ой девочке, у которой сломал веер? — догадалась она.
Борис покрылся стыдливым румянцем и опустил голову.
— Ну теперь-то она тебя непременно простит, — с уверенностью заявила Евлампия.
— Нет, — покачал головой мальчуган, — это что! Вот если бы по-французски…
В тот же день Евлампия попросила сеньора кондитера изготовить особого рода конфеты и цукаты, которыми не грех лакомиться в пост, заказала под них изящную бонбоньерку, а на коробке велела красиво надписать Борисушкин стишок.
Бенкендорф жил неподалеку от Шуваловых, которые были заранее извещены о его визите, однако ему пришлось проделать довольно извилистый путь, прежде чем он смог избавиться от навязчивой опеки соглядатаев обер-полицмейстера. Сперва он подъехал на извозчике к постоялому двору Ласкутина, что на Маросейке, переполненному, как обычно, людьми и лошадьми, кипящему суетой, словно пчелиный улей. Здесь томился его верный боевой конь, с которым он партизанил в подмосковных лесах. На нем же он прискакал из Калиша в Москву, получив последние указания от императора с комментариями графа Аракчеева.
Перекинувшись с хозяином двумя-тремя фразами относительно новых грабительских цен на овес, Александр заказал пива, что-то шепнув слуге на ухо, а сам отправился на задний двор, будто бы по нужде. На самом деле в стойле его уже поджидал оседланный конь. Молодой генерал вспрыгнул в седло и сразу ощутил себя неуязвимым. Хотел бы он посмотреть на того ловкача, который попытается выследить его верхом! Пятнадцати лет от роду, служа в посыльных у императора Павла, он преодолевал огромные расстояния в немыслимо короткие сроки, порой сутками обходясь без еды и сна, загоняя лошадей до смертельного хрипа, который потом часто снился ему в кошмарах. «Лошадей, как я погляжу, ты любишь больше, чем женщин», — сказал ему как-то в Париже Чернышев. Это было еще до его злополучного увлечения мадемуазель Жорж. «Женщин я люблю не меньше, — ответил он тогда царскому посланнику, — но лошади в отличие от них хранят тебе верность до последнего вздоха и ничего взамен не требуют».
Он долго плутал кривыми переулками Китай-города, пока окончательно не убедился, что шпики главного полицмейстера потеряли его из виду. Александр не возлагал больших надежд на этот визит, однако нужно было хоть за что-нибудь зацепиться. Время, отведенное ему императором, истекало, а свидетелей, подтвердивших бы призыв Ростопчина к черни второго сентября двенадцатого года, так и не нашлось.
Его принял молодой граф Евгений, поджидавший гостя на крыльце своего роскошного особняка, не тронутого войной и пожаром. Бенкендорф изумился, увидев его на ногах, в то время как несколько дней назад, в театре Познякова, своими глазами лицезрел беспомощного инвалида.
— Что за чудеса творятся под солнцем?! — не выдержав, воскликнул он по-французски. — Вы больше не инвалид войны, как наперебой трезвонили все московские газеты?
Слегка смутившись панибратским приветствием совсем незнакомого ему человека, что было принято в армии, но не в мирной жизни, Шувалов ответил:
— Это и в самом деле чудо, Ваше превосходительство, но вы здесь, как я понял, не затем, чтобы его засвидетельствовать?
Они прошли в дом и чинно разместились в креслах почти не топленной гостиной. Евгений задал несколько дежурных вопросов, касающихся пребывания русских войск в Пруссии. Этот, во всех смыслах, холодный прием Александр отнес насчет того, что графиня была больна и полностью поручена заботам сына. Он явился не вовремя и поэтому, любезно удовлетворив любопытство графа, сразу изложил ему цель своей миссии.
— Вы желаете опросить слуг? — удивился Шувалов.
— Для начала неплохо было бы поговорить с дворецким, — уточнил Александр.
