Это был его последний день в Каринхалле, названном в честь его первой жены, тело которой было предано земле на территории поместья. Геринг редко испытывал меланхолию, но его печалило сознание, что он никогда не вернется в эти роскошно обставленные комнаты. Бальный зал, библиотека, бассейн, обширный чердак, где размещались его модели поездов и самолетов, сбрасывавших миниатюрные бомбы, роскошные охотничьи вечеринки, которые он устраивал на территории, львы, которых он позаимствовал из Берлинского зоопарка – со всем этим придется расстаться, все кончено. Но он возьмет с собой все, что сможет.
Вскоре ему предстоит ехать на празднование дня рождения Гитлера, а оттуда отправиться в Берхтесгаден, на юг Германии. Геринг посмотрел в панорамные окна, словно пытаясь запомнить раскинувшиеся вокруг земли и лес, затем оглядел комнату в последний раз; он уже отдал приказ небольшому подразделению военно-воздушных сил, которыми он командовал, сровнять с землей поместье, как только Советы подойдут к нему. Эта мысль причиняла ему боль, но это было необходимо, а от этой боли у него было временное средство – он вынул из кармана пузырек и на виду у всех закинул в рот две таблетки паракодеина: его пристрастие к морфию ни для кого не было секретом.
Люди, упаковывавшие произведения искусства, работали быстро, два вспотевших солдата в форме заполняли ящики для галереи Бухгольца в Нью-Йорке – города, который они мечтали увидеть, но никогда не увидят. Картины, выбранные директором галереи Куртом Валентином, были выставлены вдоль одной стены: важные работы Пикассо, Брака, Сезанна, Гогена, Ван Гога, Бекмана, все дегенеративные картины, которые принесут солидный куш в Соединенных Штатах. Люди, упаковывавшие работу, ничего не знали об искусстве и о том, зачем оно кому-то понадобилось, но они были хорошими солдатами, которые выполняли приказы даже сейчас, перед лицом поражения, в надежде, что рейхсмаршал вспомнит об их тяжелой работе и верности, когда придет время.
Один из них, молодой человек из скромного баварского городка, поднял с пола небольшую картину, упавшую лицевой стороной вниз, портрет женщины в черно-белых тонах с реалистично нарисованной слезой в глазу.
Это была одна из немногих работ, которые ему здесь понравились.
– Это тоже? – спросил он другого солдата, показав картину.
– Спроси у Дер Айзерна, – ответил тот, пожав плечами. Прозвище Геринга было «Железный человек».
Молодой баварский солдат взглянул через комнату туда, где рейхсмаршал отчитывал солдата за неуклюжую работу, щелкая хлыстом в нескольких дюймах от его лица. Нет, он ни о чем не будет спрашивать рейхсмаршала. Вместо этого парень упаковал портрет женщины в ящик с другими картинами, отправлявшимися в Нью-Йоркскую галерею, и подумал, что у картины больше шансов уцелеть, чем у него.
46
Музейная площадь находилась всего в нескольких кварталах от нашего отеля. Она чем-то напоминала кампус: открытая и просторная, с дорожками и газонами, где люди слонялись без дела или выстраивались в очередь к одному из трех стоявших здесь музеев. День был прекрасный, весна в самом разгаре, голубое небо с ватными облаками отражалось в изогнутом стекле музея Ван Гога.
На несколько минут раньше назначенного на девять утра времени мы с Аликс тоже встали в очередь. Охранник как раз начал впускать людей, когда к нам через лужайку торопливо подошла какая-то женщина.
– Люк Перроне? – спросила она, чуть запыхавшись. – Я подруга Джуда, Каролин Кахилл. Кар-о-лин, – повторила она для пущей выразительности.
Джуд не входил в подробности, и Каролин оказалась совсем не такой, как я ожидал. На вид ей было за шестьдесят, хотя кожа у нее была гладкая, глаза ясные и голубые с привлекательными морщинками, белоснежные волосы – поразительно красивая стройная женщина почти моего роста. На ней были черные джинсы в обтяжку и блейзер, переливавшийся, как змеиная кожа.
Она восхитилась золотым медальоном Аликс. «Это мамин», – сказала Аликс и в ответ похвалила куртку Каролин. «Имитация питона», – пояснила та и рассказала, где такой можно купить, и предложила сводить ее, и Аликс согласилась. Мне пришлось прервать их общение, указав, что охранник уже спрашивает наши билеты, и они рассмеялись, словно давние подружки.
В музее свет струился сквозь стеклянный потолок и отражался от хромированного эскалатора, который повез нас вниз, в углубленный вестибюль и книжный магазин, за которым находилось широкое, тускло освещенное помещение, всю дальнюю стену которого занимала фреска с изображением глаз Ван Гога.
Каролин заметила, что здесь все автопортреты Ван Гога – «кроме последнего, того, который исчез с его похорон».
Мы с Аликс переглянулись, но прежде чем я успел что-либо спросить, Каролин добавила: «Я тоже лишилась картины, принадлежавшей моему дедушке. Это был не портрет, а очень известная картина, версию которой вы увидите наверху».
