Вокруг была тишина. Спало все: лес, деревья, небо, трава. Заливисто храпел Игнат, спали немцы в дырявом сарае. Казалось, на всем свете бодрствует один Николай Орехов. Шагает с автоматом и охраняет заснувшую землю. Свою землю, родную, близкую, знакомую до мельчайшей черточки, до шороха, до полуночной тени. Бережет людей в ночной тишине.
Дверь сарая неожиданно скрипнула. Николай повернулся и увидел рослую фигуру пленного ефрейтора, который вышел наружу.
— Ты чего? — Орехов отскочил на несколько шагов и вскинул автомат. — Чего вылез?
Он передернул затвор. Что немец надумал? Прикончить часового, разделаться с Игнатом и удрать в лес? От такой мысли Николай рассвирепел.
— Марш в сарай! — он угрожающе шагнул к пленному.
Даже в полутьме было заметно, как немец криво усмехнулся и повернулся к полураскрытой двери, откуда душно шибало в нос.
— Я не могу спать, — по-русски, с легким акцентом, сказал ефрейтор. — Я не имею сил заснуть. Там есть удушливо и пыльно.
— Еще разговариваешь! — прикрикнул Орехов. — Пошел быстро!
— Не надо сердиться, господин сержант, — устало сказал пленный. — Я не сделал вам ничего плохого.
— Не сделал плохого? — яростно переспросил Николай, ошарашенный словами немца. — А ну иди сюда!
Пленный подошел. Он остановился, чуть склонив красивую голову с выступающим подбородком и тупым упрямым носом.
— Русских кто убивал? — поиграв желваками на скулах, спросил Николай. — Кто деревни жег, ребятишек, женщин кто стрелял?..
Орехов задохнулся от бешенства. Он едва удерживался, чтобы не огреть прикладом этого нахального фрица. Сбить с него спесь, загнать в вонючий сарай.
— Фашисты убивали, — ответил пленный. — Эсэсовцы, наци…
— Ишь ты, — крутнул головой Николай. — А солдаты на фронте картошку варили да по воробьям из винтовок постреливали?
— Нет, — выдавил ефрейтор, поднял голову и поглядел на Николая каким-то странным, обволакивающим взглядом. — Солдаты стреляли.
— Ну, вот сообразил, — Николай сел на бревно. — Ягнятками, значит, решили прикинуться. В сорок первом шакалили, а теперь в кусты. Не выйдет! У нас счет простой. Ты немец, ты фашист и отвечай сполна. Некогда нам в тонкостях разбираться. Все вы на одну колодку… Кто войну начал?
— Кто начал войну — это есть формальная логика, — сказал немец. — Мы с вами встречаемся впервые, и никто из нас не сделал друг другу плохого. То есть истина.
— Верно, — согласился Николай, ощущая, как вспыхнувшая злость сменяется любопытством. — Я даже тебя картошкой накормил… Только по-крупному надо разбираться. Ты да я — так разговор не пойдет. Я не за свою шкуру воюю.
— Но если один немец убил русского, то это же не значит, что каждого немца надо считать убийцей.
Николай внимательно поглядел на пленного. Видать, голова у него работает. Непонятно только, к чему он разговор затеял.
— Я не знаю, какой именно немец убил русского. Может быть, это сделал ты! — сказал Орехов.
— То есть подозрение, а не факт.
— У меня нет времени следствие проводить. Я могу так считать и в отместку убить всякого немца, который взял винтовку или автомат… Шлепнуть его для профилактики. Вот хотя бы тебя.
Орехов уставил автомат в живот ефрейтора.
Ему хотелось увидеть страх на лице немца. Хотелось, чтобы он стал умолять, просить, говорить о матери, о детях.
Ефрейтор чуть покачнулся и сказал господину сержанту, что его не надо пугать. Господин сержант не выстрелит в пленного.
«Это он знает, — снова с раздражением подумал Николай. — Знает, что русский не убьет безоружного пленного. Вот ведь закавыка: сам мог бы убить, а что его могут убить, в это он не верит».
— Меня уже пугали, — сказал пленный. — Может быть, лучше, если бы меня убили на войне.
— Совесть, что ли, заела? — насмешливо спросил Орехов и отвел в сторону автомат. — Небось скажешь, что сам из рабочих… Арбайтер.
— Нет, — ответил пленный. — Мой отец есть фабрикант. Я был в СС. Год назад Питер Штауфер был унтерштурмфюрер СС. Понимаете?
— Соображаю, — отозвался Орехов. — За что же лычки ободрали? — Николай вытащил сигарету.
У пленного жадно заблестели глаза, но Орехов не дал ему курить.
— Я плохо работал в СС, — ответил ефрейтор. — Во время моего дежурства совершился побег важного партизана.
— Уж не ты ли помог?
— Нет… Я просто не проверил караул.
Суд разжаловал унтерштурмфюрера Штауфера и направил его в штрафной батальон. После ранения он попал в пехотный полк, а затем в плен.
— Это есть конец, — сказал Штауфер, жадно поглядывая на сигарету. — Конец для меня, для всех немцев… Хоть еще русские не пришли в Германию, но Гитлеру капут. У нас поврежден позвоночник. Теперь долго надо нас лечить. Сделать Германии один большой госпиталь.
Орехов удивленно присвистнул. Вот, оказывается, о чем беспокоится Питер Штауфер.
— Германия есть тяжелобольной, — продолжал Штауфер. — Немецкий солдат не хочет воевать за наци.
— Поздновато соображаете, — Николай почему-то вдруг вспомнил и плацдарм и бой на шоссе.
