В словах командира полка прозвучала усмешка. Будто Барташов неожиданно сдернул с Пименова обмундирование и оглядел его таким, каким мать родила, каким война сделала, каков он сейчас есть.
От этих мыслей мучительно покраснел Павел Пименов. Отвел в сторону глаза и подумал, что скрыться от смерти на войне невозможно: ни хитрость, ни извертка — ничто не поможет.
— Подойдет подкрепление, капитан, — обернувшись на ходу, сказал подполковник. Слова прозвучали мягко, словно понял командир полка смятение Пименова и решил помочь ему справиться с невольной слабостью, которая сейчас была неуместна. Хоть у капитана, хоть у солдата.
— Всякое может случиться, Пименов. Люди не железные, но надо держать себя в руках. Понимаешь, капитан?..
Пименов понимал и был благодарен Барташову, который так неожиданно простил его стыдную слабость.
Немцам удалось засечь позицию тяжелой гаубицы, и они методически расстреливали ее. Нужды в этом не было: у артиллеристов не осталось ни одного снаряда. Немцы догадались, что гаубица не может им отвечать. Два танка высунулись из-за леса и, не обращая внимания на пальбу сорокапяток, расстреляли орудие и уложили в березняке артиллерийский расчет.
Когда обстрел кончился, по косогору спустился седой лейтенант-артиллерист и лег с карабином в руках рядом с Олегом Нищетой, у которого из десяти разведчиков осталось только трое.
— Вот и пополнение, Пименов, — невольно сказал начальнику разведки комбат Сиверцев. — Не густо ты подмогой разжился.
Барташов со страхом ждал новой атаки, нового отчаянного броска автоматчиков, которых уже нечем было остановить, но на шоссе вылетела открытая машина с белым флагом.
«Сдаются!»
Он приказал Пименову выйти навстречу машине с белым флагом. Осторожно, словно раскаленную железку, капитан отложил автомат, сдернул с головы пилотку, встал и шагнул по шоссе. Безоружный, по безлюдному, заваленному трупами шоссе. Он перешагивал через немцев, петляя, когда трупы лежали вповалку один на другом, обходил лужи подсыхающей крови. Никогда Пименов не видел на маленьком участке земли такого множества убитых. Полчаса назад это были живые люди, и каждый из них хотел жить. Теперь они были безразличны ко всему, их больше не волновали ни страх, ни боль, ни ожидание смерти.
На душе Пименова повеяло холодом. С огромным усилием он переставлял ноги, чтобы идти навстречу такому же одинокому немцу в зеленом мундире с Железным крестом на груди и витыми майорскими погонами.
Они остановились у разбитого моста, разделенные ручьем с болотистой сизой водой.
— Передайте вашему командиру, — сказал немец по-русски, глядя поверх Пименова полубезумными, одеревенелыми глазами, — вы должны отойти с шоссе и открыть нам дорогу. При отказе нами будет атакован медсанбат и уничтожены раненые. Срок — пятнадцать минут.
В случае принятия ультиматума следовало дать ракету или сигнализировать тремя одиночными винтовочными выстрелами.
Немец повернулся и зашагал к своим.
Как жаль, что у капитана Пименова не было с собой оружия. Сейчас он бы не удержался, всадил бы этой сволочи очередь между лопаток. Наплевать ему на парламентерский этикет! Разве можно считаться, когда хотят уничтожить медсанбат с ранеными, лишь бы спасти свою шкуру? Изверги, подонки!
Но накопившуюся ярость приглушил страх. Две сотни метров, которые Пименову предстояло пройти по шоссе под дулами винтовок, пулеметов и автоматов, вытянулись в бесконечность, и ощутил себя капитан в этой бесконечности нацеленной пустоты крохотной песчинкой, которая враз может потеряться, если нажмет какой-нибудь осатанелый фриц спусковой крючок.
Страх рос с каждым метром, наваливался неодолимо и тяжко, сминал волю, лишал сил. И когда осталось пройти последние десятка три метров, Пименову изменила выдержка. Он пригнулся и на глазах у всех побежал. Он понимал, что со стороны он похож на дворнягу, поджавшую хвост. Он ненавидел себя, но сделать ничего не мог. Мчался с вытаращенными глазами и раскрытым ртом. Пот заливал глаза, не хватало воздуха, и силы в ногах осталось только на то, чтобы убежать с шоссе под укрытие берез, оказаться среди своих и доложить подполковнику об ультиматуме немцев.
Потом Пименов опустился на землю, привалился спиной к стволу березы и удивился, что снова видит бесконечность скованного лазурью неба.
«Обошли с фланга», — с отчаянием подумал Барташов.
— Лейтенанта Нищету ко мне! — крикнул он и поглядел на пригорок, где за веселыми березками расположился медсанбат. Там было тихо, но тишине нельзя было верить. Может быть, немцы уже вышли к медсанбату и только ждут сигнала, чтобы перебить охрану, санитаров, раненых и горстку разведчиков, которых он послал вместе с Ореховым.
Когда подполковник приказал Нищете идти с разведчиками к медсанбату, лейтенант растерянно крутнул головой и сказал, что под его командой осталось всего три человека. Двух — сержанта Харитошкина и Попелышко, он еще в самом начале отправил на прикрытие левого фланга. Пока их разыщешь в ельнике, бой кончится…
Барташов скрипнул зубами и приказал лейтенанту идти с теми, кто есть у него под рукой. Время, назначенное ультиматумом, убегало, как вода из дырявого котелка.
