Пошарив в глубоких рукавах, Мастер едва заметно нахмурился, но лицо его тут же прояснилось. Он вытянул тоненькую цепь, украшенную изящной золотой пластиной. На гладком, как зеркало, медальоне тонкой линией был очерчен силуэт зверька с заостренными ушами и пушистым хвостом.
– …надень это так, чтобы подвеску было видно, – проговорил он и собственноручно застегнул украшение на ее шее. Девушка зажмурилась и глубоко вдохнула сладкий цветочный аромат, невесомым облаком окутывающий господина Ло.
Она не знала, что означает этот рисунок и какой знак он должен подать окружающим, но с приездом государя Сибая решилась вытащить цепь из-под ворота и оставила на виду.
Торжественного обеда Ду Цзылу избежать не удалось. Она, как единственный находящийся в здравом уме представитель династии Ду, должна была хлопотать о гостях и первой выйти навстречу. Разумеется, никто и не думал о том, что девчонка-наложница, не так давно попавшая во дворец, может сыграть роль хозяйки. Место ее было не определено. Правящая семья Фэн не признает ее равной, но и относиться как к служанке поостережется.
Ду Цзылу стало даже любопытно.
Отправляясь на встречу, она оделась привычно – неброско, спокойно и сдержанно.
Обед был накрыт в одном из малых залов, приглянувшихся принцессе: бледно-голубое убранство с золотой отделкой напоминало ей родной дворец. Длинный стол был уставлен разнообразными блюдами и создавал атмосферу семейного праздника.
Только среди собравшихся здесь людей для Ду Цзылу места не найдут.
Во главе стола восседал сам государь. Он имел крупное телосложение, и яркие наряды выглядели на нем неуместными – проще было бы вообразить его в доспехах, чем в шелках. Он оказался смугл, как и все сибайцы, а в чертах лица читались упрямство и сила. Глаза его смотрели остро и немного настороженно, хотя поза была расслабленной. Густые, не тронутые сединой темные волосы были собраны на затылке в тяжелый узел, украшенный жемчужной шпилькой.
По правую руку от него сидела одна из наложниц. Укутанная в золотисто-коричневые полупрозрачные ткани, она даже за столом не снимала с лица вуали. Раскосые ярко-синие глаза ее были ленивыми, как у сомлевшей на солнце кошки, а ворох светлых кудрей удерживал сложный золотой венец. Следом за ней сидела старшая дочь правителя Фэн.
Ду Цзылу впервые видела ее и невольно задалась вопросом, почему же наследницей Сибая избрали Фэн Жулань.
Высокая, решительная, с резкими чертами лица и гордой осанкой, девушка казалась сошедшей с небес богиней войны. Под облегающими узкими рукавами мужского платья перекатывались мускулы, запястья были не по-девичьи жилистыми, а пальцы украшали многочисленные мозоли. Под ее прямым взыскательным взглядом Ду Цзылу вдруг почувствовала себя спокойнее.
По левую руку от государя сидела младшая дочь-принцесса и ее вечный спутник – не то слуга, не то секретарь. Глядя на болезненного мужчину, Ду Цзылу вдруг увидела общность в чертах лиц. В присутствии столь важных персон мужчина был совершенно спокоен и держался с дружелюбным достоинством. Чужим среди венценосного семейства он быть не мог.
При виде вошедшей наложницы живой разговор мигом смолк. Ду Цзылу внутренне поежилась под такими разными взглядами и склонила голову в приветствии.
Пусть в ней нет ни капли крови правителей или великих воинов, но теперь этот дворец – ее дом.
Глава 49
Возвращаясь в столицу, Юкай свернул на заросшую, давно заброшенную дорогу. Огибая рощу, она распадалась надвое: левый путь вел к городу, правый – нырял за холм и выводил прямо к порогу старого дома.
Конь, озадаченный внезапной нерешительностью всадника, остановился и потянулся к длинным метелкам травы.
Повернуть бы направо и вернуться туда, где осталось его сердце… Снова оказаться в том единственном за всю его недолгую жизнь месте, которое назвал домом и где рад был быть, но какой в этом толк?
Время не повернуть вспять, а мертвых не воскресить. Пусть поместье останется скрипучим и шумным, наполненным треском дров и негромкими разговорами, теплом и чувством сродства – даже если будет оно таким только в его памяти. Ни к чему бередить душу видом опустевших стен и пыльной пустоты.
Всадник повернул к столице, и внутри словно натянулась струна. Она причиняла мучительную боль, и Юкай, зло оскалившись, подстегнул коня. Чем быстрее все ниточки будут разорваны, тем скорее он сможет похоронить воспоминания глубоко в душе. Скрыть их там, где ничья жадная рука не дотянется исказить и разрушить; спрятать даже от себя самого и принять наконец этот неправильный искаженный мир во всем его уродстве.
С неподвижного, почти лишенного эмоций лица проведенное под землей время и тяжелые раны начисто смыли загар и румянец. В глазах тлело странное упрямое выражение, с каким однажды обжегшийся ребенок снова пытается коснуться огня.
Окраина встретила его запахом дыма и свежего хлеба. После заката столица погрузилась в синеватые сумерки, избавляясь от дневного жара и усталости. Жизнь текла дальше, какие бы беды и ураганы ни сотрясали согретые солнцем стены – люди по-прежнему тянулись друг к другу, беспокоились о завтрашнем дне, горевали и смеялись, ссорились и мирились.
