— Ничего, теперь ему не выкрутиться, — утешила она огорченного Николая. — Я обо всем напишу в район.
— Голова болит?
— Прошла… Погляди, может, снять повязку?.. Не хочется мне с замотанной головой в МТС показываться. Расспросы начнутся, а нам пока лучше помалкивать.
Она подошла к Николаю и присела на корточках.
— Сними повязку.
Рана затянулась спекшейся корочкой.
— Припудрю — и сойдет, — сказала агроном, рассматривая себя в крохотное зеркальце, неведомо откуда появившееся в руке. — Хорошо, что увернуться успела… Теперь допоздна в поле не придется задерживаться…
— Пожалуй, не стоит, — подтвердил Николай и до подбородка натянул на себя попону. — Вот уж не гадал я, что за пять тысяч километров от фронта придется воевать.
— Поехала я, — сказала Оля. — За приют и помощь спасибо…
Николай поглядел вслед участковому агроному. Жаль, что она так быстро уехала со стана. Одному в этой конуре, пахнущей автолом и прелой соломой, оставаться было тошно. Еще он подосадовал, что потерял ночью спицу от сеялки. Удобная была вещь, по руке. Погладить бы ею Тишку по кумполу, тот бы и не копнулся…
По жестяной крыше вагончика снова загомонил дождь. Но Николай уже не слышал его. Отсыпался за три недели сумасшедшей работы.
Дня через два на комбайн по пути с тока привернула Анна Егоровна проведать Николая.
— Ты, что ли, Тихона изукрасил? — неожиданно спросила она в конце разговора.
— Нет, — поспешно ответил Николай. О ночной встрече он не говорил никому. Откуда же Буколиха знает?
— А я уж думала, что твоих рук дело, — чуть улыбнулась хозяйка. — Вроде бы ты не из драчливых, а тут, гляжу, у тебя синячина под глазом, одежда разорвана… Из-за чего схлестнулись-то?
— Не схлестывались. Это я на комбайне поскользнулся и о поручень ударился.
— Ишь ты, — удивилась Анна Егоровна. — И Тишка сказывает, что с сарая свалился. О бричку, говорит, лицом хрястнулся…
Глаза у Анны Егоровны были со смешинками, голос ехидный, умненький.
ГЛАВА 7
Каждый день Антонида встречала свою корову за околицей. Красуля упрямо заворачивала к знакомому дому, тыкалась в ворота и надоедливо мычала. Антонида тянула ее прочь, хлестала хворостиной. Скотина колесила по улице, кидалась из стороны в сторону, убегала от хозяйки.
Бабы возле калиток переговаривались друг с другом и ухмылялись, видя, как мается Антонида, загоняя строптивую животину во двор кузнеца.
Все знали, что Антонида еще не ответила Семену. Понимали, что несладко ей писать обо всем. Понимали, что написать она должна.
Потом терпение у кого-то кончилось, и однажды ночью ворота Федора Маркеловича густо вымазали дерьмом.
Кузнец, враз почерневший, с бешеными от ярости глазами отмывал ворота. Под рубахой у него угрюмо топорщились лопатки, шея была багровой. Руки, темные от копоти горна, с жесткой, как рашпиль, кожей, покорно скребли доски обломком косы.
Антонида прибежала к матери, сорвала с головы платок и с ревом упала на кровать.
— Доигралась, доченька, — колюче сказала Анна Егоровна. — Что теперь делать будешь? На двух стульях не усидишь… И я из-за тебя стыд принимаю… Думалось ли, что у родной дочери ворота дерьмом вымажут… За волосья вот ухвачу тебя, гулящую…
Антонида подняла голову и ошарашенно поглядела на мать:
— Как гулящую?
— А так… При живом муже с другим мужиком живешь.
Антонида поднялась с кровати. Лицо ее осохло от слез. Прищуренные глаза были темны и бездонны.