Нищета побежал к медсанбату.
Срок ультиматума истекал. Осталось три минуты. За эти минуты подполковник Барташов должен был решить: спасать медсанбат, пропустив немцев по шоссе, или встретить их огнем, наверняка зная, что автоматчики ударят по медсанбату.
Десяток разведчиков да санитары с винтовками не устоят против эсэсовских головорезов. А если и устоят, то автоматные очереди и пулеметы начнут бить по брезентовым палаткам, прошивать все живое, добивать беспомощных.
Ракет у подполковника не было, но три одиночных выстрела он мог дать.
Где же застряла подмога?
Барташов перехватил настороженный взгляд Пименова и невольно поглядел на часы. Когда минутная стрелка достигла приметной черточки на циферблате, Петр Михайлович до боли стиснул кулаки и громко крикнул:
— Передать по цепи! Подготовиться к отражению атаки противника!
По жиденькой цепочке людей разноголосым эхом откликнулись слова командира полка.
Теперь немцы атаковали по всем правилам. Из-за поворота, гулко и часто стреляя из пушек, выползли три танка. За ними, сбиваясь под прикрытие стальных корпусов, вывалила пехота… Пулеметы усилили огонь по пригорку. Пули срезали ветки, обдирали стволы, ложились прицельнее.
Торопливо захлопали сорокапятки, которые Барташов приказал выкатить на прямую наводку. Они успели подбить один танк и были подавлены огнем.
Танков Барташов не боялся. Он знал, что им не одолеть болотистый ручей, пока не будет восстановлен мост. Огонь танковых пушек причинял потери, но когда атакующие немцы приблизятся к линии обороны, танки вынуждены будут замолчать.
Подполковник Барташов со страхом вслушивался в грохот орудийных разрывов, то и дело оглядываясь в сторону медсанбата. Пока там стрельбы не было.
Ружейная и автоматная стрельба вспыхнула там, где ее никто не ожидал: на левом фланге, вытянутом к лесной полянке в зарослях рогозы́ и осоки. Там в окопчике, возле мшистой ели, залегли сержант Харитошкин с неразлучным «дегтярем» и Юрка Попелышко.
Во время первой атаки немцев разведчики оказались в стороне. За стеной ельника они не видели наступающих немцев, не ощутили страшной отчаянности их броска.
Когда стрельба заглохла, Юрка решил, что немцам дали по носу и они повернули назад. Раз так, заявил он, то торчать под елкой ни к чему, надо сниматься и идти к своим. В крайнем случае придвинуться к цепи второго батальона, которая начиналась в сотне метров от полянки.
Сержант ответил, что слова Юрка говорит глупые, а, по мнению Харитошкина, в голове у него все-таки немного смысла есть. Потому он должен сначала три раза подумать, а потом уж и говорить, если у него свербит так, что он рот покрепче закрыть не может.
— Кто же без приказу отойти может? — добавил Харитошкин и велел Юрке углубить ячейку, которую они оборудовали. — Да диски набей. Вот и при деле будешь. Все лучше, чем без смысла язык трепать.
«Ну и занудина», — зло подумал Юрка, остервенело вгрызаясь в неподатливую, опутанную корнями землю. Надо же случиться, что опять угодил в напарники к Харитошкину, а тот каждый раз немилосердно шпыняет его, как новобранца. То сделай, то не делай, вырой, подай, набей, не стреляй… Наверное, усатый черт, не может забыть, как Юрка ему штаны ракетами спалил. Вот теперь в отместку и заставляет ковыряться лопаткой в этой чертоломине, где один корень на другом лежит.
Юрка с таким ожесточением принялся обрубать корни и выкидывать со дна окопчика тяжелую вязкую землю, что скоро ячейка стала ему по грудь.
— Вот это толково, — похвалил Харитошкин работу. — А то бы сидел без дела и балаболил языком… Утихла стрельба, может, и впрямь все уже кончилось?
Когда Юрка предложил сбегать и все разузнать, сержант, видно, догадался, что парню не терпится улепетнуть из-под его команды.
— Без приказа позицию бросать никто не имеет права, — строго оборвал он Юрку. — Полгода на фронте, а службы не знаешь. И как только тебя в разведке держат?..
Харитошкин принялся растолковывать, что за такие слова можно запросто отправить рядового Попелышко под суд трибунала, который, как известно, по головке не гладит и может приговорить к «смертельной казни» за попытку оставить боевой пост. И если сержант Харитошкин этого не сделает, то только потому, что Юрка еще неразумен, как годовалая овца, и слова выскакивают у него без злодейского умысла. И он, Харитошкин, надеется, что со временем из Юрки все-таки солдат и разведчик получится. Тем более что в одной книжке до войны Харитошкин читал, что и зайца можно научить спички зажигать…
— Если его бить каждый день, — огрызнулся Попелышко. — Чехов это писал… Был такой писатель — Антон Павлович Чехов. Не помните?
Язвительное замечание Юрки сержант пропустил мимо ушей и продолжал свои рассуждения в том духе, что имеет он, Харитошкин, душу, до проклятия слабую, и всю жизнь такие недоумки, вроде Попелышко, пользовались его добротой. К концу тирады было все-таки упомянуто без надобности сожженное казенное имущество, не говоря уже о телесных увечьях, которые пришлось при этом перенести.