Эта просьба озадачила Евгения. Макар Силыч уже третий день отсиживался в карцере на хлебе и воде после сильнейшего приступа белой горячки, во время которого бедняга неистово боролся с невидимыми французскими солдатами и едва не зарубил топором девку, присланную к нему с миской ледяной воды и уксусом для компрессов. Теперь к нему наотрез отказывались входить даже самые послушные слуги.
— Должен вас предупредить, — с запинкой ответил граф, — что дворецкий не совсем здоров…
— Но говорить-то он может?
— Он не совсем в себе…
Евгений сам не знал, как объяснить то, что мать до сих пор не выгнала со столь ответственной должности горького пьяницу.
— Неужели пьет? — догадался Бенкендорф.
Евгений подтвердил его догадку кивком головы.
— Но сейчас-то, средь бела дня, этот негодяй, вероятно, еще тверез? — предположил Александр, неожиданно перейдя на русский.
— Он безнадежен! Матушка заперла его в карцере, — не стал лукавить граф, — и хотела препроводить в сумасшедший дом. Не знаю, чего мы ждем.
— Вот оно что, — покачал головой генерал. Он отнесся к словам Евгения с крайним недоверием, посчитав, что тот просто-напросто не желает помочь следствию. — Что ж, если дворецкий в таком состоянии, то я боюсь спрашивать, здоровы ли другие слуги. Пожалуй, у вас и без меня довольно хлопот!
Он поднялся с кресел, чтобы откланяться, но Шувалов предупредил его порыв. Ему не было никакого дела до Ростопчина, он был в данную минуту озабочен исключительно здоровьем матушки, но отпускать гостя вот так, на грани ссоры, посчитал неприличным.
— Кажется, я знаю, кто сможет вам помочь! — заявил он и, позвонив, приказал слуге привести Вилимку.
— Отчаянный мальчишка, сорвиголова, — пояснил он Бенкендорфу. — Знает обо всем, что происходит в доме и вокруг него. У него на ногах крылья.
Пока искали Вилимку, граф предложил гостю выпить вишневой настойки, после чего стал куда словоохотливей, и наконец рассказал о своем чудесном исцелении.
— В этом случае усматривается промысел божий, — серьезно подытожил Александр и, подняв рюмку, объявил тост: — За ваше вновь обретенное здоровье!
Вилимка ничуть не смутился при виде незнакомого человека в генеральских погонах и сразу проникся к нему уважением. В его круглых синих глазах ясно читалось: «Дал бы ты, дядя, поносить мне свою саблю! А того лучше, взял бы с собой на войну!»
— Что ты делал в тот день, когда пришли французы? — спросил мальчугана Шувалов.
— Искал покойного графа Дениса Ивановича, — не задумываясь, ответил тот.
— Это наш сосед, граф Мещерский, — пояснил Бенкендорфу Евгений. — А зачем ты его искал?
— Видал, как его везли на подводе, а покойная графиня Антонина Романовна дюже убивались…
— Отыскал ты графа? — заинтересовался Александр.
— Отыскал, — опустив голову, тихо произнес Вилимка, — да только они уж померли…
— И где он был?
— Неподалеку от Донского монастыря.
— Стало быть, на Лубянку ты в тот день не ходил? — разочарованно заключил генерал.
— Отчего ж! Там казнили купеческого сына, — подумав, припомнил мальчуган. — Народ валил толпой, ну и я тоже… побёг…
— Так ты видел казнь? — вмешался Евгений.
— Все видал! И как вывели его, и как градоначальник сказал речь. — Вилимка сделал паузу, сглотнул и нервно продолжил: — Опосля того видал, как офицер ударил его саблей по голове, и у него потекла кровь вот отсюда. — Он поднес палец к уху и замолчал.
— Ну а потом? — пытал его Бенкендорф.
