— И здесь будет, как только солнышко пригреет. — Барташов вылез из машины. — Вторая лопата есть?
Второй лопаты не оказалось. Шофер считал, что командиру полка не положено возиться под машиной. У него и своих забот хватает.
В воздухе снова закурлыкал снаряд. Летел высоко в тучах, и неизвестно было, где он упадет через несколько секунд.
Взрыв рванул метрах в пятидесяти позади «виллиса» на дороге.
Шофер, остервенев лицом, проворнее заработал лопатой, разворачивая сугроб на манер бульдозера. Интервалы между взрывами были десятиминутные, и за это время надо было успеть заскочить в лес. Кто его знает, куда очередная «дура» шарахнет? Могли фрицы и углядеть «виллис», они ведь, черти, глазастые…
И когда в небе снова глухо зашелестело, шофер газанул, с натугой осилил сугроб и прибавил скорость.
Очередной снаряд разорвался там, где дорога сворачивала в лес. Шофер объехал свежую воронку и облегченно нырнул за деревья.
Густой ельник по краям дороги был тихий и мирный, с шапками снега на лапах. В сторону уходили просеки со следами автомобильных шин и повозочных колес в рыхлом, размешанном снегу. На елках виднелись указки с названиями «хозяйств». Фамилии «хозяев» подполковник знал: здесь стояли саперы, там — минометчики, а тут — артдивизион. Среди фанерных, наскоро сделанных указок с фамилиями, написанными химическим карандашом, встречались и солидные, сделанные из струганых досок, а то и из дюраля. Надписи на них были выведены краской, фамилии «хозяев» подчеркнуты.
Петр Михайлович усмехнулся: «Ишь, бюрократию развели». Солидность указок его не обманывала. Он знал, что самая большая и нарядная указка у помпохоза его полка майора Андреясяна…
Дорога стала неприметно подниматься в гору. Ельник поредел, начался сосновый бор. Взметнув к небу пушистые вершины, сосны стояли, как литые колонны.
Барташов взглянул на часы и приказал шоферу:
— Налево… Заедем в медсанбат.
Майор Долинина сидела на корточках перед железной печуркой, где потрескивали толстые поленья. Евгения Михайловна жмурилась и терла друг о друга ладони, горячие от тепла печурки. Хорошо, когда в землянке топится печка и полощется в ее огненном зеве рыжее пламя. Хорошо, когда тепло.
В дверь землянки постучали.
— Разрешите, Евгения Михайловна? — услышала она знакомый голос.
— Входите, подполковник, — Долинина одернула на коленях юбку и повернулась к двери. — Присаживайтесь к огоньку.
Петр Михайлович снял ушанку, расстегнул полушубок и присел рядом на кучу поленьев.
— Мои разведчики приспособились из гречневого концентрата блины печь, — сказал он.
— А они вкусные, — отозвалась Евгения Михайловна и поправила обгорелым штыком головни. — Не пробовали? В следующий раз угощу.
— Пол-России еще не отвоевали, а уже блины печем, — ворчливо сказал Барташов. — Как подумаешь, сколько людей каждый день на войне гибнет, нехорошо на душе становится… Всю зиму на берегу толчемся и ни шагу вперед… Блины печь приспособились…
Петр Михайлович сам не понимал, почему он прицепился к невинным гречневым блинам. Какая разница, что готовят солдаты из пайковых концентратов? Вот так вопьется иной раз в голову глупейшая мыслишка, присосется, как пиявка, скоро и не отвяжется.
Конечно, не в блинах было дело. Просто хотелось, чтобы кончилась война. Об этом и думал подполковник каждый день, напряженно и неотрывно. То, что полк застрял здесь, перед рекой, было особенно обидным после того, как наступали от Вязьмы, вышибли немцев из Смоленска, вступили на белорусскую землю. Шли — казалось, не остановить, а потом ткнулись в реку, как головой в стенку, — и все застопорилось… Половину состава потеряли без толку. В этом был виноват и командир полка. Он должен был придумать что-то, измыслить такое, чтобы полк не тыкался, как слепой щенок. Значит, у него не хватило ума, не хватило сметки, опыта, таланта… Может, еще чего-нибудь, необходимого сейчас командирам стрелковых полков…
Но посылать батальоны в лоб, на бессмысленное уничтожение он больше не мог. Другого же ничего не придумал и потому злился.
— Что же вы тогда у печки сидите, подполковник? — насмешливо спросила Долинина. — У вас вон пистолет на поясе, автомат тоже найдется. Кидайтесь скорее на немцев, громите их, кончайте войну.
Петр Михайлович скорбно улыбнулся: на исхудалых скулах напряглись желваки. Насмешка Евгении Михайловны задела его.
Барташов и Долинина знали друг друга не первый год. В начале войны в уральском госпитале Евгения Михайловна три раза укладывала Барташова на операционный стол, пока не залатала накрепко ему плечо, разбитое осколками мины. После выздоровления, получив направление в действующую армию, Петр Михайлович помог врачу Долининой перебраться из тылового госпиталя на фронт и устроил так, что опытный хирург оказался в медсанбате той дивизии, в которой воевал и Барташов.
Перед майором Долининой, потерявшей мужа в первые годы войны, подполковник мог распахнуть душу.
