с минами-ловушками.
Река на участке полка делала излучину, выгибаясь подковой. На самом выгибе подковы в квадрате 12—26 немцы сосредоточили огневые точки. Отсюда они простреливали реку вниз и вверх на полдесятка километров. Все понимали, что, пока этот пакостный пупырь будет у немцев, форсировать реку в полосе обороны дивизии не удастся. С высокого берега немцы далеко просматривали болотистую пойму с кустиками ольхи, ивняка да с худосочными осинками, где находились позиции стрелкового полка Барташова.
В зимних боях полк потерял половину состава и теперь, обессиленный, зарылся в снег, в мерзлую землю.
Ждали подкреплений, ждали солнышка, тепла, бани, ждали отправки во второй эшелон, на отдых.
Петр Михайлович знал, что во второй эшелон отправлять не будут, что командование снова разрабатывает операцию по захвату плацдарма, что на подходе маршевые роты, которые доукомплектуют численность полка. Подполковнику было также известно, что во втором эшелоне стоит свеженькая, только что возвратившаяся с отдыха дивизия, из которой не возьмут и взвода, чтобы сменить хоть один наряд в переднем охранении. Дивизию приберегают к тому времени, когда части первого эшелона форсируют реку и пробьют брешь в обороне немцев.
Брешь придется пробивать тем, кто сидит сейчас в окопах, ползает в снегу, дрожит от стужи и отводит великую злость куревом и матерками…
В воздухе послышался густеющий клекот дальнобойного снаряда. Шофер беспокойно закрутил головой и прибавил газ. Петр Михайлович поежился, ощущая спиной железный, раздирающий небо клекот, и подумал, что, может быть, шоферу следовало, наоборот, притормозить…
С обвальным грохотом рвануло в сотне метров поодаль от дороги. Взлетела снежная пыль, плеснулось пламя, вздрогнула земля, и черное облачко встало над ослепительно белым полем. Ухающее эхо покатилось за лес. Когда дым рассеялся, на снегу осталась круглая, будто циркулем очерченная, воронка. Язва, припорошенная по краям седоватой копотью.
— Дальнобойная щупает. По квадратам лупит, — сказал шофер и вывернул руль, объезжая снежный намет. — Кидает и кидает без всякого продыху.
«Беспокоящий артиллерийский огонь», — привычно подумал Барташов. Он знал, что бьют по площади, наугад выпуская снаряд за снарядом, рассчитывая не на поражение, а на психологический эффект. Методические разрывы угнетают солдат. Невольно думаешь, что вдруг следующая «дура» угодит в тебя. Вот и ходишь с оглядкой, чаще суешься в укрытия. Умная голова выдумала беспокоящий артиллерийский огонь…
Петр Михайлович поморщился. На участке дивизии этот огонь бил не только на психику, но и наносил чувствительные потери. Командир дивизии генерал-майор Зубец считал, что воевать люди должны только на переднем крае, и без нужды подгонял части и подразделения дивизии как можно ближе к боевым позициям. Тащил сюда и узлы связи, и склады, и мастерские, и тыловые хозяйства.
Порыв ветра распушил на дороге снежную крупку и кинул в лицо подполковнику. Петр Михайлович смахнул рукавицей колкие снежинки, и ему вдруг стало одиноко и холодно на пустынной дороге, где вокруг, насколько хватал глаз, лежал снег, снег, снег… Он был ослепительной белизны. На гребнях сугробов отливал голубоватым мерцанием, во впадинах темнел, казался плотнее и тверже.
Снег завалил воронки, присыпал на косогоре остов подбитого танка. Так, будто там был не развороченный снарядом, горелый металл, а забытая с осени копешка сена. Снег укрыл траншеи, засыпал ходы сообщения, навил сугробы над землянками. Снег скрыл раны, нанесенные земле. Даже на сожженных, изувеченных снарядами осинах вдоль дороги он навесил роскошные белые шапки. Казалось, придет тепло и зазеленеют осины так же ярко и буйно, как и их подружки, еще не убитые войной.
Подполковник вспомнил наблюдательный пункт.
В стереотрубу тоже был виден бесконечный снег. Он был одинаков для тех, кто сидел в траншеях на западном берегу, и для тех, кто скрыто ворочал кошачьи зрачки стереотрубы в потайном укрытии под корнями дуба.
Снег и укрывал и выдавал одинаково русских и немцев. Он до глаз засыпал наблюдателей в боевых охранениях, прятал разведчиков, выползших на нейтралку, и предательски выставлял напоказ каждый след, каждую лыжню.
Когда глаза устало заслезились от этой бесконечной однообразной белизны, тяжело бьющей в окуляры, Петр Михайлович передал трубу наблюдателю, отошел в угол и присел на корень.
— Гладенько, — сказал он начальнику разведки полка капитану Пименову.
— Как на вымытой тарелке, товарищ подполковник, — откликнулся худощавый низенький капитан. — Любая порошинка видна… Ночью ракеты палят, как спички… Мышь не проскочит.
Подполковник понял, что Пименов оправдывает своих разведчиков, которые уже месяц безуспешно пытаются добыть «языка». Вчера ночной поиск снова не дал никаких результатов. Немцы заметили разведчиков, едва те вышли на лед, и открыли такой огонь, что ребята насилу уволокли ноги.
— А тебе надо, чтобы немцы зажмурились? — насмешливо спросил подполковник. — Сам небось в четыре глаза смотришь. Они не дурее тебя.
