— Пожуй, Орехов, — прошелестело возле уха, и Николай увидел сухарь.
Лицо Петухова, обветренное и губастое, с мелкими морщинками у глаз, было, как всегда, спокойным. Хладнокровию и выдержке этого вологодского колхозника завидовал весь взвод. Не было такой силы, которая заставила бы Василия Петухова испуганно шарахнуться, кинуться без оглядки, засуетиться неловко, без толку.
Петухов, по мнению Николая, был человек с чудинкой. Однажды он признался старшему сержанту, что ему на войне нравится.
Когда Орехов вытаращил глаза, услышав такую штуку, Петухов разъяснил почему. Оказывается, до войны жизнь у Петухова была хоть в петлю полезай. Покладистого и мягкосердечного Василия женила на себе соседка-вдова, на десять лет его старше, да с четырьмя ребятишками.
— Месяца два прожил — как по маслу катилось, а потом как по чертовым головам, — признался Петухов.
— Зачем же ты женился?
— Ребятишек ейных жалко стало… Била она их, елкин гриб, без совести и ругала.
Характер Пелагеи после свадьбы не поправился. Под горячую руку она стала поколачивать и мужа. Сдачи Василий дать стеснялся. К тому же знал, что рука у него тяжелая, и опасался ненароком изувечить строптивую жену.
Колхоз, где работал Петухов, был захудалый.
— Раньше мы берестяные коробья плели, а как в колхоз вступили, коробья делать воспретили. Сейте, говорят, пшеницу. Не родит она у нас, холодно ей… Помидоры еще, помню, велели сажать — новые культуры осваивать… В общем, доработались так, что с хлеба на воду. Одной картошкой семью не укормишь. Я по вечерам всякую обутку шил и зашивал, столярничал, тем и поддерживал ребятишек, а сам уж как придется… Когда в армию забрали, так досыта есть стал…
— На войне ведь убить могут, — сказал Орехов. — Не боишься?
— Судьба придет, так и на гулянке умрешь, — отмахнулся Василий. — Вон у меня двоюродный брат, он на пасху яйцом задавился. На спор крутые яйца глотал, а смерть и приди. Разве может человек знать, где его жизнь кончится?
Помнится, выкурили они тогда с Петуховым по доброй самокрутке, и под конец разговора Василий сказал Николаю:
— Как подумаю, что после войны придется мне к Палашке возвращаться, аж волосья под шапкой шевелятся… Ты только ребятам не говори… Зубоскалить, елкин гриб, начнут, а я этого не люблю.
В немецкой траншее что-то приглушенно звякнуло, металл о металл, раздался надсадный скрип дерева, нестройный гомон голосов.
Орехов повернул голову и встретился с вопросительным взглядом напарника. Маленькие, острые, как шильца, глаза Петухова настороженно блестели в глазницах.
Металлический скрежет повторился, но потом земля вздрогнула от глухого удара.
В голове Николая вдруг отчетливо всплыла полузабытая картина. Летом, когда наступали на Смоленск, разведчики прошли в тыл и затаились возле дороги, выжидая темноты, чтобы подорвать мост. На дороге остановились два немецких тягача с автоплатформами. На платформах были бронеколпаки. Немецкие саперы начали сталкивать вагами бронеколпаки на землю. Когда один из них упал, так же глухо, как сейчас, ухнула от удара земля…
Орехова вдруг осенило: да ведь немцы укрепляют оборону. Вчера пилили, готовили брусья, прокладывали их по траншее, чтобы протащить бронеколпаки на место.
Как укрепляются, сволочи! Проволоку намотали, мин натыкали на каждом шагу, а теперь еще бронеколпаки устанавливают. Занозистая штука эти бронеколпаки. Не каждый снаряд прямым попаданием возьмет. Поставят там фрицы крупнокалиберные «геверы» и будут лупить в самую печенку. Вдоволь красной лапши накрошат…
До полудня разведчики услышали в немецкой траншее три глухих, тяжких удара.
Больше ничего сто́ящего услышать не удалось. Разведчики лежали и терпеливо дожидались сумерек.
Петухов смотрел на искалеченную снарядами ветлу под кручей и думал, чем же виновато на войне дерево. Его-то зачем изувечили? Ствол разодран, кора висит лоскутами, как отмороженная кожа. Вместо веток торчат три короткие культяпки. Никто не метил в эту одинокую ветлу под берегом, и она оказалась иссеченной от верхушки до комля. Оживет ли теперь, выбросит ли по теплу хоть пригоршню листьев или уже не отойдет, так и догниет стоя?..
Орехов лежал в сугробе и думал, что наконец-то кончается зима.
Больше года прошло, как Николай снова на фронте. Теперь уже далеким кажутся и сопки Заполярья, где он начинал войну летом сорок первого года, и госпиталь, и деревня Зеленый Гай на берегу Иссык-Куля. Потом было четыре месяца полковой школы, лычки сержанта и торопливый эшелон на запад. Было наступление, тяжелые бои под Витебском, медсанбат, маршевая рота и чудом встреченный на военных дорогах подполковник Барташов Петр Михайлович.
Летом солдату легче. В снегу много не вылежишь, руки-ноги не слушаются, заколеешь. Разведчики хоть еще ползать должны, а снайпера, например, заберутся в снежную нору и сидят в ней безвылазно, немца сторожат.
«Интересно, ушла Валя сегодня на «охоту»?» — вспомнил Николай свою фронтовую знакомую — дивизионного снайпера Грибанову.
