Говорила о том, что будет, а думала о том, что есть. Надежно верила, что выпало ей на этот раз счастье без обмана, что пройдет положенное время, и долгожданно потревожится ее тело, и тогда с каждым днем она будет прислушиваться к тому, что есть.
— Зови ребят, — сказала Василиса, приготовив завтрак. — Покормлю вас… Когда еще доведется мужиков в своем дому кормить?
На сковородке шкворчала картошка с салом. Хлеб был нарезан толстыми ломтями, кувшин вечернего молока был подернут желтоватой пленкой.
— Вот это харч! — сказал Николай, усаживаясь в закутке за печкой, где еще тлели на загнетке угли и что-то доходило в чугуне, прикрытом крышкой.
Едва разведчики принялись за еду, как в переднее окно оглушительно забарабанили.
— Кого еще леший принес? — недовольно сказала Василиса, выглянула из-за печки и застыла.
— Немцы, — сдавленно сказала она. — Бегите, ребятки, фашисты возле избы!
— Матка! Клеб! — требовательно кричали в окно и стучали по раме так, что пронзительно звенели стекла. — Клеб!
Длиннолицый немец, в мундире нараспашку, до глаз заросший щетиной, прижался к окну, стараясь получше разглядеть, что в избе. Нос его белым треугольником расплющился по стеклу.
Василиса встала у припечка, загородив собой дверь, чтобы разведчики могли выскользнуть в сени.
— Нет у меня ничего! — крикнула она немцу. — Все ваши побрали… Никс! Ничего не осталось!
— Клеб! — требовательно и настойчиво кричали за окном. — Будем стрелять! Шиссен! Бах-бах!..
Немец поднял автомат. В другом окне показалось еще несколько голов.
— Отойди за печь, — услышала она из полутемных сеней голос Петухова.
— Да уходи ты, ради бога, скорее, — не оборачиваясь, попросила Василиса. — Убегай отсюда! Отговорюсь уж как-нибудь…
— Ложись за печку! — приказали из сеней. — Кому говорю! Хочешь, чтобы зацепили?..
— Не получите вы хлеба! — зло крикнула Василиса и метнулась в закуток за печку. Растянулась на полу и прижалась к щербатым кирпичам.
Раздирающе гулко прокатилась по избе длинная очередь. Зазвенели, посыпались стекла. Пули наискось вспороли бревенчатую стену.
— Петухов здесь! — скомандовал Орехов в темных сенях. — Игнат, крой на улицу!
«Только бы у дверей не перехватили», — напоследок подумал Николай, рванул дверь и прилип к косяку. На крыльце никого не было.
— Быстро в коноплю! — приказал он Смидовичу. — Прикрывать будешь.
Игнат перемахнул через перила, согнулся чуть ли не до земли и юркнул в коноплю. Орехов прижался спиной к стене и, выставив автомат, начал подвигаться к углу, чтобы выглянуть на улицу.
В это время Петухов дал очередь. «Началась обедня, — подумал Николай. — Поесть, сволочи, не дали спокойно… Откуда они взялись?»
Он броском выскочил из-за угла и нос к носу столкнулся с немцем. На мгновение оба оцепенели от неожиданности. Николай успел приметить удивленные глаза, тонкий подбородок и сухие, обветренные губы. Успел увидеть крупную руку, ухватившую ствол его автомата. Успел заметить темный зрачок «шмайссера», уставившийся в грудь. Как и немец, он испуганно ухватил ствол чужого автомата и стал изо всех сил отворачивать от себя темное дуло. Они бестолково топтались друг против друга, схватившись за автоматы. Затем, в какое-то мгновение, прежде чем Орехов сообразил, что надо сделать, рука выпустила ствол «шмайссера». В глазах немца плеснула радость. Он что-то крикнул и локтем начал выворачивать автомат, уставляя его в живот Орехова. Но Николай опередил его. Рука вырвала из ножен финку. Увидев над головой жгучий блеск железа, немец проворно вскинул вверх руки и упал на колени. «Успел… Твое счастье», — Николай тюкнул сообразительного фрица рукояткой по голове и забрал автомат.
Боя не было. Когда Орехов выскочил из-за дома, он увидел, как к речке беспорядочной кучкой удирает десяток немцев. Под окнами осталось двое убитых.
— Смидович! Приведи их, — сказал Орехов, догадавшись, что в деревню забрела случайная, оголодавшая группа. — За баней в ивняке спрятались.
— Зря только стекла побили, — горевал Петухов. — Теперь стекол нипочем не достанешь.
— Обойдусь как-нибудь, — успокоила его Васена. — Живы остались, разве о стекле забота?.. Можно и заколотить окна.
Смидович прошелся за огород и зычно крикнул:
— А ну, вылазь, фрицево отродье!
Из-за бани показалась рука и помахала грязным платком. Боясь, что этого будет мало, несколько голосов дружно крикнули: «Капут!»
— Капут, — подтвердил Игнат и вышел из конопли навстречу немцам, вывалившимся из-за бани с поднятыми руками.
— Сдаемся в плен, — сказал один из них, высокий, в ладном мундире.
Сказал по-русски, и Игната это полоснуло, как ножом.
— Ходи сюда! — приказал он. — Ближе ходи, паразит!
Высокий испуганно скривился и сделал несколько неуверенных шагов.
— Власовец? — жестко спросил Игнат. — Отвечай, шкура поганая!
