— Чего же ты тогда мое варево хлебаешь? — поддела его Василиса. — Когда у человека к злости да еще глупость прибавляется, так он умом вроде деда Харитона делается.
— Но, разговорилась! — вскипятился Смидович. — Укороти язычок, а не то…
Договорить ему не пришлось. Рядом оказался Петухов и ухватил Игната за плечо. Смидович резко повернулся к Василию и вскинул свой кулачище.
— Отставить! — закричал Николай. — Чего распетушились? Мало вам с немцами воевать, так между собой придумали?.. Напрасно ты, Игнат, на хозяйку кидаешься. Она к нам с добром, а ты — словно бык на красное. Не хочешь, чтобы стирала, ходи мазаный. А сейчас заступай на дежурство.
Смидович подхватил автомат и ушел со двора, так хлопнув калиткой, что она едва не рассыпалась.
Теперь он тусклой тенью ходил за изгородью, а Орехов и Петухов сидели на крыльце, слушали, как ветер вкрадчиво и мягко обнимает землю. Спать на этот раз оба улеглись в избе. Васена притащила из сарая охапку сена и рассыпала возле лавки. Сверху кинула пестренькое рядно и подушку.
Хозяйка ходила по избе, видимая в мерцающей, прозрачной темноте летней ночи. Подмела пол, осторожно возилась у печки, перемывая посуду. Босые ноги ее неслышно ступали по половицам. Приметно белели икры. Затем Васена ушла за перегородку, где стояла кровать.
Петухов лежал с закрытыми глазами. Он угадывал на слух каждое движение хозяйки и будто наяву видел, как она отвернула на кровати одеяло, легкими хлопками взбила подушку. Затем на мгновение притихла. Будто задумалась о чем-то… А может, расстегивала пуговички на кофте, распускала на ночь волосы.
Зашелестела юбка, скрипнул стул. Потом снова на минуту все притихло.
Когда Васена выскользнула из-за занавески в белой холщовой рубашке, у Петухова ошалело заколотилось сердце, жаром полыхнули щеки. Мягко ступая по половицам, хозяйка прошла к двери. Петухов не удержался и открыл глаза. Увидел в сумеречном свете голые Васенины руки, непокрытые светлые волосы, свитые на шее в слабую косу. Угадал, как под мягким холстом колышутся груди.
— Спите, ребята? — шепотом спросила Васена. — А мне воды захотелось… Холодненькой. Ночь-то душная будет, весь день марило.
Петухов не отвечал. Пусть уж лучше Васена думает, что он спит непробудно. Как Орехов, который засыпал, едва только голова его касалась изголовья.
Васена прошла обратно. Петухов снова закрыл глаза. Лежал и слушал, как осторожно, будто жалуясь, поскрипывает за перегородкой кровать с никелированными облупившимися шариками на спинке.
До полуночи он пролежал без сна, стиснув зубы и боясь пошевелиться. Потом встал, натянул непросохшую еще гимнастерку и сменил на карауле Игната. Смидович буркнул, что кругом все тихо, и отправился на сеновал.
«Вот бык упрямый», — беззлобно подумал Петухов, проводив взглядом Смидовича, который из принципиальных соображений не хотел спать под одной крышей с хозяйкой.
Когда над лесом забрезжил рассвет, Петухова сменил Орехов.
— Иди досыпай, — сказал Николай. — На зорьке здорово спится. Днем наши придут, когда еще теперь нам такое приволье выпадет?
Петухов ушел в избу. Положил на лавку автомат, расстегнул ремень, сдернул сапоги. И ноги сами собой двинулись за перегородку.
«Взгляну только… Одним глазком погляжу», — утешал себя Василий, ощущая, что проваливается он куда-то в тартарары и нет у него никаких сил, чтобы удержаться.
Может, скрипнула под ногой рассохшаяся половица, а может, и вовсе не спала Василиса-Васена. Едва колыхнулась ситцевая занавеска, как раздался навстречу ей ломающийся шепот:
— Ой, кто туточка?.. Ты, Вася?
— Я, — растерянно ответил Петухов и сделал еще шаг к кровати. — С караула вот сменился… Днем уйдем, а пол в сенцах не успел я доделать.
— Пол в сенцах, — протяжно сказала Васена, села на постели и чуть слышно засмеялась. — Пусть он хоть пять раз провалится, пол в сенцах.
Она сидела, близкая и теплая. Рот полуоткрыт. Глаза неразличимо темнели на лице. Руки без движения лежали поверх одеяла. Рубашка сбилась, и в вырезе молочно белела грудь. Дышала Васена коротко и часто.
Василию стало жарко. Будто сердце его, попусту стучавшее в груди, сейчас вырвалось на свободу, обдав теплом.
Петухов сделал еще шаг, и его встретили ожившие женские руки.
— Пришел, — вздохнула Васена. — Которую ночь тебя жду, али не догадывался. Истомилась по тебе, желанный ты мой!
Она притянула Василия и поцеловала в губы, погладила, как ребенка, по жестким волосам.
— Желанный ты мой…
Василий задохнулся, ощутив ее тело, губы, руки. Задохнулся и с головой кинулся в бездонный омут…
Пришел в себя, когда в окно ударило солнце. Бросило светлые лучи на смятую постель, на сбитые подушки, на скомканное одеяло. Обдало светом горячую и усталую Васену, лежавшую на его руке.
