Огонек едва освещал стены, затянутые плащ-палатками. Накат потолка был массивен, непомерно тяжел для маленькой землянки. Пузатые бревна давили сверху, невольно заставляли горбатиться.
На рассвете впервые потянуло теплым ветром. Он прошелестел в соснах возле медсанбата и спустился к реке. Растрепал на берегу ивняки, кинул в дряблую дрожь молодые осинки, прокатил клок прошлогодней травы и примчался к березке, стоявшей на пригорке возле воды.
Ветер пахнул в лицо двум солдатам, лежавшим в окопчике под березой.
Юрка Попелышко сбил на затылок шапку и потянулся. Затем поднял глаза, посмотрел на бесконечную и хрупкую синь утреннего неба и увидел на нижней ветке крохотный зеленый огонек.
— Листочек! — удивился Юрка и толкнул локтем Орехова. — Гляди, Коля, что за ночь получилось… Чудеса! И ветер теплом пахнет. Чувствуешь?
— Ага! — откликнулся Орехов и тоже стал разглядывать крохотный зеленый листок, проклюнувшийся из березовой почки. — Теперь вода быстро на убыль пойдет.
Помолчав, он взглянул на заречные откосы и добавил:
— Наступать, значит, скоро будем, Юрка.
— Уж скорей бы, а то торчим в болоте, и ни шагу вперед, — бойко ответил Попелышко. — Трахнем фрицев по морда́м.
Николай неприметно улыбнулся. Юрка был всего на два года моложе его, но казалось иногда, что между ними разница в десять лет. Николай тоже ждал весну и теплый ветер, пахнувший в лицо, тоже учуял. А зеленый листок первым все-таки приметил Юрка. Наверное, потому, что воевал Юрка всего четыре месяца и страшного боя еще не видывал, в упор в человека не стрелял и его смертного крика не слыхивал…
Зимой, когда пришло очередное пополнение и капитан Пименов вместе с тогдашним командиром взвода разведчиков старшим сержантом Ореховым отправились выбирать добровольцев в полковую разведку, Николай сразу приметил высокого солдатика с разрумянившимся на морозе лицом и большими карими глазами. С первого взгляда Юрка чем-то напомнил ему Сергея Барташова — друга, погибшего в Заполярье.
Вздрагивающим от волнения голосом солдатик попросился в разведчики.
Капитан, иронически прищурясь, осмотрел солдатика. На голове у того куколем была натянута не подходящая по размеру ушанка.
— Давно в армии? — спросил Пименов. И услышал, что в армии рядовой Попелышко уже давно, второй месяц пошел, как в армии.
Капитан шагнул дальше вдоль строя, но Орехов неожиданно предложил:
— Возьмем его, товарищ капитан.
Пименов крутнулся и удивленно уставился на старшего сержанта.
— На кой ляд он тебе нужен? Ему еще соску давать надо, а ты его в разведку хочешь.
Орехов повторил свою просьбу, и капитан сдался.
— Бери, под твое начало пойдет сокровище… Будешь из него человека мастерить… Два шага вперед!
Так Попелышко попал в разведвзвод, где из него начали «мастерить человека».
Дело это оказалось трудным. Мешала какая-то непостижимая наивность Юрки, его огромная вера в доброту и справедливость людей, которая и удивляла и смешила одновременно.
В первый же день Юрка променял Кудряшу за немецкий штык-кинжал наручные часы, а Асланову отдал поносить кожаные перчатки. Затем на Юрку дружно свалили дневальства, мытье котелков и другие хозяйственные дела.
На первых порах Орехов не вмешивался, решив, что Попелышко сообразит и не будет безропотно подставлять шею. Потом понял, что этого не дождешься, и вмешался. Он отстегнул от пояса Юрки тупой немецкий штык и возвратил ржавую рухлядь Кудряшу. Тот понимающе усмехнулся и отдал часы.
Асланов перчатки не вернул. Сказал, что потерял, и предложил взамен две пачки махорки. Когда Орехов нажал на Асланова, разведчик отвел его в сторону и признался, что перчатки он подарил регулировщице из автобата.
— На чужое добро, выходит, кобелился? — громко спросил Орехов.
Асланов испуганно попросил его говорить потише и добавил к махорке новые суконные портянки.
Портянки Юрке были нужны, так как свои он потерял еще в маршевой роте, поэтому Орехов не стал изводить Асланова. Все равно кожаные перчатки на фронте не нужны. Взять на фронт такую бесполезную для солдата вещь мог только Юрка Попелышко…
— Трахнуть, значит, тебе фрицев хочется? — сказал Орехов. — Они, между прочим, умеют сдачи давать… Дорого нам тот крутой бережок достанется. На воде будешь на виду, как на блюдце. В таких переплетах полка дня на четыре хватает.
— Как на четыре? — не понял Юрка.
— Просто… Счет в штабах такой есть. Кажется, по закону больших чисел, — объяснил Николай. — Расход большой получается личного состава и боевой техники.
Орехов покосился на Юрку. Тот лежал, подоткнув под подбородок кулаки, и смотрел на воду.
Думал Юрка уже не о немцах, которые сидели за рекой, не о том, что через неделю-другую придется вышибать их из траншей, где были доты с бронеколпаками.
Юрка вспоминал весенний вечер на Воробьевых горах у Москвы-реки. Был тогда вот такой же теплый ветер, и на деревьях распускались почки. Только Юрка не лежал в окопе, а сидел на скамейке, и рядом была Светланка. Юрка накинул на нее пиджак. Потом, сделав вид, что придерживает пиджак, обнял Светланку за плечи. Она, видно, тоже опасалась, что пиджак соскользнет, и прижалась к Юрке.