Первый раз они встретились осенью. Орехов и Кудряш выходили из немецкого тыла. Кудряш напоследок соблазнился распахнутой дверью блиндажа и швырнул туда гранату. Уходить пришлось под огнем в разные стороны. Это всегда сбивало преследователей с толку: за кем гнаться? Пока решали, разведчики успевали выиграть спасительную пару минут, спасительную сотню метров.
Кудряш нырнул в лощину, и немцы потеряли его из виду, Орехов же оказался на огромном поле, с весны вспаханном, а потом заброшенном. Он полз в борозде, а вдогонку ему строчили из пулемета и автоматов, отсекали путь, заставляли петлять, кидаться в стороны или лежать, уткнувшись в дернины, и слушать, как впритирку над головой свистят пули.
Вдруг с восточного края поля сухо треснул винтовочный выстрел, и сразу же осекся немецкий пулемет, перекрывавший дорогу. Старший сержант быстро пополз к укрытому месту. Затем снова треснул выстрел, и свист автоматных очередей над головой стал жиже.
Разбираться, что к чему, было некогда. Орехов одолел злополучное поле, прыгнул за куст ивняка и провалился во что-то темное. Стукнулся головой, увидел перед собой винтовочное дуло и вскинул автомат.
— Свои, дружок, — раздался в полутьме голос, а рука отвела в сторону его автомат. — В ножки надо кланяться, а ты пушкой грозишься.
Только тут Орехов рассмотрел в полутьме глубокого укрытия, устроенного под кустом, молоденького солдата.
— Спасибо, браток, — сказал он, уселся у стенки, отдышался и попросил: — Может, табачком выручишь? Трое суток не курил.
В ответ услышал смех и разглядел, что перед ним девушка. Снайпер в брезентовом пятнистом костюме. Брюки измазаны глиной, капюшон стянут шнуровкой под подбородком.
— Сильна! — удивился Николай. — Значит, проявила о разведчике женскую заботу?
— Жалко стало, — в тон ему согласилась девушка. — Гляжу, барахтается в полосе кутенок… Вот-вот его фрицы за загривок схватят, ну и пожалела… Я к несмышленышам добрая.
Глаза девушки прищурились и с вызовом глядели на Николая. Что, мол, еще хочешь сказать? Мы умеем разговоры разговаривать…
Орехову стало неловко. Снайпер его выручила, а он с подковырками полез. Он смутился и пробормотал что-то насчет того, что не забудет, как она ему помогла.
— Хоть бы назвался, что ли, — сказала снайпер. — А то мне и перед девчатами похвастаться нечем будет. Скажут — сочиняю.
Орехов назвал себя и спросил имя девушки.
— У меня фамилия, — поправила она. — Младший сержант Грибанова… Другой раз будут немцы по полю гонять, так и кричи: «Грибанова!» Помогу.
— Остра ты на разговор, товарищ младший сержант.
— Так теперь только острое и в ходу, — отозвалась снайпер и, снисходительно оглядев смущенного Орехова, улыбнулась. — Ладно, парень, не обижайся. Я ведь за этим пулеметчиком неделю охотилась. А на тебя он, как на подсадную утку, клюнул и открылся. Автоматчика я уже так, для ровного счета, цокнула. Чтобы лишний фриц воздух не портил… Теперь ползи, мне работать надо. Напарник твой метров двести ниже по лощине вышел. Дожидается где-нибудь в кустах… Иди, парень, чего уставился, не икона ведь.
Она, видно, заметила смущение Николая, а может, почувствовала, что тот едва держится на ногах, и подобрела.
— Лесом спокойно пройдешь, — сказала она. — Вот уж не думала, что в разведку таких долговязых берут… Родом-то откуда?
Николай ответил, что с Белого моря.
— Ух, так мы ж, оказывается, земляки? — удивилась девушка. — Я ведь тоже архангельская, из-под Мезени.
Помолчала и добавила:
— Валей меня звать. Грибанова Валя. Может, еще увидимся?
Увидеться за зиму им довелось несколько раз. Раза три на передовой, один раз мельком на дороге и еще раз в дивизионных тылах, где располагался взвод девушек-снайперов.
Сейчас Орехов перебирал в памяти эти встречи и думал, что летом и Вале воевать будет легче.
Когда в лесу засиневатились сумерки, разведчики вылезли из-под снега и поползли обратно. У берега под Ореховым лед треснул и стал прогибаться. Он рывком кинулся в сторону, и разведчиков заметили немцы. Они долго хлестали по льду из пулеметов. Разведчики лежали неподвижно и думали, попадут в них паршивые фрицы или промажут?
Орехов зашел за дощатую перегородку, где размещался командир взвода лейтенант Нищета, и доложил результаты разведки.
— Три дота с бронеколпаками? — переспросил лейтенант. Он сидел на скамейке, положив ногу на ногу. Трофейная стеариновая плошка освещала продолговатое с узкими скулами лицо. От взъерошенных бровей на лоб ложились смешные тени. Нос у лейтенанта был сапожком, глаза широко расставлены. Волосы расчесаны на аккуратный пробор, у висков пушистые бачки.
Молод был лейтенант Нищета. В девятнадцать лет назначили его командовать взводом разведки, где только Юрка Попелышко, который, по общему мнению, был сосунок сосунком, оказался младше лейтенанта всего на три месяца. Поэтому Нищета старался изо всех сил выглядеть взрослее, говорил начальственным баском, без нужды придирался и считал, что главное — это держать взвод в кулаке.