Оборона противника оказалась разорванной. За Березиной дивизии выходили на подступы к Минску.
Путь был открыт. На плечах у немцев полки выскочили на шоссе и потекли на запад. Двигались стремительно, не ввязывались в мелкие стычки. Надо было не дать противнику зацепиться на Березине и с ходу перескочить реку.
Немцы прикрывались наспех сколоченными заслонами из самоходок и бронетранспортеров, вооруженных крупнокалиберными пулеметами. «Юнкерсы» и «фокке-вульфы» группами и в одиночку рвались к шоссе, сыпали бомбы, строчили из пулеметов. Противотанковые пушки и зенитные батареи били из засад шквальным огнем. Стальные болванки прошибали тридцатьчетверки, стряхивали с брони автоматчиков танковых десантов, рвались баки с горючим, снаряды. Горящими факелами выскакивали из люков танкисты. Неистово трещали пулеметы и автоматы, на болотистых обочинах натужно квакали мины.
Схватки кончались, и возле шоссе оставались разбитые, раздавленные батареи, скособоченные и перевернутые бронетранспортеры с рваными пробоинами, сожженные «фердинанды» и трупы. Уцелевшие немцы разбегались, а наступающие полки шли вперед еще стремительнее, чтобы наверстать время, упущенное в неожиданных стычках.
На западном склоне неба, словно из пробоин, растекался дым. Он поднимался от земли лохматыми языками, косо тянулся над горизонтом и таял в вышине. Красным, воспаленным глазом таращилось сквозь дым закатное солнце.
На юго-востоке, в тылу наступающей дивизии, слышалась глухая канонада. Южный сосед отставал. Левый фланг дивизии обнажался. Пока что его прикрывали болота и дремучие, нехоженые леса.
Подполковника Барташова тревожила канонада в тылу, беспокоил открытый фланг.
Об этом он сказал генералу, когда «виллис» командира дивизии нагнал на шоссе полк.
— Там идет бой, — сказал генерал и осуждающе нахмурился. — Слышите?
Подполковник слышал. Уши у него, слава богу, имелись. Он спросил, нет ли сведений о взятии соседом стратегического узла.
— Пока не имею, — неохотно ответил генерал и поглядел вдоль шоссе, где все двигалось на запад. — Как идем, Барташов! Здорово ведь идем!
Успех кружил генералу голову, оглушал, как стакан водки натощак. Захват плацдарма, прорыв обороны, звонок командующего армией, похвалившего действия дивизии, — все это возвратило генералу чувство властной самоуверенности. Ощущение собственного бессилия, навалившееся тогда в штабе после совещания, звонок Барташову о переправе вспоминались теперь как минутная слабость, на которую командир дивизии не имел права. И сейчас, когда возле «виллиса» стоял свидетель этой слабости, досадное воспоминание было острее и реальнее.
— Не надо играть в оглядки, Петр Михайлович, — сказал генерал. — Ваш полк отлично выполнил боевую задачу. Штурмовую группу немедленно представьте к награждению. Теперь необходимо двигаться как можно скорее. Только наступать!
Зубец опять с видимым удовольствием произнес эти слова и вскинул голову с шевелюрой, выбивающейся из-под защитной генеральской фуражки.
— Как бы нас по затылку не огрели, — задумчиво сказал Петр Михайлович. — Вдруг у соседа трещинка, а у нас никакого заслона нет? Плеснут нам в спину кипяточком.
— Паникуете, Барташов. На вас это не похоже, — генерал досадливо поморщился и уставился на запыленного, костистого, как сушеная рыба, командира полка. Тот спокойно выдержал этот взгляд и вдобавок совсем по-домашнему почесал хрящеватый нос.
Генералу вдруг показалось, что стрельба на юго-востоке стала отчетливее. И снова начало подкрадываться чувство неясной досады, ощущение чего-то не доделанного, не додуманного лично им, командиром дивизии. Его раздражало, что сухарь подполковник иногда несколькими словами может выбить человека из привычной колеи.
— Насчет кипяточку это вы зря, Петр Михайлович, — генерал изо всех сил старался прогнать возникающее чувство странной и глухой тревоги. — Глядите, как народ вперед рвется!
Генерал резко повернулся в «виллисе» и увидел на шоссе полдесятка людей с угрюмо напряженными лицами. Шли они не вперед, а назад. Шли в тыл. Первый из них был офицером, но определить его звание было невозможно. Единственный, смятый гармошкой погон на плече гимнастерки был без звездочек. За ним шагали старшина с перебинтованной головой и три солдата. Последним плелся низкорослый, диковатого вида солдат, по глаза заросший щетиной, — то ли узбек, то ли уроженец Кавказа, обутый в громадные немецкие бурки с прожженными голенищами.
— Товарищ офицер! — загремел командир дивизии. — Почему не по форме одеты? Ваше звание?
— Капитан Находкин, товарищ генерал, — офицер остановился возле «виллиса» и неприветливо глядел на Зубца, на его красные лампасы и мягкие сапоги, сработанные из плащ-палатки. Чести он не отдал.
— Ваши люди? — у Зубца побагровело лицо. — Куда ведете? Почему идете в тыл?
Капитан Находкин расправил смятый погон, поднял голову, вытянулся по стойке «смирно» и крикнул в лицо командиру дивизии, что штрафной батальон под его командой следует на формирование согласно полученному приказу.