— Не надо, Евгения Михайловна, — устало попросил он. — Я понимаю, что глупо горячиться… Просто сидит внутри заноза. Точит и точит каждый день… Накрутилось все, в комок смешалось. Порой не разберешь, где начало, где конец… А блины здесь ни при чем. Пусть их пекут на здоровье. Я и сам бы их попробовал…
— Худо, значит? — посерьезнев, сказала Евгения Михайловна. — Может, спиртику выпьете? Говорят, мужикам это в унынии помогает.
— Нет, не хочу, — Петр Михайлович потер подбородок. — В восемнадцать ноль-ноль должен быть у генерала.
И тут он понял причину своего раздражения. Он боялся разговора с командиром дивизии. Боялся, что снова получит приказ о форсировании рубежа. Боялся, что полк пошлют в бессмысленную, обреченную на неудачу атаку. В лоб на пулеметы, по открытому месту…
Евгения Михайловна ворошила штыком головни. Багровые крапинки пламени отражались в ее глазах.
— Боев нет, а медсанбат полный, — сказала она. — Каждый день везут с осколочными.
— Достают немцы, — отозвался Барташов. — Как кроты в землю зарылись, а они все достают… Ни к чему в обороне всю ораву к переднему краю тащить… Просил, чтобы разрешили тылы отодвинуть, генерал разнос устроил… Пусть, говорит, все к снарядам привыкают, пусть знают, как пули свистят. Набились, как сельди в бочке, вот немцы и не промахиваются.
Потрескивали в печурке дрова. Зло таращились красным светом отощавшие угольки. В трубе гудел ветер, скрипела дощатая, плохо пригнанная дверь землянки, и от нее тянуло холодом.
Хорошо было сидеть вот так у затухающей печки рядом с добрым человеком и думать не только о войне, но и обо всем другом. Что было, что есть и, еще интереснее, что будет. А как будет — никто не ведает. Даже думается об этом по-разному. Когда сидишь вот так у печки, думается светло. Когда от усталости голова свинцом налита, когда во рту сутки маковой росинки не было, когда полыхает вокруг смертный огонь и не веришь, что живой выйдешь, тогда о будущем думается тяжко, и кажется оно черным, как осенняя болотная ночь.
— Пора, — сказал Петр Михайлович, застегнул полушубок и поднялся. — Кажется, скоро вам работы прибавится.
— Похоже.
Долинина подумала, что нужно позвонить в санитарное управление и попросить, чтобы добавили медикаментов и перевязочного материала. Не положено, конечно, через голову начальства обращаться в санитарное управление армии, но там у Евгении Михайловны сослуживец по уральскому госпиталю — полковник медицинской службы Симин Борис Николаевич. Ее просьбу он выполнит. Ради нее Симин добился перевода в действующую армию. Отказался от должности начальника госпиталя, отказался от научной работы и, как мальчишка, побежал за ней.
Майор Долинина прикрыла глаза и вспомнила тот единственный вечер, когда пришла в гости к Борису Николаевичу, отмечала новоселье в комнате, где были роскошные радиаторы и тепло, как вязкая одурь, наползало со всех сторон. Вспомнила балку на потолке и Бориса Николаевича. Потом в коридоре госпиталя он сказал, что любит ее, и предложил выйти за него замуж.
Может, напрасно она отказалась? Время летит день за днем. На войне людей не только убивают. Они просто стареют, черствеют душой. Морщинок на лице война каждому прибавляет много. Глубокие они, военные морщины на женском лице, на женском сердце… Одиночество — штука несладкая.
А ведь решить все так просто. Стоит позвонить полковнику Симину и сказать, что согласна. И не будешь одна. Рядом будет муж, опора, защита. Стоит только снять трубку телефона…
…Снова гудел мотор «виллиса», и шофер, ругая погоду, крутил баранку этой американской драндулетки, которая бегает ровно только по асфальту, а на фронтовых дорогах от нее водителям мука. Диффер низкий, чуть проморгал — окажешься на брюхе и берись за лопату. Приписники из автобата — слабосильная команда. Если ждать, когда они дорогу расчистят, будешь загорать до морковкина заговенья…
Петр Михайлович слушал дорожную болтовню шофера и прикидывал, как ему поубедительнее доложить генералу, что наступление в лоб бессмысленно и ненужно…
— Что вы предлагаете, подполковник? — спросил генерал, уставясь на Барташова холодными глазами. — Сидеть и ждать? Дивизии нужен плацдарм именно здесь, в квадрате 12—26.
Барташов покосился на карту, расстеленную на столе. Да, плацдарм надо было создать на участке наступления его полка. Овладев высотами в излучине, можно надежно прикрыть переправу дивизии и обеспечить выход на грейдер, который начинался у поселка Ельнино. Грейдер шел к шоссе. Ударив по нему, дивизия могла отрезать немцам единственный путь отхода на запад, а потом… В общем картина получалась заманчивая, но захватить плацдарм пока не удавалось.
— Здесь обеспечение успеха наступления не только для одной дивизии, — повторил Зубец. Палец его с широким ногтем уперся в голубую подкову реки. — Здесь, именно здесь нам необходим плацдарм.
Генерал наклонился, и Петр Михайлович близко увидел шитые зигзагами погоны с большой звездой.
Штаб дивизии помещался в и