— Люди к нему стеснились, все ближе и ближе, — медленно, растягивая слова, словно что-то мешало ему говорить, продолжил мальчик. — Пьяные все. Орали, ругались. И тогда Ростопчин сказал, что отдает его на суд людской, а сам убёг, и офицеры разбежались, кто куда…
Вилимка тяжело дышал от волнения, видно было, что страшные воспоминания того дня даются ему не даром.
— Ты можешь припомнить точно, какими словами губернатор призывал толпу на расправу с Верещагиным? — спросил Бенкендорф.
— Может, вспомню…
— Ну а грамоте ты обучен? — с трепетом поинтересовался генерал.
— Письму и чтению меня барин обучили, — не без гордости заявил Вилимка. — Могу!
Принесли бумагу и чернила, и мальчуган, потея под пристальным наблюдением господ, принялся выводить свои каракули. Бенкендорф внезапно обратился к графу:
— Как все-таки тесен мир! Дочь этих самых Мещерских, ваших соседей, я недавно встретил в доме у губернатора. Девушка была в отчаянии, ее все считали умершей, а дядя, получивший наследство ее родителей, по сути, выгнал племянницу на улицу. — Александр следил за небыстрой рукой Вилимки и не видел, с каким жадным интересом его слушает граф. — Я посоветовал ей поехать в Павловск, искать заступничества у матери-императрицы…
Мальчик тем временем писал: «Я — Вильгельм Сапрыкин, 1802 года рождения, дворовый человек графа Шувалова, показываю против генерал-губернатора Московского, графа Ростопчина»…
Вечером того же дня граф Федор Васильевич ожидал гостей. Он затеял званый ужин не ради веселья, а для того лишь, чтобы воочию убедиться, кто с ним, а кто против него. Соратников оказалось не так уж много, да и в большинстве своем это были записные лизоблюды, вроде старика Мазаева. Тот явился одним из первых в своем невозможном потрепанном парике. Абрам Петрович немедленно засвидетельствовал почтение дражайшей супруге губернатора, обслюнявив ей ручку.
— Мы с вашим муженьком вместе служили великой царице нашей, — напомнил этот обломок славных екатерининских времен, — только Федор Васильевич потом за облака взлетел, а я, как видите-с… Низенько порхаю! — помахал он руками, подражая воробью.
Графиня брезгливо посмотрела на него в лорнетку и вдруг, приглядевшись, изумленно воскликнула:
— Что это у вас на груди? Святой Георгий? Да разве ж вы воевали?
— Ах, матушка-сударыня, — заверещал Абрам Петрович и вновь замахал руками, — вот смех-то! Это дурак мой домашний, шут Николашка, мишурный орден смастерил и нацепил мне на грудь, а я забыл снять!
— Снимите же, ради бога! Не срамитесь и не срамите мой дом! — процедила сквозь зубы Екатерина Петровна и ретировалась к другим гостям.
Ростопчин с грустной улыбкой взирал на сомнительное общество, вползающее к нему в дом. Все эти людишки надеются, что он какое-то время еще продержится в губернаторском кресле и они смогут полакомиться хотя бы крохами от недоеденного пирога. Он прекрасно понимал, что никто из них даже не посмотрит в его сторону, когда император даст ему отставку. Есть только два человека, на которых можно было во всем положиться. Они никогда не предадут и останутся верными друзьями до конца дней. Это бывший посол в Англии граф Семен Воронцов и знаменитый писатель Николай Карамзин. Их знает и уважает вся Россия, и оттого на сердце у Федора Васильевича становится тепло и уютно. Он может спокойно улыбаться темным людишкам, чьи уста запачканы сплетнями и злословием. Это все так, издержки власти, превратности судьбы… В бюро у него хранятся письма настоящих людей, чьи имена впишутся в историю наравне с его именем. И пускай они сегодня далеко, он все время чувствует их незримое присутствие. Впрочем, есть еще один человек, на которого он может всегда рассчитывать. Это поэт и журналист Сергей Глинка, издатель «Русского вестника». В последние дни перед приходом французов Глинка не отходил от него ни на шаг. Наивный и добродушный, он разъезжал по город