– Горелый! Выдвигаемся через десять минут. Как совсем стемнеет, начнешь потихоньку отставать, потом разворачиваешься и снова на пятачок. Надо разминировать. Ясно? По круговой дороге мы просто не успеем. Я выходил на связь с ЦБУ[9], командир говорит, что кишлак собираются штурмовать, духи силы подтягивают. В общем, я ему свой план изложил, он дал добро. Понял? А через час я разворачиваю колонну – и обратно. На все тебе два часа. Успеешь?
– Афганцы знают?
– Нет.
– Правильно.
– С тобой пойдут бэтээры. Взводный задачу знает. Если засекут духи – сообщи и чеши обратно.
Он постоял, подумал, кашлянул.
– Усманов твой умер. Не дождался…
– Знаю.
Сычев сунул всем поочередно руку и пошел к колонне.
Возле нашей любимой бэмээрки стоял Гулям. Он ковырялся с любимой радиостанцией – небольшой коробочкой песчаного цвета, которую постоянно носил на ремешке. Это была японская радиостанция, как рассказывал Гулям, захваченная у духов. Удобная, легкая, как игрушка, и дальность связи приличная.
– Царандой говорил. Кишлак помощь надо, – торопливо пояснил он, показывая на рацию.
– Кто им поможет, кроме нас? – отозвался я.
– Трудно, трудно… – пробормотал Гулям, сложил телескопическую антенну и повесил коробочку на плечо.
Он выглядел усталым и озабоченным. Да и нам было не до шуток.
Гулям учился у нас в Союзе, разговаривал по-русски почти свободно. Знали его почти все в полку. Тем более мы, саперы. Царандой постоянно обращается за помощью: кто-то подорвался на мине, надо проверить дорогу. Если дело серьезное, мы выезжаем. Гулям с нами: оцепление организует. Привычка у него смешная: презервативы дарить. Каждый в оригинальной упаковочке с голой красоткой.
Горелый же от бакшиша всегда отказывался и посылал дарителя к черту. Я ему потом выговаривал, зачем, мол, так, обидится Гулям, ведь дружбу надо крепить, интернационализм и все прочее. Правда, тот не обижался, смеялся в усы, глазами хитро поблескивал. Усы у него густые, загнутые, как у певца Мулявина. Брат есть у Гуляма в городе – дуканщик. Хороший, богатый дукан. Вывеска: «Руски суда! Товар какой хочиш». Наверное, Гулям написал. Впрочем, они с братом совсем разные люди. А сейчас Гулям едет с нами в «коммунистический» кишлак – проверять службу, или, как еще говорят, «для оказания помощи».
Загрохотали моторы, колонна ожила, засуетились афганцы-водители, машины перестраивались, танки разворачивались на месте, выгребая из-под себя сухой грунт: наконец с криками, шумом, беспрерывными гудками, грохотом, лязгом колонна развернулась в противоположную сторону.
Через час комбат вышел на связь и сказал всего лишь одно слово: «Давай!»
– Даю, – ответил Горелый и приказал тормозить.
Задние машины послушно остановились за нами.
– Обратно? – негромко спросил лейтенант с бронетранспортера.
Его лицо в темноте было едва заметно.
– Разворачивай, – крикнул Горелый и пересел во вторую машину. – Погнали.
И мы снова начали взбираться на перевал; ночь уже плотно обступила нас. Что ждало нас впереди, никто не знал.
Каждый понимал, что шум двигателей был слышен на многие сотни метров, и если душманы остались на пятачке или где-то поблизости от дороги, им ничего не стоило устроить нам кровавую бойню, скорую и беспощадную. Мы шли на предельно возможной скорости, три тени с урчанием ползли среди молчаливо выжидающих гор; водители, распаренные и взвинченные до предела, выжимали из своих машин все возможное, остальные же, крепко уцепившись за сиденья, скобы, выступы, терпеливо ждали конца пути.
Я сидел на бэтээре, теплый встречный воздух шел от неостывших скал; я скинул пропотевший шлемофон и подставил голову под ветер. Это было единственным приятным ощущением за весь сегодняшний день. Я думал об опасностях, ожидающих нас впереди. Эти мысли были неприятны, как ледяная струйка, текущая за шиворот. Когда машина проносилась по самому краешку пропасти, у меня замирало сердце. Естественно, я не показывал тревоги.
Я глянул на Калиту, голова которого торчала из люка и качалась там, как мячик на волне. Сержант тоже покосился на меня, и я спросил:
– Все в порядке?
– Все в порядке…
К одиннадцати вечера мы добрались до «чертовой полочки». Горелый спрыгнул с машины, за ним – я, Калита и Овчаров.
– Шельма, вперед! – тихо приказал Калита, и собака, поскуливая, шмыгнула из люка, покачнулась на нетвердых лапах, встряхнулась всем телом, будто только что вылезла из воды. – Вперед, Шельма! Ищи.
Поводок натянулся, и сержант пошел за собакой. Следом осторожно двинулся расчет. Я взял себе правую сторону. Горелый остался позади.
– Если найдете – зовите… – бросил он вдогонку.
Мы начали все сначала.
– Кажется, есть, – послышался хриплый голос Калиты.
Шельма волновалась, скулила: почуяла взрывчатку. Умная собака – большое дело. Был у нас бестолковый пес: найдет мину и начинает рыть. Инициативный. Подорвался вскоре.
В темноте Калита и собака еле различимы. Я иду к ним.
