– По ногам-то ровно цепом молотят, – бормотала Феодосия, впрочем, без сердитости.
Улица была усыпана таким толстым слоем скорлупы от лещинного ореха – у москвитов всегда были полные им карманы, – что и мостовой не видно. У жен и девиц орехи были уж надтреснуты. Богатым боярам скорлупу кололи слуги, демонстрируя окружающим (к их вящей зависти) заморские щипцы. Особо ретивые молодые детины картинно дробили лещину зубами, дабы произвесть впечатление на девок.
Пробравшись по толстой залежи скорлуп, Феодосия свернула вправо и оказалась на Никольской улице, о чем известила путницу доска на столбе.
Сперва Феодосии пришлось опасливо пробираться вдоль кабаков, распространявших пьяную брань и вонь сцы из-за углов, мимо ватаги кабацких ярыжек, задиравших прохожих или пристававших с просьбами дать копеечку. После оказалась Феодосия на небольшой площади между двором какой-то усадьбы и задами монастыря, вся стена которого была улеплена ужасными клетями монастырских нищих. Ворота усадьбы – не парадные, а людские – были распахнуты, и виднелись хлевы, кучи навоза, стаи кур, несмотря на морозец, деятельно бродивших по сору, и прорва народу, бранного, крикливого и уже частью хмельного. Наконец, и сие нелицеприятное место было преодолено, и Феодосия вышла на нарядную часть Никольской.
Что тут были за каменные палаты! Под медными кровлями, с непривычными висячими комнатами-глядельнями, с дорогими новенькими иконами над крыльцами и воротами! Нарумяненные клюквой и свеклой девки будто невзначай прогуливались вдоль хоромин, поглядывая в ворота. Нищие самого ужасного вида, с одутловатыми, покрытыми коркой лицами, терпеливо высиживали возле ворот, надеясь на выезд хозяина и его щедроты. Впрочем, ворота стерегла многочисленная охрана, и сам вид их уже задавал острастку – шлем на главе, секира в руках и кровожадная рожа.
Но Феодосию более всего привлекли не новомодные дворцы, а палата книгопечатного тиснения. Прочитав на воротах сию надпись, она с восторгом уставилась на удивительное здание с башнями, скульптурами единорога и всевидящего ока, с солнечными часами и открытыми в первом этаже книжными лавками. Так вот где изготовляют удивительную вещь – книги! И она, Феодосия, увидела сию палату собственными глазами!
Находясь под впечатлением и не зря ничего по сторонам, Феодосия прошла сквозь торговую толпу к стене, огораживавшей Китай-город со стороны Москвы-реки, и через ворота вышла на берег. И там жизнь кипела, как в котле. На снежке разложены были бесконечными рядами туши говяды, баранов, свиней. Отдельно за дешевую цену торговались говяжьи, бараньи и свиные головы, столь любимые русичами в виде студня, а нехристями из Азии – как праздничное блюдо, делившееся между едоками: кому уши, глаза, кому ноздри и прочая, в зависимости от заслуг. Далее шел торг готовыми срубами изб, бань, поварней и чуланов всех размеров. А на самом берегу возле моста Феодосия увидала водопровод! Не соврали тотемские попутчики, бая про московские диковинки.
Встав истуканом и расщеперив глаза, Феодосия глядела на водоводное устройство. Было оно весьма не сложно. На мелководье, а в это время года – во льду на долговязых сваях поднята невысокая клеть без крыши. На вкопанных в землю двух стволах деревьев с развилкой укреплена пара журавлев с бадьями. От клети вниз, к стоявшему поблизости строению, шел желоб из половины бревна, выдолбленного от сердцевины. Двое детин, стоя в клети, без остановки опускали бадьи в полынью, поднимали журавлем наверх и выливали воду в желоб. Все строение облито было замерзшей водой, бороды серого и желто-зеленого льда свисали до земли. Да и сваи, казалось, вторгнуты в валуны каменного льда. Более же всего Феодосию удивила простота устройства. «Отчего в Тотьме никто не догадался сделать водоводы? – подумала она. («Стереотип мышления», – ответил бы ей ученый отец Логгин.) – И что тянет воду вниз? Почему не взлетает она вверх? А дым – взлетает. Ясно, что дым али туман легче ушата воды. А как стать легче?»
С этими глупыми мыслями Феодосия вновь поднялась на гребень берега и вернулась в Китай-город. Опять пробралась в толпе между лавками и подошла к воротам в Кремль, устроенным внутри высоченной башни.
– Что за высота! – поделилась Феодосия восхищением с бедно одетым старичком, который глядел на нее, опираясь на клюку.
– Двадцать девять сажень, – подняв указательный перст, гордо пояснил старичок. – Вижу, ты, милый юный монах, впервые в Москве?
– Ей! Только вчера прибыл. Сего дня первый раз вышел поглядеть. – Феодосия и сама не знала, почто солгала.
– Сам Бог тебя ко мне привел, – с ласковой улыбкой промолвил старичок. – Сейчас тебе все про сии ворота расскажу.
– Правда? – обрадовалась Феодосия. – У тебя, дедушко, есть время? От дел тебя не отвлекаю?
– Что ты! Какие в мои лета дела?
– А колико много тебе, дедушко, лет?
