Но я знал, что ранение весьма хреновое. Перевязали и Калиту, к счастью, пуля прошла сквозь мякоть.
Потом мы нашли проводок, который предварительно обрезал Горелый, по нему вышли к еще одному взрывному устройству, я с трудом допер его до берега и окончательно вывозился в грязи. Что говорить, подготовлено все было на совесть: изоляция, герметичность – не подвело бы…
На берегу собралась уже целая толпа афганцев. Они запрудили плотину и оба берега, боязливо и с восхищением рассматривали мины. Ахмад что-то возбужденно говорил, показывал в мою сторону, старцы важно кивали головами, а пацаны дружно галдели.
Ко мне подошел солдат-таджик и сказал, что Ахмад просит разрешения открыть затворы шлюзов.
– Давай, чего ждать. – Я недоуменно пожал плечами.
Потом открыли шлюзы, хлынула вода. Всеобщий экстаз достиг апогея. Я стоял грязный, мокрый и думал о том, что афганцы не меньше нас обожают торжественные мероприятия.
Запруженная река уже не грозила смыть все на своем пути. Мы сделали свое дело – и снова пора было в путь.
Горелый долго выздоравливал, еле выжил, потому что получил обширное заражение крови. После ранения он уехал в Союз, в Дальневосточный округ. А перед этим он ненадолго приехал в часть и увез с собой Вику. Вскоре я получил приглашение на свадьбу. Разумеется, меня не отпустили. Комбат заменился, через некоторое время уехала и Татьяна. После своих приключений она заметно поправилась, в характере ее появилось степенное самодовольство. В Союзе она отыскала Сычева, развела его с законной женой и заняла ее место. Говорят, у Сычева из-за этого были большие неприятности. Он чуть не вылетел из партии, и спасли его только афганские заслуги.
Я написал письмо родителям Усманова в далекий узбекский кишлак. Никогда не занимался таким делом и впервые понял, как трудно приходилось Горелому. Ничего не врал, не приукрашивал, написал все, как было: про бой, разминирование, обстрел.
Погиб начальник штаба Кизилов – как раз за день, как прибыл новый командир батальона. Попали в засаду, и он полез под огнем за раненым бойцом. Снайпер попал ему в затылок, пуля вошла как раз под каску. Кто-то сказал: сам виноват. Но разве можно винить человека, погибшего в бою?
Калита подлечился и вскоре уволился в запас, дембельнулся. Уехал – и так и не получил ни одной награды. Хотя дважды представляли на орден. Прислал письмо: собирается работать в милиции.
Овчаров – «дед». Он переменился внешне, напустил на себя бывалый вид, а когда совсем уже зарывается, получает от меня крепкую взбучку.
Про Гуляма говорят разное. Видели его в городе в тот день, когда неожиданно сгорел дукан его покойного брата. Потом прошел слух, что Гулям убит, а позже – что он якобы в Пешаваре. Так или иначе, у хадовцев на него большой зуб.
Кишлак Карами пока держится. В том районе провели операцию (тогда и погиб Кизилов). Но без особого успеха. Только мы ушли, как духи опять заполонили всю округу. Мне кажется, впрочем я почти уверен, что весь «коммунизм» держится в Карами на воле одного человека – Ахмада. И если его убьют – ворота в крепости откроются сами собой. Если не случится худшее и его не выдадут свои же. Ведь всякая затянувшаяся борьба теряет в конце концов свой смысл. Тем более что это борьба между соплеменниками.
…Ну а я вскоре подорвался на небольшом фугасе, свалился с брони и выбил себе передние зубы. Такие дела. С тех пор я немножко контужен, речь у меня присвистывающая, и я больше помалкиваю. Может быть, из-за всего этого меня и потянуло на воспоминания. Остался мне последний месяц. Самое трудное время, когда уже ни во что не веришь, даже в свою судьбу. Роту мне не обещают, говорят, в Союзе будет видно. Я по-прежнему холост, но если успею вставить зубы, поеду в Киев и найду Оксану, чудный голос которой занесли однажды эфирные ветры в далекую страну Афганщину.
Тигровый коготь
Это было в мае, в Панджшере. Жара, помню, стояла неимоверная: на броню плюнешь – через полминуты сухо. А в Панджшере в то время сильные бои шли. Три дня батальон выбивал душманов с высот. Выбили. Мои ребята держались уже из последних сил. Тогда у меня в роте впервые потери были. После боев отправили нас на короткий отдых. Расположились в палатках, отоспались немного, а наутро вызывает меня командир полка подполковник Герасимов. Здоровый такой дядя, голос грубый, а нрав – не дай бог в провинность попасть. Говорит:
– Поедешь, Егоров, сопровождать писателя, – и называет фамилию, которая мне ничего не говорит. – Он – контр-адмирал, работает в газете «Правда».
– Ясно, – отвечаю без всякого выражения, мол, ездить с писателями – самое обычное для меня дело.
К тому времени я давно уже разучился удивляться. Вот, говорят, что на войне ожесточаешься. Нет – просто становишься ко многому равнодушным.
– Выезд в четырнадцать, – между тем говорит Герасимов. – Возьмешь три бээмпэшки. И смотри, за каждый волосок на его голове отвечаешь!
Ну, конечно. Писатель! Хотя, честно говоря, мне эта миссия сразу не по душе пришлась. Уж лучше на обычные боевые. Но приказ есть приказ, никуда не денешься.
Сопровождать надо было в соседний полк. Рядом находилась афганская часть. Именно у афганцев ему что-то понадобилось.
– Задача твоя, – говорит мне командир, – привезти его обратно и не позже шестнадцати тридцати.