— Никс, никс, — залепетал высокий, подняв к груди грязные руки. — Не власовец, господин командир… Словак! То верно говорю — словак!
Остальные закивали, подтверждая, что высокий говорит правду. Игнат же разглядел, что на рукаве мундира нет споротой нашивки, и пришел в себя.
— Ладно, — хмуро сказал он высокому. — На месте бы пришиб, если б власовцем оказался… Ты тоже иуда хорошая. Словак, а против русских воюешь?
— Я не воевал, — умоляющим голосом заговорил высокий, сообразив, что гроза миновала. — Я ездил на фуре, обоз… Я не стрелял из винтовки.
— Все едино, — оборвал его Смидович. — Раз шкуру немецкую надел, не открестишься… разбирайтесь по два!
Днем в Залесье пришел батальон Сиверцева. После короткого отдыха разведчики повели его гатью через болото.
Василиса-Васена стояла на крыльце и смотрела из-под руки вслед солдатам. Потом взяла лопату и пошла рыть могилу для убитых под окнами немцев.
ГЛАВА 23
Тянулись на запад большаки, уходили проселки, лениво взбирались на пригорки и кружили по лесам грунтовые дороги с мутными лужами, оставшимися после недавних дождей. Плелись лесные тропки с бахромкой непотревоженной травы.
Шли и шли солдаты, а впереди дороги оставалось еще больше, чем позади.
Веером раскинув роты, охранения и поисковые группы, стрелковый полк вторую неделю прочесывал леса, перелески, деревни, просматривал лощины, ельник, непролазные заросли ольхи. Командир дивизии приказывал ускорить выполнение операции, ускорить движение полка.
— Командование окруженной группировки вчера сдалось в плен. Не понимаю, чего вы там чикаетесь, Барташов?
Подполковник вздыхал, перекладывал трубку от одного уха к другому и слушал недовольный голос командира дивизии.
Барташову и самому до тошноты надоело таскаться по лесам и вылавливать голодных немцев, ошалевших от бесцельной и маетной беготни.
Когда полк бросили на очистку местности, Петр Михайлович надеялся выкроить солдатам отдых, дать передышку командирам и подучить пополнение.
Но задание оказалось таким муторным, что Барташов извелся вконец. И дела не было стоящего, и хлопот через край.
Слушая, как его отчитывает командир дивизии, Петр Михайлович нервно мял пятерней подбородок и мучительно думал, как ему накормить и этапировать на сборные пункты пленных.
Пленные сидели на околице возле овина, покорные своей участи. Черт бы их взял! Еще заботиться о них Барташов обязан! В сорок первом они о наших просто заботились: «Шнель, русиш швайне!» — а замешкался — очередь из автомата…
До чего же занудливый народ эта гитлеровская мелкая шушера. Увидят нашего солдата — и ручки в небо. У каждого пропуск-листовка припасен, где написано, что советское командование гарантирует сдавшимся в плен питание и медицинскую помощь. Немцы порядок уважают и при каждом удобном случае этот пропуск в нос суют. Мол, еду давай, как обещано.
А где еду и докторов взять, если иной день не одна сотня в плен сдается! Своих кормить нечем, а тут еще тебе на шею такая орава…
— Есть ускорить движение! — ответил Петр Михайлович генералу и облегченно закрыл глаза, услышав, как в трубке запел зуммер.
Подполковник вызвал капитана Пименова и приказал этапировать военнопленных на пункты сбора.
— Выпроводите сегодня же всех до одного, капитан, — сказал Барташов. — Получен приказ форсировать движение. Всех, кого можно, посылайте в конвой. На колонну по два человека. Не разбегутся.
Орехов и Смидович вели колонну пленных на пункт сбора. Полсотни немцев уныло шаркали по пыльному проселку, то и дело сбивая ряды. Пленный уже не солдат. Хоть и одет он в мундир, и напялена на голову пилотка, и приторочен к боку котелок. Но сломана та пружинка, которая делает человека солдатом. И шаг строевой ему не хочется держать, и равнять ряды он не желает. Наравнялся до чертиков, навоевался до своей погибели. Топает сейчас и сам еще не разберет, жив он или мертв. На душе не то что кошки, тигры лютые скребут когтищами, и страх полощется знобким водоворотом. Говорят, русские всех пленных увозят в Сибирь, где птицы на лету замерзают, где медведи крушат живых людей. Говорят, нет из Сибири человеку другого пути, как на тот свет. «Гот мит унс» — ошиблось начальство, вычеканив на пряжках богобоязненную надпись. Не с нами бог, а мы с богом да еще с двумя русскими автоматчиками, которые гонят нас неизвестно куда…
Когда до пункта сбора военнопленных осталось километров десять, колонну нагнал старшина Маслов и передал приказ изменить маршрут.
— Пункт сбора передислоцировался. Колонну ведите в Карповку.
Маслов был верхом. Рыжая лошадь с породистой горбоносой мордой танцевала под седоком. Седло скрипело кожей, побрякивали удила. Старшина, обогнав колонну, нарочно поставил коня поперек дороги в таком месте, где с обеих сторон темнели лужи. Передние немцы растерянно затоптались, затем полезли в лужи. Шлепали по воде, спотыкались в скользкой канаве, падали.
Маслов свесился с седла, показывал Орехову новый маршрут следования.
— Селидовичи, Уланово… потом на Бочуры, — палец старшины тыкался в новенькую карту. — Дальше Репьево и Карповка.