– Не знаю. Кто ж их считает, лета стариковские? Колико ни есть, все мои. Да что обо мне говорить? Послушай лучше про сии ворота, поразившие тебя своею высотой. Называются Спасские тщанием царя нашего Алексея Михайловича. Он умом своим и благосердием увековечил в сих воротах Спас Нерукотворный. Ранее сии ворота назывались Флоровские, во-о-н по той церкви – зришь? – во имя Флора и Лавра. А в 1658 году, как теперь принято считать, от Рождества Христова, хотя мне по-стариковски и привычнее считать от сотворения мира, царь наш государь, любимейший и светлейший Алексей Михайлович, с торжеством встречал в сих воротах икону Спаса Нерукотворного, доставленную из Вятки. И тогда же Богом данный нам государь указал: проходя через ворота, снимать шапки и кланяться, крестясь, сей иконе, независимо от чинов и звания. Он и сам, отринув спесь или чванство, кланяется сему Спасу. А ежели кто по небрежению, забывчивости или в спешке не снимает шапку, то… видишь стражу стрелецкую?
– Вижу.
– Сии стражники останавливают ослушника и, отведя в сторону с дороги, велят класть пятьдесят земных поклонов.
– И часто такое можно узреть?
– Не часто. Ибо Алексей Михайлович издал для таких забываек указ, в коем запретил боярам и людям всех чинов вплоть до ближайших стольничих, стряпчих, сокольничих и иных въезжать в Спасские ворота верхом. Только своими ногами!
– И правильно, – согласилась с царем Феодосия. – Дай волю, так иные и в храм на кобыле верхом въедут. Надо уважение иметь!
Провожатый, удивленный писклявым голосом монаха, снова бросил незаметный взгляд на лицо его и, смекнув в чем дело, посочувствовал нелегкому кресту отрока быть чужим и среди мужей, и среди жен. «Вот бедолага-то несчастный. Сам мужик, а обличье бабье. Только в монахи и остается идти». И старичок еще более усердно, дабы не выдать поведением своих мыслей и тем не добавить монашкуу страданий, продолжил свой экскурсиус.
– Подойдем-ка, милый монах, поближе к воротам, станем здесь, чтоб ясно виден был нам образ Спасителя.
«Какой же чудный старичок, – с нежностью подумала Феодосия. – Взялся рассказать мне об Кремле… Все-таки прелепые и прерадушные люди московиты!»
– Ей, – согласилась она и прошла за своим неожиданным провожатым.
– Под образом можем видеть роспись на латинском языке. Силен ты в латинском?
– Не много, но силен, – заскромничала Феодосия.
– Что же там выписано?
– Иоанн Васильевич… Царь Грозный?
– Верно.
– …милостью Бога тверской, псковский, вятский, угорский, пермский, болгарский и иных и всея Руси государь, в лето тридцатое государствования указал построить сию башню, а строили ее Петр Антоний, Селарий Медиа…
– Медиоланский, – подсказал старичок.
– …в лето… что же сие слово значит?
– В лето воплощения Господня 1491 года.
– Ох, давно как!
– Ей, то дела давно минувших лет, когда вера и благочестие были покрепче, чем ныне. А сей день – одни деньги на уме и у бояр, и у простецов.
Старичок хотел прибавить к списку сребролюбцев и священнослужителей, но вовремя закусил язык.
– Петр – это архитектон. Прибыл в Москву из Рима с ватагой художников. Его чертежами вкруг древодельных стен Кремля возведены каменные.
Слово «чертеж» прибавило Феодосии интереса к рассказу, и она пуще прежнего обратилась во внимание.
– Построены стены те с восточной стороны в тыща пятьсот восьмое лето. По царскому велению Василия Иоанновича обмостили кирпичом сей ров. Бока рва укрепили крепостями с мостами на сводах, сиречь арках, на одном из коих мы и стоим. Ну, сие две часовенки. Этих строений в Москве сорок сороков, обо всех и не расскажешь.
Феодосия понимающе покивала головой.
– На иконе Спаситель стоит, – журчал старичок. – Правая его длань, как положено, благословляет нас, грешных, а в левую вложено Евангелие. Под правою десницею на коленях стоит святой Сергий, а под левою – святой Варлаам. В углах образа, как видишь, серафимы. Увенчаны Спасские ворота восьмигранным наконечником, на вершине сидит двуглавый орел. Ежели бы мы вошли в ворота, увидали бы там под сводами в углублениях в стенах другие святые образа. А теперь погляди на часомерье на башне!
– Дивное часомерье, – со всей душой согласилась Феодосия, которая до сей поры не видала таких современных часов – в родной Тотьме были попроще – и оттого не сразу и поняла, что это за вещь с видами раззолоченного солнца, месяца и звезд красуется на башне?
– Без часов как жить? Никак! – заливался старичок.
– Ей! Никак! – солгала Феодосия, которая, как и все тотьмичи, вполне обходилась без точного часового механизма. Но некоторое сомнение в важности часомерья заставило ее уточнить: – А разве в Кремле петухов нет? Али запрещено их в граде держать?
– Какой петух тебе подскажет, когда надо явиться на кремлевский двор на цареву службу? У царя все расписано наперед: в какой час быть думе, в какой – выходу к боярам, в какой – идти к потехе. Олей! Сейчас как раз колокола, а их там чертова дюжина, перечасье – четверть часа отобьют.
И точно, вдруг раздался прелепый недолгий переливчатый звон, и москвичи, случившиеся поблизости, с важностию подняли головы к башне и деловито промолвили: «Ишь ты, время-то как пролетело! Уж четверть второго!»