Капитан мог не оправдываться. Если разведка полка не прошла, значит, пройти невозможно. Подполковник знал, что разведчики у него лучшие в дивизии. Пименов подобрал взвод разведки так, как подбирают семена-элиту, по зернышку.
— Не поморозились ребята? — спросил Барташов про разведчиков, ходивших во вчерашний поиск. — Фрицы ведь часов пять их на льду держали.
— Не поморозились, — ответил Пименов. — Уходил на наблюдательный, заглянул к ним… Блины пекли.
— Спокойное житье, — жестко сказал подполковник. — Полковые разведчики блины пекут.
— Пекут, — подтвердил Пименов, не уловив скрытого раздражения в голосе командира полка. — Из гречневого супа-пюре приспособились. Харитошкин сковородку смастерил…
— Отослал бы ты этого старикана под команду помпохоза… Тебе что, молодых мало?
— Харитошкин трех молодых сто́ит, — возразил Пименов. — На всю армию один такой в разведке… Он вчера в поиск ходил. Он, Орехов и Петухов… Самолучшая тройка. И не прошли.
В голосе капитана прозвучало огорчение. Вроде он считал, что разведчики дали какую-то промашку и не могли сделать пустяковину — пройти к немецкой обороне по ровной, как стол, заснеженной реке, где и заяц бы не пробежал незамеченным.
— Не расстраивайтесь, капитан, — успокоил его подполковник. — На войне всякое бывает… Хорошо, что целыми вернулись.
Барташов знал в лицо каждого из разведчиков полка. Знал и старшего сержанта Орехова, который водил вчера поисковую группу. Вместе с Ореховым он начал войну в сорок первом году в Заполярье. Там похоронил сына Сергея.
Страшна была для подполковника смерть единственного сына. Казалось, порвалась последняя ниточка, казалось, и самому не устоять. Почти два года прошло с той страшной осени, а боль так и не утихла. Видать, немного притупилась, а может, он притерпелся к ней?
В первые дни после того, как убили Сергея, Петр Михайлович не мог справиться с собой. Без нужды лез в самый огонь, лично поднимал в атаку стрелковые роты, ходил, не скрываясь, под обстрелом. Его считали безрассудно храбрым. Он и в самом деле был безрассуден — по-глупому искал смерть… Но вот повалялся в госпитале, подумал на досуге и излечился от дурости. Сообразил, что жизнь не понюшка табаку.
— Неужели опять будем в лоб наступать? — спросил капитан Пименов. — Вроде уж много нам фрицы шишек понаставляли. Поумнеть, бы пора…
— Умнеть всегда пора, — усмехнулся подполковник. — Давайте, капитан, придумайте что-нибудь этакое… Чтобы мы были целы и немцы пятки смазали.
— В лоб нельзя, не дойдем, — капитан приник к окулярам стереотрубы. — Морозы стоят, а лед прохудился, под снегом полыньи. Вчера в первом батальоне охранение сменялось, один нырнул под снег — и крышка. Паро́к только пошел.
— Ты мне панихиду не пой, — рассердился подполковник. — Твое дело подходы разведать, чтобы на них ни мины, ни полыньи, ни черта, ни дьявола не встретилось… Может, придется и в лоб наступать. Мы ведь люди подначальные.
— Кончать бы такие штучки, — отозвался Пименов, узкие глаза его смотрели на подполковника с угрюмостью и напряжением. — Третий год воюем. В лоб пойдем, он нас дурняком на снегу положит… Сколько раз пробовали, один хрен выходил.
— Ладно, не ершись, Пименов, — ответил Петр Михайлович. — Меня-то чего агитировать?..
Петр Михайлович понимал состояние капитана. Он не хотел на войне успехов, добытых любой ценой. Горько было сознавать, что иногда такие успехи становились единственной меркой, парализовывали волю и мысли. Тогда казалось, что кто-то невидимый стоит за твоей спиной. Не ты, а он управляет твоим сознанием, подчиняет его и безжалостно подхлестывает: «Вперед! Вперед!..»
В минуты, когда удается отделаться от этого навязчивого паралича и стать самим собой, рассудок вспыхивает бессильными протестующими мыслями: спятили, что ли, там? С ума, что ли, посходили?
Тогда ищешь смысл в приказах, но если его не находишь, ты все равно обязан повиноваться…
Прав капитан Пименов. По открытому месту, когда по тебе лупят и перекрестным, и кинжальным, и навесным, и заградительным, и всяким другим огнем, далеко не пройдешь. Хоть бы маскхалаты людям новые выдали. За зиму маскхалаты в клочья разодрались. Разведчикам помпохоз где-то изловчился достать, а у остальных не маскхалаты, а одно название. Хоть ползи, хоть в рост шагай, все равно на снегу будешь, как грач по первопутку…
Мысли подполковника оборвал натужный рев «виллиса». Врезавшись в глубокий снежный перевал, машина пробила с полметра и застряла.
— На диффер сели, — сказал шофер и загремел под сиденьем, вытаскивая лопату. — Когда эта проклятая зима кончится?
— Думаешь, лучше будет? — сказал подполковник. — Забыл, как в болотах по горло вязли?.. Хорошо, под Волчанкой трактор оказался близко, а то бы крышка «виллису». Один капот наверху оставался.
— Так там же гниль, товарищ подполковник. Гниль же под Волчанкой была, топь бездонная.