Капля за каплей в янтарные глаза возвращалась жизнь. В них не было больше тепла или надежды, на их месте медленно разгоралась равнодушная и холодная жажда мести. Не было никакой разницы, сколько вины на министрах и императоре – в слепом желании наказать и разрушить вообще не было логики. Каждый, кто был здесь, был виновен: каждый, кто мог защитить и помочь, но не сделал ничего, должен будет оплатить свой долг стократ.
О наказании для самого себя Юкай больше не задумывался. Несколько десятков лет ненужной ему жизни, наполненной отчаянием и сожалениями, – разве кто-то мог придумать кару страшнее?
Он заберет кинжал и сделает последним пристанищем. Если бы погиб Юкай, великодушный Ши Мин вряд ли попытался бы удержать его душу, насильно заставляя метаться в посмертии, но Юкай никогда не был великодушен.
Потрескавшиеся губы искривила болезненная улыбка.
Если бы он знал, чем все это закончится, то никогда не убил бы отца и братьев. Он вошел бы совсем в другую комнату и смотрел в тускнеющие янтарные глаза Цзыяна, так похожие на те, что видит в отражении.
Осталось назначить цену, которую мир заплатит за одну маленькую смерть.
Глава 44
Одиночество в окружении людей всегда казалось Ши Мину понятным, но вместе с тем отвратительным проявлением человеческой натуры. В конце концов, жизнь всегда виделась ему попыткой убежать от собственной ненужности, а уж прятаться от нее с родственной душой, топить в вине или забываться в службе – каждый выбирает сам. Разделенное пополам, одиночество уменьшается день ото дня, пока не исчезнет полностью; но нельзя просто отвернуться и сделать вид, что его не существует. Лишенное внимания, оно разрастается гибельной гнилью и превращает всю жизнь в сплошные сожаления.
В попытках найти близкого по духу человека можно вечно бродить по извилистым темным коридорам, разглядывая людей, как картины: наблюдать за изменением прекрасных и уродливых черт, принимать маски за настоящие лица или срывать их с кровью в попытках добраться до правды. Покинуть этот бесконечный путь одиночества можно только тогда, когда вместо картины наткнешься на зеркало. Зеркало, в котором отразится кто-то другой; кто-то, кто заглянет в твои глаза сквозь серебристую гладь.
Ши Мин до сих пор не понимал, отразился ли Мастер в его зеркале. Много лет они провели рядом в странном танце между выгодой, дружбой, общей тайной и недоверием, и это положение было понятно обоим. Теперь же неожиданная забота вызывала оторопь и недоумение. Разве не остановились они в шаге от презрения?
Перед отъездом Мастер наверняка попросил местных присматривать за гостем, и дикий ветер с гор не успевал заметать протоптанную к дому тропинку. Жители деревни, говорящие на своем, неведомом Ши Мину языке – он даже названия этого наречия не знал, – приходили ежедневно. Утром появлялись женщины с закутанной в полотенца едой: они улыбались немного сочувственно, говорили отчетливо, медленно произнося рубленые фразы, словно надеясь, что так речь их станет понятнее. Они оказались рослыми и крепко сбитыми, привыкшими к тяжелому труду и студеному горному ветру, их и сравнивать невозможно было с хрупкими девушками Лойцзы. Однако в них виделись неприкрытая решимость, и нежность, и то, чего не встречалось в женщинах на родине Ши Мина, – прямой взыскательный взгляд без капли смущения.
Застенчивость вообще была здесь не в чести, как и ложь. По жалостливым взглядам Ши Мин понимал, что его принимали то ли за изможденного заключением пленника, то ли за тяжелобольного, стоящего одной ногой в могиле. К вечеру прибегали дети, их было шестеро на всю деревню. Они врывались в дом, дробно топоча, сваливали в угол аккуратно нарубленные чьей-то заботливой рукой дрова и выскакивали обратно в синеющие сумерки. Новый житель деревни интересовал их, но, открыто проявляя любопытство, они не пытались заговорить или приблизиться, просто выполняли поручения взрослых. После заката приходил Конн.
Бородатый светлоглазый мужчина, разменявший шестой десяток, без разрешения входил в дом, обозначив свое появление легким стуком. У двери стряхивал снег с плеч и обуви, садился в кресло напротив огня и принимался обстоятельно рассказывать про все дела деревни. Сплетни, ссоры, незнакомые имена – все это сыпалось на голову Ши Мина мелкими камушками, порождая легкий звон между висками. На наречии Лойцзы Конн говорил чисто и правильно, в речи его то и дело мелькали столичные обороты. Он был местным управляющим, только не назначенным, а выбранным – до крошечной деревушки, затерянной в снегах, никому дела не было.
Сначала ежедневные визиты воспринимались как вторжения. Чужие люди, без спросу входившие в дом, казались врагами все до одного. Спустя дней десять Ши Мин был вынужден признать, что без этих визитов просто лег бы и умер от голода и тоски. Глядя в хитрые серовато-голубые глаза, окруженные темными морщинистыми веками, он чувствовал себя неловко. Насколько беспомощным и слабым казался он, взрослый и потрепанный жизнью мужчина, этим загорелым от близкого солнца людям? Он, всегда считавший себя сильным, опытным, готовым преодолеть любые трудности?
– Никого еще Чжоу не приводил в свой дом, – неспешно обронил Конн однажды вечером, набивая трубку. Дым въедался в стены и одежду, но Ши Мина он не раздражал – это был живой и сильный запах.
– Он раньше жил здесь?
