Попелышко послушно отошел от двери, уселся на нары и стал перематывать портянки. Мотал, не торопился, натягивал на ноге, разглаживал ладонью складки, а когда обул ботинки, то так же, как Харитошкин, потоптался, проверяя, хорошо ли получилось.
— Вот так бы с самого начала, — одобрительно сказал старый разведчик, — а то гомозишь, торопишься без толку.
Попелышко забрался на нары, чтобы скрыться от глаз Харитошкина. Начал думать, что сейчас, наверное, Светланка сидит на диване, поджав ноги, и зубрит учебник. От этого ему стало легче.
Харитошкин сидел у стола и разбирался в вещевом мешке. Укладывал патроны, гранаты, консервы и сухари. Жалел, что много нужных вещей пришлось отдать на сохранение старшине Маслову, который был известен как горлодер и хапуга и не упускал случая приспособить, что плохо лежит. Пустое место этот Маслов, а вот нацепили ему на погоны старшинские «молотки» и поставили людьми командовать. На любой стройке такому красная цена — мусор носить, а здесь — начальство.
В обычное время вещевой мешок Харитошкина весил всегда пуда полтора, но сержант безропотно носил его на своей сутулой спине, то и дело добавляя в поклажу разные нужные вещи: пластинки дюраля, медные трубки, мотки цветных немецких кабелей, трофейные шомпола-цепочки, куски плексигласа.
Никто не подсмеивался над сержантом, что таскает он на горбу ненужный хлам. Знали, что его руки, руки слесаря-монтажника, тоскуют по работе, как озябшие солдаты по теплу.
Когда выдавался свободный час, Харитошкин уединялся и принимался что-нибудь мастерить. Закончив вещь, неторопливо осматривал ее со всех сторон, зашлифовывал риски, наводил суконкой с мелом блеск.
Выбрав время, когда во взводе было побольше народа, Харитошкин вроде бы случайно вынимал из кармана свое новое изделие: зажигалку, наборный мундштук, нож, дюралевый портсигар. Стараясь казаться равнодушным, смотрел, как ощупывают, разглядывают его творение. Лишь глаза его светились ярче обычного, и усы топорщились от спрятанной улыбки.
Харитошкин неторопливо свертывал цигарку, и вокруг тотчас же устанавливалась ожидающая тишина.
Разведчик прикуривал и скупо говорил:
— Не для себя делал…
Затем несколько мгновений Харитошкин молчал. Было слышно, как потрескивает его самокрутка. И, наконец, раздавалось долгожданное:
— Бери, Петухов, пользуйся…
Или Орехов, или Волосов, Гусейнов, Опанасенко… Никто не знал, кого назовет Харитошкин и кто станет обладателем медного, алюминиевого или плексигласового великолепия.
Благодарностей Харитошкин не любил. Одно принимал, и то ненароком, много дней спустя — махорку, в которой сержант всегда испытывал нужду, потому что цигарки заворачивал толщиной в палец и палил их одну за другой…
Харитошкин вздохнул и решил, что о железках, оставленных на сохранение Маслову, не стоит печалиться. Судя по всему, впереди на дорогах этого добра будет вдоволь. Наломают железа столько, что не одному мартеновскому цеху лома хватит.
Разведчик затянул завязки вещевого мешка. Никто не увидел, что нарушил он строгий приказ не брать на задание личных вещей. Тайком от всех сержант сунул на дно мешка «струмент» — завернутые в клеенку ручные тисочки, пару напильников, зубильце, пилку по металлу, полдесятка сверл и метчиков. Это он не мог доверить никому. Такого инструмента на дороге не найдешь. Сносу он не знает, и рука к нему уже привыкла. Тяжеленько, конечно, с таким мешком через речку переправляться, но выхода нет. На плоту Харитошкин его перед собой приткнет. Может, и оградит «струмент» хозяина от лишней пульки…
Не один Харитошкин нарушил приказ. Орехов припрятал в потайном карманчике фотокарточку матери. Юрка Попелышко вроде невзначай оставил обрывок Светкиного письма: клочок с двумя строчками, из которых можно было только узнать, что какая-то неведомая Светка любит неизвестно кого…
Самым беззаботным из двенадцати разведчиков был Кудряш. Он знал, что своей смертью никого на свете не огорчит, никому не причинит страданий. Кудряш лежал, засунув под голову руки, и мечтал, что на этот раз он таки добудет «дамский» пистолет. Вороненый, с насечкой на рукоятке, удобно ложащийся в руку. Сохранить бы его и привезти с фронта, на зависть детдомовской шантрапе.
Потом Кудряша сморило, и он начал посапывать.
Петухов кончил колдовать над варевом и поставил на стол два котелка. От них вкусно пахло.
— Налетай, ребята, у кого рот большой, — сказал он и проворно вытащил ложку.
К нему присоединился Игнат Смидович. Остальные отказались: не было аппетита.
Харитошкин отложил в сторону вещевой мешок и взял ручной пулемет. Автоматы сержант не признавал. Его оружием был «дегтярь».
За перегородкой, на топчанчике, застеленном плащ-палаткой, ворочался командир штурмовой группы лейтенант Нищета. Он пытался заснуть, но сон не шел.