Возле «виллиса» повисла тишина. Надтреснутый голос капитана оказался громче шума автомашин, тарахтения подвод и дорожной сумятицы.
Пять человек из нескольких сотен…
Когда генерал спрыгнул с «виллиса», под его сапогами тяжело хрустнула щебенка.
Десятки глаз смотрели на командира дивизии.
Даже молчаливые автоматчики, сопровождавшие генерала, и те, как по команде, повернулись к капитану с единственным погоном. «Сейчас он ему даст прикурить», — подумал Барташов, заметив, как из багрового Зубец сделался белым.
Мгновение, которое продолжалось невероятно долго, генерал молчал, потом сдернул фуражку, шагнул к капитану и протянул ему руку.
Капитан растерянно поглядел на генеральскую руку, вздохнул и пожал ее грязной пятерней.
— Простите меня, капитан, — сказал Зубец.
Эти слова смыли настороженную тишину. Сразу стало слышно, как фыркают на шоссе моторы, грохочут повозки, как перекликаются друг с другом ездовые.
Штрафники снова зашагали по обочине. Шли, не торопились. Спешить было некуда. Они уже побывали там, откуда редко кто возвращается. А они, пятеро из всех, возвратились. Теперь брели по обочине и думали, что вряд ли трибунальский чиновник поверит в это.
Зубец посмотрел им вслед, медленно поправил фуражку и сказал недовольно:
— А вы про заслон толкуете… Где я его возьму? Веточек, что ли, поперек шоссе натыкать?.. У вас ведь тоже вместо полка номер остался. Так ведь? Полк или номер?
— Нечто среднее, товарищ командир дивизии, — ответил Барташов.
При захвате плацдарма полк потерял две трети. Теперь он шел в дивизионном тылу, едва поспевая за стремительным маршем передовых частей.
Генерал приказал шоферу ехать. Так он и не сказал подполковнику, что заслоном дивизии является его полк. Чтобы скорее выйти к Березине, пришлось оголить фланг, кинуть левофланговый полк форсированным броском к реке. Короткий и случайный разговор на шоссе с Барташовым был как заноза, неожиданно вонзившаяся в ладонь. Генерал вдруг представил, что могут наделать немцы, если они ударят в тылы растянувшейся на марше дивизии.
«Может, пронесет», — отчаянно думал Зубец, поглядывая на жиденькие цепочки батальонов, которые брели по обочинам шоссе. Эти цепочки — все, что осталось от стрелкового полка. Только они прикрывали дивизию с тыла и с фланга.
«Виллис» отчаянно мотало и подбрасывало на выбоинах и воронках. Шофер коротко поглядывал на генерала, стараясь угадать, не сбавить ли газ. Командир дивизии молчал. Вцепившись в кромку борта, он глядел перед собой твердыми глазами, которые источали нетерпение, тоску и накатывающуюся ярость.
Солдаты шли, размеренно переставляя тяжелые, свинцовые ноги. Казалось, уже нет сил сделать и сотню шагов, а они шли и шли. Потные, усталые, с тощенькими вещевыми мешками, где были сложены россыпью патроны, сунуты гранаты, горсти сухарей, а сверху привязаны закопченные котелки. Шли, пригнувшись под тяжестью винтовок и автоматов. Несли «дегтяри» и бронебойки, стволы батальонных минометов и тяжеленные опорные плиты.
Когда объявляли привал, валились там, где заставала команда. Сон не разбирал места. Засыпали сидя, прислонившись спиной к дереву, скорчившись возле пенька, свесив голову в придорожную канаву. Фыркали танки, лязгали тягачи, грохотали повозки, а солдаты спали тяжелым, непробудным сном. Их грызли комары, зеленые пятнистые мухи ползали по лицам, на них летела дорожная пыль. Солдаты спали.
Затем короткая команда поднимала на ноги. Вставали, тяжело кряхтели. Расправляли плечи, разгибали непослушные поясницы. Первые шаги делали с трудом, упирались винтовками, придерживались за деревья. Потом понемногу расходились, втягивались в размеренный темп, единственно подходящий измотанным до предела людям.
Взвод разведчиков под командой лейтенанта Нищеты цепочкой тянулся по обочине.
Шли не торопясь. Вспоминали бой на плацдарме. Говорили, что лейтенанту и Орехову наверняка отвалят по Боевому знамени, а остальным дадут по звездочке. Пожалуй, и Попелышко медаль получит. Парень-то не из трусливого десятка оказался. И действовал сначала неплохо, потом, правда, уши развесил и танк пропустил. О танке говорили так, будто это была лиса, хитро проскочившая мимо растяпы Юрки.
Еще разведчики завидовали Смидовичу.
Надеялся Игнат, что полк прямо двинет на его родную Дальнюю Гуту, а вышло, что в десяти километрах от нее свернули по грейдеру на юг.
Растерянный Игнат разыскал лейтенанта.
— Така шкода, — горько сказал он. — Четвертый год дома не был, товарищ лейтенант… Теперь ребята обсмеивают, скажут, и оконца не побачил…
Нищета отправился к подполковнику и, возвратившись, сказал Игнату Смидовичу, что ему разрешен отпуск на три дня для посещения родной деревни.
— Ждать не будем, — добавил Нищета. — Сам нагоняй.
— Нагоню, товарищ лейтенант.
Такой поворот событий разволновал Смидовича. Он даже не стал дожидаться ужина, который Петухов готовил из трофейных консервов.