– Осторожнее, товарищ лейтенант. Здесь…
– Хорошо… Двигайтесь дальше. Я тут сам разберусь.
Опускаюсь на корточки, чувствую, как учащается дыхание, колотится сердце и потеют ладони. Температура моего тела повышается на несколько градусов, а весу в конце концов теряю столько же, сколько весит мина.
– Егор! – зову громким шепотом. – Овчарова ко мне. Батарейки сели.
Появляется Овчаров, он шумно сопит, каска закрывает ему пол-лица. Теперь он займет место умершего от ран Усманова – солдата по кличке Самолет.
– Становись сюда – и ни с места. А то взлетим. Давай одеяло.
Овчаров старательно держит разукрашенное восточным орнаментом одеяло, и за этим экраном я включаю фонарик, кладу его на землю. Не очень надежная маскировка, но другого не придумаешь.
В желтом пятне света пыль почти белая, она покрывает мои руки, расползается под лезвием ножа. Овчаров уже не сопит, и я благодарен ему. Наверное, все, что я сейчас делаю, вызывает у него священное благоговение. Неожиданно проглядывает кусок бледного целлофана. Я откладываю нож, говорю бойцу «стой тихо» и еще осторожней расчищаю пыль. Одеяло слегка подрагивает. Под целлофаном две деревянные дощечки, похожие на паркетины. Мне кажется, что сейчас даже пыль может вспыхнуть, как порох. Проводки. Двумя пальцами аккуратно приподнимаю «паркетинки». Между ними пружинка и два болта с проводками. Все ясно… Каменный век. Для «Мурзилки». Проводки тонкие, ведут к камням. Я расчищаю бороздку, за мной тенью, как тореадор, ступает Овчаров. Странная игра захватила и его, игра, в которой не защитишься куском ткани. Я расчищаю землю вокруг камней, проклинаю затупившийся нож. Но лопаткой работать не люблю. Не ювелирно.
Наконец обнаруживаю, что искал. Грязный серый мешок. В какие-то мгновения я действую почти автоматически. Сердце клокочет, не хватает воздуха. В голове волчком вертится одно и то же: «Все ясно. Все ясно…» С трудом раздираю мешок. Внутри – взрывчатка с термитом. Подрывать на месте нельзя: дорога. Набираю полные ладони – и вниз, в пропасть. Выбросил полмешка. От рук исходит чуть слышный запах тротила.
– Давай «кошку». Этого хватит…
Выключаю фонарь, сажусь на камень, жду. Сил нет даже для того, чтобы отчитать бойца за то, что не захватил «кошку» сразу.
Овчаров возвращается вместе с командиром.
– Что у тебя?
– Фугас. Как раз под днищем бы рвануло.
Он осматривает деревянные дощечки, протягивает их Овчарову:
– Забери, пригодятся.
Я поддакиваю: «угу». У нас в роте общими усилиями собран небольшой музей всякого вида мин, взрывателей, «сюрпризов», ловушек, замыкателей, систем фугасов.
Мы отходим, залегаем в колею. Ротный далеко впереди.
– На, тащи, только не нервно.
Овчаров тянет веревку. Тихо.
Рассыпанная взрывчатка, драный мешок. Осматриваю детонатор. Овчаров подсвечивает. Сбоку – иероглифы: китайское производство.
И вдруг меня словно ледяным душем обдает. Я шумно выдыхаю, чувствуя, как ползут по спине и по лицу крупные капли.
– Что с вами, товарищ старший лейтенант?
– Черт, совершенно не помню, как резал проводки: по одному или сразу!
– Если бы сразу, то… взорвались? – лепечет Овчаров.
– Догадлив…
Когда снял мину или хитроумный фугас, когда опасность уже позади, всегда испытываешь злорадное чувство: пусть не думают, что на дурачков нарвались!
Впереди на дороге неясные тени. Мы идем им навстречу.
– Эй, а ну, назад! – сипит Горелый.
Опускаемся на землю. Ждем десять минут, пятнадцать.
Хочется курить, но я сдерживаю себя. Стоит только начать – все повально зачиркают спичками. Наконец – шаги. Глухие, утопающие в этой проклятой пыли.
– Давненько мне не попадалась эта дрянь, – из темноты возникает Горелый, со злостью бросает на землю металлическую сетку. Это обычная проволочная сетка с мелкими ячейками. Такие иногда ставят на окна. Коварная штука эта известна каждому саперу. Кладутся две сетки, между ними полиэтиленовая прослойка-изолятор. От каждой сетки – провода на взрыватель. Проткнул обе сетки щупом – и замкнул цепь. Взрыв.
– Овчаров, потом захватишь и это барахло. Пошли!
Мы прощупали до конца всю «полочку».
А внизу уже виднелась колонна, навстречу нам плыли пятна рассеянного света, где-то там сидел комбат Сычев и наверняка требовал увеличить обороты. Несколько минут ранее он выходил на связь, и ротный сказал ему: «Зеленый свет». А где-то в центре колонны сидели наши девчата-медсестрички, тряслись вместе со своим аптечным скарбом, бинтами, жгутами и шприцами и, наверное, загадывали суеверно желание, надеясь, что все кончится в эту ночь счастливо и хорошо. Что говорить, даже мужчины становились суеверными на этой войне, кто стыдливо, а кто и напоказ носили амулеты, верили всяким чудным приметам.
Перед «чертовой полочкой» колонна замерла. Настороженно урчали двигатели машин, слышались испуганные голоса афганцев-водителей.