В зале зашептались, стали переглядываться друг с другом.
— Вот видите, — довольно, будто ему удалось наконец-то уличить подсудимую, сказал прокурор, — сыновья на фронте, а вы за их спинами крадете хлеб. Выходит, вы злейший враг своим сыновьям…
— Не касайся! — пронзительно закричала Анна Егоровна и резко повернулась к прокурору. — Не касайся моих сынов! Я их вырастила, я на войну их проводила, и ты своими ручищами не лапай…
— Успокойтесь, Анна Егоровна, — просто сказала судья и налила стакан воды. — Выпейте и успокойтесь.
Анна Егоровна машинально выпила воду и снова сникла.
— Ваша сила, — хрипло сказала она, — и судите, а сынов моих не трогайте. Не то я вам глаза повыцарапаю…
— Ого! — насмешливо протянул прокурор. — Советской власти грозите?
В зале нарастал шум. Глухой, будто из-под земли. Вроде все сидели как положено, но кто-то елозил на скрипучей скамье, кто-то натужно кашлял, сморкался, шептался с соседями.
Судья то и дело стучала карандашом по графину с водой и требовала тишины, а шум не убывал. Николай невольно поймал себя на том, что без нужды притопывает ногой. Ребятишки в дверях затеяли толкотню. Их, вопреки обыкновению, тоже никто не унимал.
Судья пошепталась с заседателями. Те согласно закивали.
Это встревожило Николая. Чем больше он всматривался в лицо судьи, круглое и безбровое, с глазами, которые подмечали все вокруг, тем больше у него возникала неприязнь. Судья выясняла все мелочи дела. Спросила, сколько трудодней подсудимая выработала в колхозе, потом долго мытарила Осипа Осиповича, пока тот не признался, что сбор колосков после уборки еще не организовали.
— Значит, они бы пропали?
— Почему пропали? — возразил председатель. — Ребятишек бы из школы послали… Все бы подчистили, не дали пропасть.
Прокурор стал выяснять, занимается ли подсудимая самогоноварением. Буколиха ответила, что был грех, как сына в армию провожала, а больше не варивала.
Орехов мог это подтвердить. Более того, когда на Анну Егоровну составили акт насчет колосков, она зарыла в саду самогонный аппарат и сказала Николаю, что больше у нее никто капли самогона не получит, пусть хоть за бутылку дойную корову на двор приведут. На вопрос Николая, зачем же тогда сохранять самогонный аппарат, Анна Егоровна ответила:
— Война кончится, вырою… Володя возвернется, гулянку устрою. Не вернется, с добрыми людьми поминки справлю.
Орехов поверил ей. Когда прокурор стал наседать, чтобы Анна Егоровна призналась насчет самогона, он вскочил и крикнул на весь зал:
— Чего вы ей душу мотаете! Мало вам паршивых колосков, так с другого бока заходите!
Судья рассыпчато застучала по графину, но выкрик Орехова подогрел глухой шум в зале. Один за другим понеслись крики:
— Сыновья на фронте погибли, а мать в тюрьму посадить хотите?
— Самого бы тебя, гладкого черта, на войну!
— Приспособились с бабами воевать…
В последнем слове подсудимая Букалова сказала:
— Судите, вы власть.
Суд ушел в пустовавшую боковину на совещание и, возвратившись, объявил, что признал Анну Егоровну Букалову невиновной.
Нагнув голову, прокурор пробирался к выходу сквозь толпу зеленогаевцев: «Разрешите!.. Позвольте!..» Расступались неохотно, а кузнец нарочно поднял руку и загородил проход. Прокурор наткнулся на этот живой шлагбаум.
— Разрешите пройти, — резко сказал он и дернул кузнеца за рукав.
Федор Маркелович не замечал его, занятый разговором с соседом. Прокурор растерянно замешкался, потом поджал губы, пригнулся и прошел под рукой.
— Вот так-то, — одобрительно сказал Федор Маркелович. — Приучайся перед людьми сгибаться.
Уборка была закончена. Комбайны увезли в МТС. Степан Тарасович лег в больницу. Николай помогал Анне Егоровне по хозяйству, отсыпался. Когда подсчитали заработок, оказалось, что он приедет к отцу не с пустыми руками.
В октябре на вершинах Терскея стали расти снежные шапки. С гор поползли рваные облака. Зарядили дожди. Словно осенняя погода решила рассчитаться за засуху и теперь без времени и без толку поливала землю. Листья, сбитые дождем, плыли в арыках, желтели на крышах, гнили на вспухших, скользких полях.
Николай отправился в город и вернулся с обновами. Купил за пять тысяч подержанный костюм и сапоги жидкой козлиной кожи с подошвами из автопокрышек. Сапоги стоили четыре тысячи.
Анна Егоровна потихоньку готовила Николая в дорогу, в дальний город Вологду, где отец ждал единственного сына.
От Володи пришло письмо — захватанный треугольник со штемпелем полевой почты и торопливыми, скупыми строками.
«…прет он, зараза, по нашей земле, смертным ходом. Недавно мы хутор отбили, видел я там наших пленных убитых. Страшно, маманя, смотреть. Мы дома кабана аккуратнее кололи…»
— Да что же такое над народом-то делают? — всплеснула руками Анна Егоровна. — Неужели сила наша под корень перевелась?
Ночью Николай не мог заснуть. Утром он написал заявление.
