулись; затем, охваченный внезапным беспокойством, я набросился на Дерека, который смаковал свое рагу:
– Дерек, все животные на месте. Что ты нам скормил?
Он выдержал мой взгляд.
– Ты плохо считаешь.
– Я отлично считаю. Что ты нам приготовил?
Он поднялся, разогнул свое долговязое исхудалое тело и окинул меня презрительным взглядом:
– Тебе понравилось то, что ты съел?
Меня прошиб холодный пот, и я пробормотал:
– Дерек, только не говори мне, что…
– Тебе понравилось! Всем понравилось! Пожалуйста, не привередничай.
– Ты осмелился приготовить нам… человека?
– Мальчонку, – поправил он меня.
– Но Прок…
– О, кончай делать вид, что ты шокирован, Ноам! И вы все тоже! Я мог все оставить себе, тогда бы я не…
На его голову обрушилось бревно. Дерек упал.
С бревном в руке Барак указал на распростертого на полу Дерека:
– Смерть!
Наши товарищи плевали в сторону Дерека и скандировали:
– Смерть!
Ночь – царство звуков. Корабль трещал, волна плескалась, ветерок насвистывал, мы блевали.
Ни один организм не принимал то, что навязал нам Дерек. Он нас замарал. Мы срыгивали поглощенную еду как от глубокого отвращения, так и по убеждению. Человек не ест человека. Да, конечно, мы слышали о воинах, которые пожирали мозг своих врагов, чтобы унизить их; кроме того, нам рассказывали историю сына, который проглотил сердце своего отца, чтобы впитать его отвагу, однако мы запрещали подобные действия: человек определяется прежде всего по почтительному отвращению к себе подобным. Иначе в каком мире жили бы мы? Лучше голод, чем людоедство! Каждый из нас готов был умереть от голода, но остаться человеком