Олег думал о доме. Вчера он отправил два письма: в Астрахань — матери и в Свердловск — отцу. За год до войны отец Олега, инженер-металлург, ушел из семьи. Причины разлада Олег не знал, но переживал его мучительно. Мать — учительница русского языка и литературы, худенькая, похожая на девочку короткой стрижкой и проворными тонкими руками, с утра до вечера была занята учениками, мероприятиями и кружками. Для дома у нее почти не оставалось времени. Отец, громогласный и шумный, пропадал сутками в цехе, возвращался пахнущий копотью и железом, рассеянно ел холодные макароны или вчерашнюю кашу, а затем возился с чертежами. Они мало разговаривали друг с другом и никогда не ссорились. Но однажды отец собрал чемодан и переселился в общежитие.
Перед уходом на фронт Олег спросил у матери о причине ухода отца. Она покраснела и тихо сказала:
— Я виновата в том, Олежка… Он замечательный человек.
Ответ был не очень вразумительный, но большего он не добился.
И вот теперь лейтенант Нищета лежал на жестком топчане и думал, где же его дом: в Астрахани или в Свердловске? Он не хотел двух домов. Дом у человека должен быть один. Все равно, хоть в Астрахани, хоть в Свердловске. Об этом он и написал в письмах.
Завтра старшина отнесет конверты на полевую почту, и они отправятся по далеким адресам.
На рассвете Олег Нищета поведет штурмовую группу. Может, его убьют, а письма будут продолжать свой путь. Их получат и обрадуются, будут перечитывать, не зная, что нет уж на свете их Олежки, что пал смертью храбрых в боях за Родину…
Смертью храбрых!.. Олег горько усмехнулся. Все считают лейтенанта храбрым, и только он один знает, что Олег Нищета — отчаянный трус. Он боится снарядов, пулеметных очередей, боится трупов, боится ходить в разведку.
Но больше всего лейтенант Нищета боится начальства. Боится, что, если не выполнит боевой приказ, все догадаются о его трусости.
Странно, но сегодня он первый раз не ощутил этой боязни так остро. Будто приподнялся над ней. Будто на рассвете он начнет не простой захват точек в квадрате 12—26, а бой по большому счету…
Лейтенант встал, взял флягу и, сморщившись от отвращения, сделал несколько глотков, надеясь, что водка взбодрит его. Потом снова стал думать, как выполнить приказ о захвате штурмовой группой «пятачка» на западном берегу, который обеспечит полку успешное преодоление водного рубежа. Ребята подобрались надежные… Вот только Попелышко припутался некстати. Выскочил тогда в строю, а лейтенант неожиданно согласился. По-мальчишески получилось. Разозлился Нищета на Попелышку. На смерть ведь люди идут, а этот тоже норовит голову сунуть. Хочешь, так получай… Наверное, поэтому лейтенант с мальчишеской мстительностью подтвердил желание Попелышко.
Может, и другое. Шел Нищета вдоль строя и видел, что многие отводят глаза, надеются, что не назовет на этот раз лейтенант их фамилию. Выкрик Попелышко облегчил мучительный выбор. Подсказал, как трудный ответ, фамилию двенадцатого в штурмовую группу.
Лейтенант отчетливо представлял опасность броска разведчиков. Когда подполковник Барташов пригласил его в штаб и рассказал об операции, которую должен возглавить лейтенант Нищета, у него невольно прошелся по спине холодок. Почему подполковник выбрал для такого дела его? Есть же более опытные командиры. Капитан Пименов, например… Он много раз ходил в разведку, ордена имеет…
Лейтенант покосился на капитана Пименова, который склонился низко над картой и что-то упрямо разыскивал на ней. Нищета ожидал, что капитан поднимет голову, взглянет на Олега, поймет его и попросит у подполковника разрешения возглавить штурмовую группу.
Но Пименов головы не поднял. Тогда Олег Нищета отрапортовал командиру полка, что готов выполнить задание.
— Доберетесь до берега, ручной пулемет на фланг, а сами с гранатами кидайтесь вперед, — наставлял вчера Пименов лейтенанта.
«Хорошенькое дело — кидайтесь», — раздраженно думал Нищета, терпеливо слушая сухие, округлые, как голыши, слова начальника разведки. На отвесную кручу не очень-то кинешься. Поползешь на карачках, а тебя сверху колошматить будут. И все-таки надо выбирать место, где откос покруче, где будет метра два мертвого пространства. У немцев тоже не будет охотки вылезать из траншеи на кручу. Наши на этом берегу не станут сидеть сложа руки…
Капитан Пименов, помнится, сказал тогда какую-то шутку и сам засмеялся. Смеялся он глухо, отрывисто, со стиснутыми зубами. Лейтенант Нищета шутки не понял. Он удивленно поглядел на капитана и подумал, что у того недобрый смех.
Когда стрелки часов перевалили за полночь, лейтенант Нищета перепоясал маскировочный костюм ремнем с пистолетом, затянул шнурки капюшона и взял автомат. Группу пора было выводить на исходный рубеж.
Лейтенант решил, что сейчас он выйдет к разведчикам и скажет что-нибудь простое, обыденное. Вроде, что пора, мол, двигать, братья славяне.
Но едва он показался из-за перегородки, как помкомвзвода сержант Орехов вскочил и громко скомандовал:
— Группа, встать! Смир-р-но!
Раскатисто, отчетливо и повелительно.
Затем, чеканя шаг, подошел к лейтенанту, приложил руку к пилотке и отрапортовал, что разведгруппа к выполнению задания готова.