Пятый день от нее нет писем. Все время аккуратно писала, а тут пять дней прошло, и ни одной строчки. Юрка смотрел на воду и мучительно думал, придет сегодня письмо или нет. Потом стал вспоминать последнее письмо. Начиналось оно так:
«Милый Юрик! Пишу тебе с лекции. Знаешь, после твоего последнего письма перечитала «Севастопольские рассказы». Читала и все представляла, будто мы вместе с тобой, с моим замечательным русским солдатом…»
Орехов сейчас не мог думать ни о чем, кроме немцев, которых надо было выбить с укрепленных высот западного берега и гнать беспощадно, без роздыху. Гнать до тех пор, пока не кончится своя земля, а потом гнать по чужой, пока не кончится война.
Все-таки Николай был на два года, на семьсот тридцать военных дней, старше своего напарника, и ему некогда было смотреть, как, обдуваемые теплым ветром, лопаются на березке с неуловимым шорохом глянцевые, клейкие почки.
В траншее первой линии, где у стенок сидели нахохлившиеся пехотинцы, Орехова догнал запыхавшийся Смидович.
— Товарищ старший сержант, вас подполковник зовет, — сказал он. — На командном он… И взводный наш там же.
Блиндаж был низкий и темный, как большая нора, с крутым лазом, куда можно было втиснуться, лишь согнувшись в три погибели. На противоположной от входа стене была прорезана узкая щель. Там стояла стереотруба, загороженная чьей-то спиной.
В полутьме Николай не мог никого рассмотреть и наугад доложил, что старший сержант Орехов прибыл по приказанию подполковника.
— Садись, Орехов, — не отрываясь от стереотрубы, сказал Барташов.
Николай шагнул в сторону и задел за что-то ногой. Раздался жалобный писк зуммера.
— Аппарат сломаешь, ворона, — послышался из угла сердитый голос телефониста. — Разуй глаза.
— Не шуми, браток, — миролюбиво сказал Орехов. — У вас тут как у нашего старшины в кармане. Густо, а толком ничего не разглядишь.
— Ты на бруствер вылезь, там светлее, — ядовито посоветовал телефонист.
— Как жизнь, разведчик? — спросил Барташов. — Что-нибудь новенькое высмотрел?
— Ничего, — признался Орехов. — Полсуток пролежали у воды, а толку никакого. Зимой хоть на лед можно было выползти, а тут — вода и вода. Фрицы не суются и нам ходу не дают.
— Наступать скоро придется, Орехов, — подполковник повернулся к лейтенанту Нищете. — Темно у вас.
— Смидович! — крикнул лейтенант. — Организуйте светильник!
Смидович, сидевший на корточках у входа, ответил, что в «катюше» кончился бензин.
— Плошку трофейную зажгите! — В голосе Нищеты послышались металлические нотки. — У вас же плошки есть?
— Я их, товарищ лейтенант, во взводе оставил, — откликнулся Смидович, наперед решивший, что огонь в блиндаже зажигать среди бела дня — это баловство и необходимости никакой нет.
Подполковник улыбнулся и сказал, что, пожалуй, можно обойтись и без света.
— В лоб придется наступать, — продолжал Барташов. — Людей много потеряем. Знаете, какой состав в ротах? Зимнее пополнение, боя еще не нюхали… Смоленские мужички… Недавно шинели надели. Есть среди них и злые, особенно из бывших партизан, и те, кто гестапо попробовал. Но таких не густо…
Орехов слушал командира полка и думал, что неспроста пришел Петр Михайлович на передок и ведет этот с виду нехитрый разговор. Мудрый мужик командир полка. И сам головаст и любит послушать, что солдаты говорят. Любит вот так, запросто, с людьми на передовой потолковать.
— В атаку, конечно, поднимем, — задумчиво, будто сам с собой, продолжал Петр Михайлович. — А что толку, если стадом кинемся на немцев?.. Пулеметчикам самая работа… Верно я говорю?
— Так точно, товарищ подполковник, — согласился лейтенант Нищета. — Хлестанут они с пупка… извините, с укрепленной высоты крупнокалиберными и прижмут.
— Прижать-то некуда будет, лейтенант. Вода под ногами. Выход один — идти на дно прижиматься… Ну, допустим, зацепимся за берег. А дальше что?
— Проволока там, — сказал Нищета. — Забор с минами у воды.
— Вот, осведомлены, — усмехнулся подполковник. — Как же быть, товарищ старший сержант?
И тут Орехов понял, что подполковник уже придумал, как будет наступать полк, Придумал и теперь исподволь проверяет решение. Проверяет придирчиво, не только по ответам, но и по репликам, по молчанию.
Орехов замялся и невнятно пробормотал, что если кинуться в лоб, то потери будут большие.
— Хоть сотню, хоть пять в первой волне пускай, — сказал он, — все равно немцы успеют перестрелять, пока реку одолеем. Пулеметов у них хватит.
— Вот и я так думаю, — согласился подполковник. — К чему в таких делах лишний шум?
— Правильно, товарищ командир, — неожиданно отозвался Игнат Смидович и добавил, обращаясь к лейтенанту Нищете: — А вы, товарищ лейтенант, все огню да огню… Я же верно говорю, ни к чему плошку днем запаливать.