Я вспомнил: Джуд упоминал, что у ее деда или прадеда была какая-то знаменитая картина Ван Гога. Мы прошли в комнату автопортретов: некоторые остались в набросках, другие были почти или полностью закончены, одни в его знаменитой соломенной шляпе, другие с трубкой. Было несколько фотографий молодого Винсента, почти мальчишки, другие – постарше, хотя совсем старым Ван Гогу не довелось побывать.
Каролин указала нам на одну из двух картин в коробках из плексигласа, стоявших на подставках в центре зала: Винсент в соломенной шляпе, похожей на ту, что висит в нью-йоркском музее Метрополитен, изо рта у него свисает трубка, нижняя губа ярко-розовая, брови подчеркнуты так, что придают выразительность задумчивому взгляду. «При взгляде на эту картину кажется, что мы знали его лично, правда? – сказала Каролин, и она была права. В картине было что-то живое.
– Я чувствую, улавливаю смысл в картинах, – продолжала она. – И в людях тоже всегда чувствовала. Я в некотором роде эмпат. Возможно, это из-за моего воспитания… Трагедия, которую пережила моя семья, то, чему я не была свидетелем, но что передалось мне в… чувствах.
Аликс спросила, что это была за трагедия, но она махнула рукой.
– Не сейчас. Потом как-нибудь – И она обратила наше внимание на дату картины: 1887. – Винсенту здесь тридцать четыре года.
На три года моложе меня, хотя мне он показался старше; потрепала его жизнь.
– Он написал их за те два года, что жил со своим братом Тео в Париже, – заметила Аликс, когда мы переходили от портрета к портрету: некоторые из них были написаны в одном году, но все были такие разные, что казалось, существовало несколько Винсентов. Наверное, так оно и было, в зависимости от его настроения и состояния психики. Я остановился у другой коробки из оргстекла, на этот раз с маленькой прямоугольной палитрой и несколькими частично выдавленными тюбиками краски, и на миг словно увидел Винсента, который водил большим пальцем по палитре, смешивая цвета. Я мог бы простоять там целый час, если бы Аликс меня не подтолкнула.
Наверху мы осмотрели нарисованные сцены крестьянской жизни и знаменитую мрачную картину Ван Гога «Едоки картофеля». Аликс заметила, что она похожа на «Карточных игроков» Сезанна, и это была правда, хотя Сезанн был сосредоточен на структуре, а Ван Гог – на эмоциях, возможно, поэтому он так многим нравился.
Каролин и Аликс обменивались историями о неудачной личной жизни Винсента, о его неразделенной любви к кузине, когда мы наткнулись на группу рисунков с черепами, которые я никогда раньше не видел.
– Memento mori, «помни о смерти», – сказала Каролин и перекрестилась, и тут же рассмеялась. – Странная привычка для еврейской девушки, но я росла католичкой. – Она объяснила, что не знала о своих еврейских корнях, пока не умер отец и она не нашла письма и дневник, которые он вел о жизни своих родителей.
Аликс рассказала, что ее бабушка с материнской стороны тоже была еврейкой. Она ее обожала; но бабушка умерла, когда Аликс была еще маленькой девочкой. Сама она тоже получила христианское воспитание, религия ее бабушки никогда не обсуждалась.
– Я узнала это про свою бабушку только в колледже.
– Семейные тайны… – вздохнула Каролин.
Я обратил внимание на то, как Ван Гог обрисовал один из черепов – мне это напомнило Жан-Мишеля Баския, знаменитого нью-йоркского художника, чья блестящая карьера была еще короче, чем у Винсента, и он тоже рисовал черепа. Каролин спросила, не искусствовед ли я.
– Нет, хотя и преподаю этот предмет. Вот Аликс у нас искусствовед. А я просто художник.
– Я тоже, – призналась Каролин. – Хотя в последние года я мало рисовала, потому что мои поиски поглотили всю мою жизнь.
Аликс спросила, что за поиски, но Каролин снова ушла от ответа, принявшись обсуждать пейзажи, на которых был изображен сбор урожая. «Цикл жизни и смерти», – хором сказали они с Аликс.
В соседнем зале Каролин остановилась.
– Вот это полотно. – Она указала на знаменитую картину с изображением спальни Ван Гога в Арле. – Первая версия. Есть еще две, одна в музее Орсе в Париже, другая в Художественном институте Чикаго. Но эта принадлежала моему дедушке. – Она стала проталкиваться через толпу, окружавшую картину, увлекая нас за собой. – Великолепная вещь, такая остроумная, такая уродливая.
И это тоже была правда, картина была преувеличенно неуклюжей: кровать и пол наклонены, цвета резкие – но через некоторое время она стала казаться нам красивой.
– Она принадлежала вашему дедушке? – недоверчиво спросила Аликс.
– У него было много работ импрессионистов и постимпрессионистов. Он был одним из величайших коллекционеров произведений искусства своего времени, любого времени, – ответила Каролин, и я ждал, что она расскажет еще что-нибудь о своем дедушке, но вместо этого она рассказала о том, как Винсент жил в Арле в желтом доме, и о его бурных отношениях с Гогеном, который поселился у него, но через шесть недель съехал.
– Он не выдержал постоянных споров с Винсентом. Вскоре после его ухода Винсент отрезал себе ухо.