Конн негромко угукнул и прикрыл глаза. Густой белый дым струйкой просочился сквозь приоткрытые губы.
– Ему и года не было, – заговорил он, глядя на дымное кольцо, поднимающееся к потолку. – Мать бежала от кого-то. Сначала в городе попыталась осесть, а там у чужаков выбор небогатый. Сюда их наши привезли, с ярмарки возвращались. Домов пустых – бери и живи… А жить она не хотела. Уже тогда с головой что-то не в порядке у нее было.
Конн коротко постучал узловатым пальцем по морщинистому лбу.
Ши Мин попытался представить, сколько боли и предательств пришлось пережить тому ребенку, которого он сейчас и вообразить не мог. Выходило немало, потому что люди не становятся опасны просто так: все клыки, когти и шрамы появляются только по вине сложной судьбы.
– Пацан как лисенок был тогда – мелкий, остроглазый, любопытный, дикий. Мать вся в себе была – накормит и ладно – и смотрела на него всегда так недобро, будто виноват он перед ней. А он любил ее… Да толку, не подпускала, даже не обняла ни разу. Так и рос, люди жалели его, но не трогали. Накормлен, здоров – чего еще надо? А потом она совсем сдала и сгорела за одну зиму. Ему и двенадцати не было. Остался здесь, в этом вот доме.
Темная тяжеловесная фигура в кресле казалась забредшим на огонек лесным духом. Свет тонул в глубоких морщинах, обращая человеческое лицо в растрескавшуюся кору. Ши Мин, глядя на него, пытался представить себе двенадцатилетнего ребенка – будущего Мастера пыток. Почему-то ему казалось, что глаза у маленького Ло Чжоу в то время были такими же внимательными и недобрыми, какими были у Юкая. Все несчастные и одинокие дети цепенеют изнутри, раз за разом ударяясь о чужое бессердечие и равнодушие; холод этот рано или поздно просачивается в глубину их зрачков.
– Как только подрос, так и сбежал. – Конн едва слышно вздохнул. – Отца хотел найти. Думал, что он в болезни матери виноват, кого-то ему надо было обвинить… Вернулся спустя несколько лет. Его и не узнал никто, подходили, разглядывали – шелка эти по сугробам тащатся как хвост, веер в руках туда-сюда мелькает. От какой такой жары тут обмахиваться? Облепили его, чуть по кусочкам не растащили. А он денег привез, попросил за домом смотреть. Как будто мы забесплатно не присмотрели бы, но нет: Чжоу всегда таким был, он крепко верит в деньги. Ему все кажется, что богач от любой беды откупится…
Ши Мин понимающе усмехнулся и опустил глаза. Да, это похоже на Мастера. Деньги, маски и равнодушие – три самых верных волка, защищающих его.
Своего отца Ши Мин едва помнил. Ему исполнилось пятнадцать в то время, когда тела погибших родителей с почетом доставили в столицу, но память мало что сохранила. Маршал никогда не был слишком близок с семьей, да и не удалось бы сблизиться с людьми, возвращающимися в родной дом едва ли раз в несколько лет. Мать, имевшая вид болезненный и хрупкий, тем не менее безо всяких сомнений решила сопровождать своего супруга, не желая дожидаться его дома; возможно, в том и крылась причина того, что род так рано прервался. Свою беременность и время, проведенное в одиночестве, женщина восприняла весьма тяжело, разрываясь между с детства привитым пониманием своего места в семье и велением сердца. Сердце победило. Мать Ши Мин помнил немного лучше, видя ее лицо в отражении: никаких отцовских черт в нем не проявилось.
А будущий Мастер тем временем пытался беречь теряющую разум мать и размышлял о бросившем их отце. Все это казалось Ши Мину неправдоподобным, но жизнь всегда была страшнее и извращеннее любых домыслов и сплетен. О чем думал одинокий, выросший в глуши подросток, потерявший мать и ринувшийся с головой в столичную жизнь? Нашел ли он своего отца?
Сколько ступеней пришлось пройти маленькому дикарю с гор, чтобы превратиться в одного из самых прекрасных, влиятельных и непредсказуемых людей империи?
Поглощенный собственными размышлениями, Ши Мин даже не заметил, что Конн давно замолчал. Перед глазами его замер образ хрупкого растерянного подростка в слишком длинном плаще: только ярко горящие темные глаза с приподнятыми уголками, уязвимость бескровного лица и холод огромного каменного города, который и не заметил маленького чужака.
Конн из-под полуопущенных век разглядывал Ши Мина, крутя в узловатых пальцах старую трубку. Чжоу просил присмотреть за своим тихим гостем, да не так присмотреть, чтобы кормили да следили, жив ли: нет, он пошел сразу к Конну. Это означало, что следить нужно было как за самим Чжоу в то время, когда он остался один.
Присмотреть значило не дать уйти – ни из жизни, ни так глубоко в себя, чтобы разум не выдержал. Деревня была затеряна среди снегов, всего на несколько месяцев сбрасывая ледяной покров, и даже в то время желающих посетить ее не находилось. Каждый день одни и те же лица, еда, разговоры; каждая ссора может вырасти до драки и крови, каждое неловко сказанное слово может послужить началом трагедии. Спасением было только неравнодушие. Не оставь человека наедине со своими демонами, если нужно – насильно тащи его в жизнь, только в душу не лезь. Нехитрое правило, давно позабытое в больших городах, где люди не только за каменными стенами друг от друга укрывались, но и души прятали в такие же каменные короба.