Он слушал Штауфера и ни на грош не верил ему. Слишком много он видел на войне, чтобы поверить разглагольствованиям бывшего эсэсовца. Да чего тот затеял весь этот разговор? Крутит, что-то недоговаривает. А может, просто струсил и подмазывается к русским. Решил слезки пустить, чтобы эсэсовские погончики боком не вышли. Каждый ведь по-своему башкой прикидывает. Для одного топор дрова рубить, а для другого по голове обухом хрястнуть.
— Я согласен с вами, что немцы слишком поздно поняли, что принесет им война, — сказал ефрейтор.
— Почему же поздно? — возразил Николай. — Фюрер ваш все рассчитал, наперед распланировал. К такому-то сроку Москву взять, к такому-то войну закончить. Германия до Урала, а русских — в рабы.
— То есть иррациональный план, — качнул головой Штауфер. — К каждому русскому надо приставлять солдата, в каждое село послать роту, а в город — полк. На это не хватит солдат. Стоить они будут много дороже, чем то, что выработают русские. Иррациональ…
— Немецкий счет, — усмехнулся Николай. — Жми дальше!
— Дальше то, что война есть бессмысленное средство достижения цели… Господин сержант даст мне покурить?
«Не выдержала душонка», — усмехнулся про себя Орехов и ответил, что на немцев он табаком не запасался.
Ефрейтор сглотнул слюну и переступил с ноги на ногу.
— Война бессмысленна и аморальна, — с усилием заговорил он снова, схлестнул пальцы в замок и страдальчески шевельнул бровями. — Я много думал об этом. Если в мирное время я бы убил человека, меня бы садили в тюрьму. Люди меня назвали убийца. Почему же за убийство на фронте называют героем? Где есть разница, господин сержант?
Не дожидаясь ответа, он продолжал:
— Немцы есть обманутый народ и теперь дорого платят за это.
— Несчастненькие, значит? — холодная ярость подкатила к Орехову. — Страдальцы? Жалеть вас, выходит, надо, одураченных да околпаченных? А своя голова где была, господин фриц? Напрокат головы Гитлеру отдали? В сорок первом во всю глотку «Хайль!» орали, по колено в крови шли и не оглядывались. Тогда о совести не говорили.
Хитер ты, Питер Штауфер! Хитро говоришь, красно. На жалость нашего брата взять хочешь. Нет, у нас память крепкая. Теперь мы стреляные воробьи, мякину не рассыпай, не клюнем. «Око за око, зуб за зуб» — такая есть пословица.
— Господин сержант не верит мыслям моего сердца? — дрогнувшим голосом спросил ефрейтор. — Не верит, что немцы не все одинаковы? Честные немцы ненавидят СС.
Последнюю фразу Штауфер сказал приглушенным голосом и ворохнул глазами на дверь сарая.
— Что косишься? — спросил Орехов. — В вашей же группе нет эсэсовцев.
Николай был уверен, что Штауфер подтвердит его слова, но немец возражающе качнул головой.
— Есть, — сказал он. — Я видел, как тот, у которого вы взяли шинель для носилок, снимал в лесу эсэсовский мундир. Он есть гауптштурмфюрер.
— Тот плюгавый, что в нижней рубашке шел? — недоверчиво спросил Орехов.
Штауфер подтвердил.
— Своих, значит, выдаешь? — усмехнулся Николай. — Правильно, что тебя из эсэсовцев вытурили. Гестаповец против тебя овечка. Ты, Штауфер, подлее. На одном стуле сидишь, а на другой смотришь.
— Господин сержант, — пленный протестующе вскинул руки, но Николай не дал ему говорить.
— Хватит, наслушался досыта… Эсэсовец хоть враг ясный, а ты выродок. Норовишь в душу ужалить. Гитлера верх был, эсэсовские квадратики на петлицу цеплял, а как жареным запахло — начал щелку искать. О смысле войны стал разговаривать… Раньше надо было думать. Теперь наш черед. Решим без подсказок. Марш в сарай! Вместе воздух портили, вместе и нюхать будете. Кру-гом!
Штауфер крутнулся, привычно щелкнув каблуками.
— Что насчет гестаповца сказал, хвалю! — громко, чтобы было слышно в сарае, крикнул вдогонку Орехов. — Еще одного гауптштурмфюрера выведешь на чистую воду, так и быть, сигаретку отвалю. По нынешним временам эсэсовец больше не стоит.
Немец испугался. Орехову было видно, как дрогнули его плечи и поникла голова. В темноту сарая он шагнул боязливо и нехотя.
Николая больше не клонило ко сну. Он обошел сарай, заложил доской прореху в стене и прикрикнул на чей-то приглушенный шепот, чтобы помалкивали.
Холодно светила над лесом луна. Свет был зыбкий и неверный. Ершисто выписывался на желто-зеленом лунном небе затаившийся лес. Безмолвный, будто вымерший. Луна, как одинокий глаз, подсматривала с неба за каждым движением Николая, отпечатывала его на земле фиолетовой неяркой тенью.
Ночь была тихой до звона, до оглушительного хруста веточек под ногами. Сонно возились пленные. Храпели, вздыхали, иногда спросонок вскрикивали. Сны им снились, видно, невеселые.
Над головой было небо, крапленное светлячками звезд. Почему так много в мире ненужного, испепеляющего огня, огненных галактик и звезд? Неужели для того, чтобы на крохотной планете дать жизнь горстке людей, напоить их, согреть? Дать солдатам харч и патроны, чтобы они могли убивать!