— Федор Маркелыч мне муж, — сказала она и туго повязала платок. — Сёма теперь ломоть отрезанный. Ходу назад мне, маманя, нет… Федор Маркелыч человек хороший, ко мне заботливый. Нет у него без меня жизни. Он ведь восемь годов в тюрьме безвинно просидел. А лицо ему в гражданскую войну японцы шомполами попортили…
Она села за стол, прямая, деревянная, и рассказывала ровным, тугим голосом.
— Обвыкну я с ним, мама, — Антонида заправила под платок прядку, которая нечаянно выбилась на лоб, — а Семену пропишу все, как есть. Пропишу, что судьба нам такая выпала, разлучила нас проклятая война…
— Тяжело тебе будет, Тонька, — вздохнула Анна Егоровна. — Такую ты ношу на себя взвалила. Мне бы и то не осилить.
— Край придет, так осилишь, — просто сказала Антонида.
Буколиха попросила:
— Коли так, надо все по-людскому сделать, чтобы признали вас мужем и женой.
В тот же день Валетка унес на почту письмо Семену от бывшей жены. Вечером «молодые», как это было принято в Зеленом Гае, прошли из края в край по деревенской улице. Федор Маркелович был в начищенных хромовых сапогах и шелковой косоворотке, борода его коротко подстрижена. Антонида нарядилась в зеленое праздничное платье с оборками по подолу. Только голову вместо светлого цветастого платка повязала темным, по-старушечьи опущенным на лоб.
Мать Семена выскочила из ворот навстречу «молодым» и плюнула Антониде в лицо. Та побледнела, утерлась рукавом и попросила прощения.
— Чтоб тебя, сучку, костяная лихоманка скрючила, — закричала свекровь, растрепанная и страшная. — Чтобы у тебя горб вырос… Чтобы у тебя, потаскухи, от дурной болезни нос сгнил!
Она кричала долго и зло. Антонида и кузнец стояли перед ней, молчали и глядели в землю. Потом старуху увели домой, а «молодые» пошли дальше. Им полагалось пройти мимо всех домов Зеленого Гая.
Вечером Федор Маркелович устроил свадебную гулянку, но половины гостей не собралось, гармони не было, песен не пели, не кричали «горько!».
Николая позвали в колхозную контору к лейтенанту милиции Мурашко. Лейтенант был уже в годах, с грубым лицом и бритой головой. Большие руки его плохо управлялись с карандашом. Строчки на бумаге выходили неровные, загибались по краям. Говорил лейтенант тихо, помаргивал равнодушными глазами и подробно записывал в протокол ответы. Когда задавал вопросы, кожа на лбу собиралась, будто от натуги, в толстые морщины.
Орехов рассказал о ночной встрече.
— А он отпирается, — вздохнул лейтенант и вытер голову скомканным платком. — Знать, говорит, ничего не знаю… Вот, читай.
Он подал Николаю протокол допроса Тихона Катукова. Тот показывал, что той ночью был он дома и со двора не выходил. Лицо же разбил, упав с крыши сарая. Показания Тихона подтверждали жена и сосед, который собственными глазами видел, как Тихон Иванович полез чинить прохудившуюся крышу сараюхи, сорвался и упал лицом о телегу.
— Ты одно говоришь, а он другое. — Лейтенант спрятал протокол в сумку. — Агрономша в лицо никого не разглядела. Она Катукова с твоих слов винит… Упечь невиновного человека за решетку — дело нешуточное. Ты мне доказательства давай.
Лейтенант ворохнулся. Под грузным телом скрипнула старенькая табуретка.
Дядя Петя, сидевший наискосок за столом, оторвался от бумаг и сказал лейтенанту:
— Правду тебе парень говорит… Хошь знать, не будет он зря на человека клепать. Тишка в деревне каждому известен. У малого спроси, он тебе скажет, что это за прохиндей.