— На фронт прошусь, — сказал он.
— Чумовой! — Анна Егоровна осела на лавку и почему-то перекрестила Николая. — Батька его ждет не дождется, а он вишь куда завернуть надумал. Здоровые мужики есть, не нужон ты на фронте со своей кочерыжкой.
Врачиха с сердитыми глазами заставляла сгибать и разгибать ногу, жестко щупала багровый шрам и написала заключение: «Ограниченно годен».
С этой резолюцией Орехов и пробился к военкому.
Майор устало улыбнулся и заметил, что тоже должен быть на фронте, а вот командует военкоматом.
— Что вы мне морочите голову, молодой человек? — сердито добавил он. — На фронт я вас не имею права послать.
Орехов прошел к дерматиновому продавленному дивану и уселся поудобнее.
— Надолго расположились? — осведомился военком.
— До отправки на фронт.
У майора растерянно ворохнулись глаза, но он сдержал себя. Сказал, что до закрытия военкомата еще три часа, а Орехов может отдохнуть и подумать над своим поведением.
Орехов сидел. Хотелось курить, но запалить в кабинете майора вдобавок ко всему еще и самокрутку не осмелился.
Не выдержал военком. На полпути к двери резко крутнулся к дивану.
— Встать!
Николай приказу не подчинился.
— Я еще не в армии.
У майора побелели скулы.
— Сейчас я вызову дежурного и прикажу убрать вас из кабинета.
— Завтра я опять приду, товарищ военком, — спокойно ответил Николай. Как бы ни злился военком, дальше фронта он его послать не может.
— Ты свое нахальство брось, — сказал майор. — Под трибунал с такими фортелями угодишь…
Выговаривал он долго и зло, Наконец, сломав отточенный карандаш, подписал заявление.
Лейтенант Мурашко арестовал Тихона Катукова. При обыске в саманной развалюхе нашли тайник, где хранилось краденое зерно. Ниточка привела в Калиновку к дружкам Катукова — хромому Артемию Лыкову и весовщику Гордееву. На допросе Лыков признался, что камчой агронома Барьян ударил он.
В ноябре проводили в армию примака Буколихи Николая Орехова, который, по единодушному мнению деревенских баб, стал ей заместо сына.
В Сталинграде продолжались ожесточенные бои. Смертью храбрых пал за Родину бывший тракторист Семен Панченко.
ГЛАВА 8
Зима была затяжной. В конце марта все еще творились метели, свистели морозные ветры и сиротливо стучали ветками обледенелые осины. По ночам в солдатских котелках вода схватывалась ледяной коркой. Протяжно скрипел под ногами снег, и на воротниках полушубков сбивались гремучие ледышки.
С мутного, измученного зимними стужами неба сыпал снег. Заваливал траншеи, землянки, укрытия, орудийные позиции. Солдаты мерзли, ругали и холода, и запропавшую невесть где весну, и старшин, посылавших термосы с остывшими обедами, и немцев, отсиживающихся на высоком месте в натопленных землянках.
Потрепанный, с пробоинами на крыльях «виллис» подполковника Барташова с трудом пробирался по дороге, переметенной рыхлыми сугробами с ямами от снарядов.
Пожилые солдаты автодорожного батальона нехотя разгребали снег. Знали, что завтра надоедливая поземка снова заметет дорогу и опять придется до крови мозолить руки тяжелыми лопатами. Собачья работа! Четвертые рукавицы за зиму снашивают, а что поделаешь, когда метет и метет без просвету.
Должно уже на тепло повернуть, самая пора. Может, сегодня к вечеру, а может, завтра проглянет солнышко, пахнёт вдоль реки, по лесу, по полям влажным ветром. И поплывут сами собой сугробы на дороге. Сиди на пеньке и покуривай. Смоли цигарку да грей на припеке голову, а солнышко за тебя враз всю работу сделает.
Так чего же в таком разе спину ломать и руки из суставов выворачивать, если есть резон погодить день — и порядок в дорожных войсках!..
Барташов задержался взглядом на низкорослом солдате в длинном полушубке. Солдат сунул в сугроб деревянную лопату и сделал вид, что с натугой навалился на нее. Подполковник отвернулся.
Устали люди. Четыре месяца как уткнулась дивизия в болотистую излучину реки и не может продвинуться вперед ни на метр. Пополнение идет скупо, а начальство наседает, требует, чтобы полк овладел командными высотами на западном, нагорном берегу и создал плацдарм для подготовки прорыва.
Барташов возвращался с наблюдательного пункта, устроенного на взлобке, у реки. Там, в снежном логове, возле вывороченных корней дуба, стояла стереотруба с оптической насадкой, дающей двадцатикратное приближение. У трубы дежурили наблюдатели и разведчики. Они знали каждый ориентир на противоположном берегу, каждое дерево, каждый сугроб, примечали малейшие изменения в рельефе и до хрипоты спорили, что они могли означать.
Перед глазами Петра Михайловича отчетливо стоял много раз виденный в стереотрубу угловатый, хмуро обрывающийся к ледяным закраинам изгиб берега, сугробы, наметенные поземкой, снежные козырьки на круче, реденькие, изувеченные снарядами ветлы. Над ними плавная линия кромки берегового откоса, по которой проходила оборона немцев, первая их траншея. Перед траншеей проволока в четыре кола, по крутояру — гнезда снайперов, а внизу — проволочный забор