Осветило беспощадное солнце растелешенного Василия, и он испугался того, что случилось. Орехов мог каждую минуту возвратиться с караула. Сраму не оберешься! Надо же такому случиться! Не гадал, не думал… Эх, Василиса-Васена!..
Василий покосился на женщину, доверчиво прильнувшую к нему, поцеловал завиток возле уха и сказал, что надо вставать.
— Уже? — удивилась Васена и еще крепче прижалась к нему. — Погоди еще полчасика, погоди… Уйдешь ведь нынче, опять я одна… Погоди немножко, Васенька. Хоть несколько минуточек!
Просила она жалко и беспомощно. Будто корочку выпрашивала с голодухи. От этого Василию стало стыдно. Он высвободил руку и сел на кровати.
— Баловство у нас с тобой вышло, — глухо сказал он.
Васена уткнулась в подушку, и плечи ее задрожали. Плакала она беззвучно, не шевелясь лицом. Плакала одиноко, для себя.
— Чего ревешь-то? — Василию стало жаль эту сильную женщину.
Попользовался он ее бабьей слабостью, а теперь ее же и корить принялся. С другой стороны, ей тоже нельзя распускаться. Распустись, так со всех сторон кобели набегут. Тысячи их вон по дорогам шастают, каждый постоем может на ночь встать. В такое время женщине надо строгость соблюдать…
Палашка по бабьим статьям в подметки Васене не годится. Ни обнять, ни поцеловать с душой, с лаской не умеет. А все-таки обещался ей Василий, когда в жены брал. Обещался, а вот вышло, что слово свое нарушил…
— Не реви, — снова сказал Петухов и погладил Васену по плечам. — Может, еще замуж выйдешь.
— За кого? — приподнявшись на локте, спросила Васена. — За пень лесной или, может, за деда Харитона?.. Да и не нужен мне мужик. Думаешь, Вася, у меня стыда нет, гордости? Есть, а не пришел бы ты сегодня, сама бы к тебе пришла… Считаешь, что баловство, а для меня…
Васена замолчала. Вытерла глаза, оправила рубашку и привычным движением скрутила в жгут волосы. Ткнула в них гребень. Лицо ее стало спокойным и строгим. Глаза осуждающе глядели на Василия, а губы виновато и просяще кривились.
— Баловство, — горько повторила она. — А ежели я ребеночка хочу? Сына или дочку — все равно, лишь бы был со мной, моя кровинушка, мамой меня звал. Растила бы я его на радость… Ребеночка я, Вася, хочу.
Эти выдохнутые слова ударили в душу Василия надрывным криком женщины, которую осиротила война. Она ведь не много просила от жизни, не требовала несбыточного. Хотела лишь того простого и сокровенного, в чем ей отказывала судьба, отнимала распроклятая война. Маялась, терпела до крайности, а потом решилась взять то, что хотела, у встреченного солдата. Такого же, как она, молодого и сильного, такого же, как она, работящего и заботливого, простого, понятного ей до капельки.
— Как же он без отца-то вырастет? — растерянно спросил Василий.
— Вырастет, — уверенно и просто ответила Васена. — Мало ли на войне отцов полегло? Мильоны теперь без отцов остались. В такой куче и мой горести знать не будет. А касательно остального, так я своими руками пятерых без устаточку прокормлю… А ты говоришь — баловство!
Снова оказались на его шее горячие руки, снова близко стало доверчивое тело, сокровенно ожидающее великого таинства.
— Люба ты мне, — шептал солдат и целовал мягкие губы, прижимался щетинистым лицом к нежной коже.
Стремительно взбиралось на небо солнце, и круче становились лучи его. За окном ликовал свет ясного утра, и в нем безответно трепетали лучистые мальвы, ярко-красные на белой накипи летучих облаков. Неслись короткие минутки, тесные и малые для нежданной любви, которая накатила, как весеннее половодье, которую удержать не было сил…
Когда звякнул на крыльце ведром Игнат Смидович, обул Василий Петухов сапоги, затянул ремнем выцветшую гимнастерку и застегнул на все пуговицы воротник.
Василиса-Васена встала улыбчивая. Прибрала кровать, туго заплела косу и сколола ее тяжелым узлом на затылке. Затем достала из сундука праздничную, попахивающую нафталином кофту. Прошлась по избе, легкая на ногу. Голова ее была откинута назад, и светились глаза.
— Сейчас я завтрак соберу, — сказала она Петухову, помолчала, улыбнулась и добавила: — Фамилия моя, Вася, Ласточкина, а по отчеству я Тимофеевна. Район наш до войны назывался Верхнеполянским.
Петухов записал адрес в маленький потрепанный блокнот, который вместе с солдатской книжкой и фотокарточкой семьи хранил аккуратно завернутым в лоскут плащ-палатки. Когда приходилось уходить за линию фронта, сдавал он этот сверток в штаб, не оставляя при себе ничего.
— Может, доведется нам свидеться? — сказал Петухов. — Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком…
— На утеху эту присказку люди выдумали. — Василиса подошла к разведчику и положила ему руки на шею. — Я тебя крепко помнить буду. Мне ведь больше некого помнить, Вася. Письмо напишешь, весточку подашь, и то мне будет радость… А свидеться нам, Вася, не доведется. У тебя дом, семья, ни к чему тебе будет по мирному времени душой тревожиться.
— Когда еще то время будет?..
— Будет, Вася… После такой войны мир наступит. Не захотят люди муки принимать. Зря дед Харитон вчера болтал языком — не захотят люди войны. Ты не захочешь, и я не захочу…