— Гражданин Катуков утверждает, что он тоже правду показал, — усмехнулся лейтенант. — Мало ли что у вас в деревне про кого болтают. Мне доказательства нужны.
Дядя Петя стал громко кидать костяшки на счетах. Орехов догадался, что уже не первый раз влезает бухгалтер в допросы, которые ведет милицейский лейтенант.
— Нет у меня доказательств, — сказал Орехов. — Что видел, то рассказал. Больше ничего у меня нет… Место, где ночью схватились, тоже хорошо не помню. Поискать бы, так время прошло, и дожди были.
Лейтенант неопределенно хмыкнул в ответ и устроил Николаю очную ставку с Тихоном.
На очной ставке Тихон все отрицал.
— Ты же с мешком от меня в саз ушел! — крикнул Николай Тихону, стараясь заглянуть в его круглые глаза. — Мешок унес!
— Во брешет как, товарищ начальник! — наливаясь темной кровью, вскинулся Тихон. — Во что придумал! Не-е, у меня доказательство против твоей брехни есть.
Тихон суетливо расстегнул карман, вынул бумажник и шлепнул на стол бумажку с фиолетовой печатью. Это была справка медицинской комиссии, удостоверяющая, что Тихон Иванович Катуков страдает пуповой грыжей.
— Я ведра воды не могу принести, — уставив на Николая обиженные глаза, сказал Тихон. — Криком кричу, без памяти по полу катаюсь, а ты на меня мешок навалил.
Тишка размахивал костлявыми ручищами, горячился, и в голосе его было торжество.
— Безвинного человека хочешь за решетку посадить!.. Не-е, власть разберется, что к чему. Я тебя за клевету притяну к ответу!
Когда Тихон ушел из конторы, дядя Петя с грохотом опрокинул костяшки на счетах и крутнул головой.
— Ловко, чертяка, воду мутит… Бумаженцией загородился. Ты не верь, лейтенант.
— Бумага насчет болезни — это считается доказательство, — сказал Мурашко. — С такой болезнью мешок не унесешь. У меня свояк грыжей пятый год мучается. Ни поднять, ни поднести не может… Здесь, пожалуй, концы не слепить, веревочек не хватает. Надо с другой стороны попробовать. С кем у вас Катуков водится?
Дядя Петя отодвинул в сторону бумагу и принялся рассказывать о знакомых Тихона. Лейтенант, уцепив в пальцах карандаш, старательно записывал.
— Тишка, хошь знать, здесь блоха малая, — добавил дядя Петя. — Ума у него недостаток. До своего он, конечно, допрыгается, дурень. Только копнуть тут надо глубже. По вершкам вы целите, по реденьким макушечкам.
— Кого ж, по-вашему, трясти? — взглянул на бухгалтера лейтенант.
— Не знаю, — ответил дядя Петя. — По отчетности полный ажур. Я каждую цифирку со всех боков общупал, каждый килограммчик на счетах пять раз пересчитал. Баланс сходится… На токах зерно крадут, на подвозке.
— Ладно, пощупаем и там, — сказал лейтенант и снова вытер платком вспотевшую голову. — Я ведь тоже хочу, чтобы у меня баланс сошелся…
Орехов, расстроенный, возвращался на стан. Зря потерял время с милиционером. Доказательства ему подавай, бумажки с печатью. Интересно получается: своими глазами видел, синяк еще не прошел, гимнастерка заштопана, а выходит, все зря. Правду сказал — не поверили, а Тишка-ворюга справочкой закрылся — и его теперь не прошибешь. И свидетелей выставил — ночевал дома. В милиции лейтенант, видать, не одни штаны просидел, а в людях не разбирается… Конечно, хорошо, что он мужик дотошный и на слово не верит. Не поверил Орехову, значит, не поверил и Тишке, разбираться будет. А Тишка, сукин сын, глазом не поведет, когда брешет… Может, не стоит «встревать» в дело с пшеницей?..