Это, как говорят, и коню понятно. Позже – темнеет. Как любил выражаться Герасимов, наступает «час длинных ножей». Сказал он это – и тут увидел у меня на шее цепочку. А в Афгане я носил небольшой амулет – тигровый коготь. Жена заставила надеть, когда уезжал. Я отказывался, но она все настаивала, и мне пришлось согласиться. «Он будет хранить тебя», – говорила она. Я же в душе усмехался женским предрассудкам… Тигровый коготь был семейной реликвией. Отец ее служил в Уссурийске, получил этот коготь в подарок от какого-то охотника. Тот утверждал, что коготь тигра оберегает от всяческих бед и напастей.
Ну, вот. Увидел, значит, Герасимов мой амулет и сразу:
– А это что за ерунда?
Не успел я и рта раскрыть, как он схватил его своими большими пальцами. Хрясь! Цепочка лопнула. Я даже объяснить ничего не успел, потому что как раз в эту минуту к штабу подкатил бэтээр. Увидел его командир – и навстречу к нему. Герасимов имел редкую способность переключаться. Ручаюсь, что обо мне он тут же забыл. Я же только растерянно посмотрел ему вслед. Вижу, цепочка змейкой выскользнула у него из руки, а сам коготь так и остался зажатым у него в кулаке.
Что делать? Бежать за командиром? Я наклонился, подобрал цепочку. Жаль талисмана. В Афганистане я уже совсем по-другому относился к этой вещице и, глядя на нее, всегда вспоминал день прощания с женой.
Эх, командир, командир!
Из машины тем временем вылез невысокий, плотный мужчина, лет пятидесяти, в защитном комбинезоне. Он снял шапку с козырьком, достал платок и стал вытирать пот. Жарко!
«Писатель», – догадался я. Человек этот был почти лыс, и я рассмеялся, когда вспомнил о предупреждении командира оберегать каждый волосок. Следом с броника спрыгнули здоровенный старший лейтенант-десантник и еще невысокий подполковник.
Герасимов подошел, поздоровался со всеми. Писатель тут же стал говорить что-то насчет дороги. А Герасимов, молодец, отговаривает его от поездки. Но товарищ попался несговорчивый и все доказывал, что ему нужны личные впечатления и причем немедленно. Чем закончился разговор, я не слышал, потому что отошел в сторону. Они еще о чем-то долго говорили. А командир все время прижимал правую руку к сердцу и картинно отводил ее в сторону. Потом Герасимов вспомнил обо мне и позвал.
– Вот, Тимофей Аркадьевич, старший лейтенант Егоров. Командир роты. Дорогу знает, сам – офицер боевой, как говорится, проверенный…
Тимофей Аркадьевич протянул руку, и я пожал мягкую ладонь. Почему-то подумал, что писатель начнет сейчас расспрашивать меня про операцию, про службу, но он только поинтересовался, сколько времени потребуется для подготовки к выезду.
– Минут десять, – отвечаю.
Он снова кивнул и повернулся к Герасимову. Поняв, что «аудиенция» закончена, я отправился готовить машины. Мои механики-водители были на выезде, поэтому мне дали чужих – из другой роты. Как назло, на месте их не было. Обошел вокруг машин. Вижу, из-под одной из них торчат ноги.
– Механик! Водитель! – зову.
Ноги даже не шевельнулись. Я слегка постучал в подошву.
– Чего надо?
Отвечаю, что шоколада.
– Сейчас будет. – Голос из-под машины прозвучал очень многообещающе.
Вылезает этакий здоровый бугай, но видит, что перед ним офицер, и слегка тушуется.
– Где остальные? – спрашиваю.
– К землякам пошли.
– Давай за ними, – говорю. – Через пять минут выезд.
Он пожал плечами и вразвалочку пошел к палаткам.
– Быстрей! – кричу.
Но солдаты появились только через десять минут. Тороплю их, чертыхаюсь. А что поделаешь? Все же недаром говорят, что плохой солдат, но свой, лучше чужого, хоть и хорошего. Потому что знаешь, что можно ожидать от своего. Пока заводили, подошел писатель. Я уже пожалел, что сказал, что через десять минут. Шапка с козырьком натянута на самый нос, в руке – портфель. На лице – недовольство.
– Почему задерживаемся? – сразу накинулся он на меня. – Время, молодой человек, надо ценить. Если не свое, то хотя бы чужое!
Я молчу, почтительно слушаю нотацию. Одновременно разглядываю его высокие ботинки со шнуровкой. Хорошие у него были ботинки, крепкие, как раз такие, чтоб по горам ходить. А комбинезон не понравился: темно-зеленый, выделяться будет.
– Мне командир полка приказал выехать в два часа, – отвечаю. – Ровно в два и выедем.
Он хмыкнул, глянул на часы и говорит:
– Знаете, молодой человек, что сказал по этому поводу Теофраст? «Время – самое драгоценное из всех средств».
Хотел было сказать ему, что не знаю никакого Теофраста и что он давно, наверное, помер, а мне, старшему лейтенанту Егорову, гораздо важней, что сказал товарищ подполковник Герасимов. Но не стал, все же контр-адмирал. Заметил только, что форма его будет привлекать внимание, поэтому лучше сидеть в машине и не высовываться. Чтобы не быть живой мишенью. Тут Тимофей Аркадьевич посмотрел на меня с большим интересом, мол, что это за юный нахал перед ним такой, и объяснил, что ему лучше знать, где находиться. И неторопливо пошел к первой машине. Следом за ним – верзила-десантник. Он от самого Кабула сопровождал писателя. Был в качестве телохранителя. Добросовестный такой парень, дальше десяти шагов