Смотреть на них Юкаю было неприятно, как на рисунок бесталанного художника.
За пазухой у него тяжело покачивалась стопка плотных листов, которой самое место в сумке, но Юкаю слишком страшно было выпускать исписанные четким почерком монаха бумаги. Верхний лист уже пострадал, и несколько символов едва не расплылись в каплях крови, прежде чем Юкай успел его просушить. Откуда на бумаге взялась кровь, он вспомнить не мог.
Зато помнил безумные глаза монаха и его дрожащие руки.
«Нельзя создать два инструмента, – медленно выводил он. – Одно орудие и один дух поглотят твою душу, два – разорвут ее на части».
Окончательная гибель, смерть тела и души, никаких больше шансов войти в круг перерождения и снова встретить рассвет новой жизни. Закат, после которого солнце уже никогда не поднимется.
Видя, что слова его не произвели на юношу никакого впечатления, монах торопливо дописал еще несколько и замер, словно не решаясь показать их. Сползший рукав обнажил испещренное шрамами запястье.
«Он не хотел бы такой смерти для тебя».
– Откуда тебе знать, чего он хотел? – лениво бросил Юкай, щуря глаза. – Не беспокойся о моей душе, о ней даже я не собираюсь беспокоиться.
Вряд ли боги будут милостивы и в следующей жизни дадут ему шанс исправить содеянное. А если и дадут, то наверняка все станет только страшнее.
Монах так упорно не желал расставаться со своими рукописями, что их пришлось отнимать силой, – к тому времени Юкаю вдруг стало все равно, кем был этот человек, навечно запертый под каменными сводами монастыря. Лезвие меча оставило алую отметину на горле немого словно нехотя, предостерегающе. Равнодушие вовсе не означало желания сохранить жизнь.
Монах свою жизнь все еще ценил.
Но та рана была пустяковой, едва заметный надрез: всего одна капля крови стекла по шее и оставила влажный след на темном воротнике, однако рукописи были покрыты алыми брызгами.
Чья кровь окропила бумагу? Убил ли юноша кого-то в монастыре или нет, уже не имело никакого значения. Пусть погибший – кем бы он ни был – станет первой жертвой на том костре, который Юкай разожжет.
Все ворота в дворцовых стенах были накрепко заперты и охранялись с обеих сторон. Город был неспокоен, а царственные гости не желали вздрагивать по ночам, пугаясь песен ветра и принимая шорох листвы за шаги убийц. Во дворец и духу незамеченным не проскочить. К счастью, Юкай туда возвращаться не собирался.
Сибайцы были могучими воинами, однако жизнь на островах и жизнь в каменном древнем городе отличались как небо и земля. Они охраняли входы и выходы, несли караул, но вот о том, кто действительно представлял опасность, даже не подозревали. Многочисленные слуги, посыльные с товарами, чиновники всех рангов и мастей, обнищавшие аристократы, вестники – вся эта толпа жаждала попасть во дворец по своим важным делам, и смуглым воинам оставалось только обыскивать недовольных людей и пропускать их по одному, перепоручая заботам секретарей и управляющих. Длинная череда просителей даже после заката топталась у ворот.
Юкай усмехнулся, глядя на беспомощность иноземных воинов. Десяток наемных убийц, переодетых молочниками и адъютантами дальних гарнизонов, – и спустя несколько часов сибайцам останется охранять заполненный трупами дворец.
Одетый в темно-серое платье, плотный кожаный нагрудник и черный плащ, юноша не отличался от трех таких же гонцов, и письмо с оплывшей печатью храма жгло ему руки.
– Откуда? – коротко рыкнул стражник, поднимая раскосые глаза на невозмутимого Юкая. Названия здешних мест ничего не говорили ему, да и сам язык едва давался, заставляя мучительно продираться сквозь самые простые фразы. – Давай письмо.
Юкай обеими руками приподнял кипу исписанных бумаг.
– Волнения, – объяснил он, медленно проговаривая слова. – Война.
Стражник шарахнулся от него, как от чумы.
– Сам неси, – зашипел он, переходя на родной язык. – Будто дел у нас нет, кроме как вас охранять… Уедет государь, и катитесь к демонам! Иди-иди, прямо до дворца, там на входе проведут.
Створки ворот разошлись, и Юкай шагнул на ярко освещенную дорогу. На середине пути он спокойно свернул на боковую тропинку, освещенную куда скуднее; петляя между кустов, он все дальше уходил в глубины сада. Если по охраняемой территории идет человек, одетый как десятки проходящих здесь солдат, и не просто идет, а уверенно движется по какому-то делу, то для любопытных глаз он становится невидим.
Светлое дерево в сумерках казалось голубоватым. Вокруг царила тишина. Опустевшая дальняя часть сада, в которой недавно убили двоих гвардейцев, больше не считалась хорошим местом для вечерних прогулок.
Юкай сбросил с плеч легкий плащ и принялся раскладывать на помосте немногочисленные необходимые предметы. Невольно он задумался, как легко стала складываться его судьба после ранения. Он просто шел, и делал, и отнимал – и не мешали ни совесть, ни люди, ни иные какие препятствия. Оказалось, что лишенный страха смерти приобретает взамен полное расположение богов, и ничто не может остановить его. Вокруг сотни воинов, но в этот темный, едва освещенный неверным светом луны угол никто не решится заглянуть.