Потом все смешалось. Выстрелы, взрывы гранат, чей-то тонкий крик, хриплая ругань, ожог в плече и незнакомые желтые глаза, в которые Николай на ходу ткнул прикладом.
Разведчики бежали, не разбирая направления, не отстреливаясь. Они просто удирали от погони. Как удирает олень от своры собак, как спасается от охотников обложенная со всех сторон лисица. Они прыгали через кусты, увязали в торфяных лужах, петляли в деревьях, скатывались с откосов, перемахивали через ручьи. Бежали до хрипа, до колотья в груди, до красного тумана в глазах.
Ушли. Замели, словно зайцы, следы в болотистой лощине. Закружили погоню в поросли ивняка, перебрались через какой-то дощатый забор, уползли по канаве и оказались в незнакомом лесу. Его прошли скорым шагом, удостоверились, что погоня потеряла след. Можно было немного передохнуть, перевести дух, сообразить, что делать дальше.
И вот сидели они в балочке под корнями и рассматривали карту. На ней зеленым клином растекался лес. Он начинался возле линии фронта и косо уходил к верхнему обрезу карты.
— Где же мы теперь? — спросил Петухов.
— Дьявол его знает, — ответил Орехов. — Если бы мы с тобой по азимуту удирали. Теперь хоть голову сломай, не догадаешься… Таких загогулин наделали, пока улепетывали, что и не сообразишь… Юрка-то как пропал! Мы должны были первыми немцев увидеть… Слышишь, Вася. Мы!.. Он ведь парнишка еще, пацаненок. Это я виноват. Нельзя его было задним ставить, в середине ему надо было идти…
— Зря ты себя виноватишь, Коля, — скупо сказал Петухов. — Война ведь, не в пятнашки играем. Разве всякую смерть отведешь? Она, ведьма, щелку найдет… Где мы сейчас?
Орехов ткнул грязным пальцем в острие зеленого пятна на карте.
— Похоже, здесь… Тогда ночью будем дома. — Палец его прополз к краю карты и нерешительно остановился. — Вот если сюда нас с тобой занесло, тогда и суток будет мало.
Он замолчал, затем добавил:
— Завтра к утру надо карту принести… Кровь из носу, а принести.
— Понимаю, — невесело откликнулся Петухов. — Надо принести, так принесем. Не будут же они из-за нас штурм откладывать.
— Ишь куда загнул, — взъерошился Николай. — Тоже мне штаб командования, наступление из-за нас отменяй.
Орехов наклонился. Лицо его оказалось возле глаз Петухова, и спекшиеся губы выдохнули полушепотом:
— Может, это последнее наступление, Вася. Не принесем карту, сколько ребят зря погробится. Понимаешь ты это?
— Почему же мне не понимать? — обиделся Петухов. — Ты что, считаешь, мне воевать охота? Да мне теперь эта война вот так! — Петухов резанул по шее ребром ладони. — Да будь она проклята, эта земля. Каждый вершок мы здесь кровушкой полили. За три месяца вдвое больше, чем за год, народу на ней поклали. Валом ведь валим напоследок… И Юрка вот не довоевал… Турнуть бы сквозь землю всякую войну без отвороту, а вслед за ней тех, кто чужими руками воюет, чужую кровушку льет, детей сиротит.
— Ладно, Василий, — Орехов положил руку на плечо Петухова. — Талы-балы разводить некогда. Двинем на восток, а там видно будет.
Двое встали и снова пошли по тихому лесу, напоенному соками пробуждающейся земли.
Весна шла широко и просторно. И не было ей никакого дела, что ожесточившиеся до предела люди подстерегают друг друга, бьют огнем, прячут в земле смертоносные мины, укрывая их только что народившейся зеленью, свиваются в смертельных схватках.
Петухов неожиданно остановился.
— Ты чего? — спросил Орехов, озираясь по сторонам. — Чего стал?
— Весна ведь на землю пришла… В эту пору мы в деревне ребятишками бегали березовый сок собирать… Весна, а мы с тобой, как волки одичалые, крадемся.
— Помолчи, Вася, — попросил Николай. Он шатался от усталости. Ноги налились чугуном. Сердце стучало то яростно, то вдруг затихало, будто съеживалось, проткнутое мгновенной острой болью. Ныло плечо, обожженное скользнувшей пулей. Если бы можно было выпустить из рук автомат, упасть на спину под первой же сосной, рвануть завязки палатки, пуговицы на заколодевшем от пота воротнике! Если бы можно было просто так лежать на спине и смотреть в небо, на котором лебедями провисли белые облака.
— Пойдем, — Орехов отогнал минутную слабость. — Рано нам с тобой весну встречать.
Ночью миновали лес, аккуратно шагая по фосфоресцирующему огоньку компаса. Когда высветлилось на востоке небо, разведчики оказались в лощинке, заросшей рябинником. Лощинка вывела их к приметной сосне, скособоченной взрывом. Неподалеку от сосны на взгорке темнела немецкая траншея.
— Вроде выходим, — облегченно сказал Николай. — Теперь нам пустячок остался: перемахнуть через траншею, чтобы карта уцелела… Она нас с тобой, Вася, в сто раз дороже.
— Пройдем, — Петухов стоял возле куста, придерживая гибкую ветку. Не хотелось выходить из-под укрытия леса. Не хотелось ползти по полю к немецким траншеям.
Он вздохнул, облизал губы и пересилил себя.
— Пройдем, — повторил он. — Сколько раз проходили, неужели сейчас не осилим?
Укрывшись в рябиннике, разведчики часа полтора наблюдали за окрестностями.
Утро было ясное и неподвижное. Тлели в низинах туманные дымки, голубело небо. Осторожно и нехотя, словно пробуждаясь ото сна, шелестели листья. Попискивала какая-то пичуга, и в болотистой лощинке негромко скрипел коростель.
Холодные линзы бинокля скользили по воронкам, по мягкой зелени полей, по взлобкам с распушившимися кустами, по брустверам траншеи, наискось пересекавшей поле. Задерживались на пупырчатых накатах блиндажей, обшаривали ходы сообщения, выискивали пулеметные гнезда и угадывали серый бетон дотов.
Орехов обстоятельно и настойчиво искал крохотную щелку, которая нужна была разведчикам, чтобы проскочить передний край.
Бинокль скользнул левее, и Николай увидел десяток солдат, которые расхаживали в рост по неглубокой траншее и укладывали ранцы, открыто поставив их на бруствере.
«Драпать собираются», — усмехнулся старший сержант. Правильно делают. Удирать все равно придется, так пусть хоть ранец будет собран. Вскинул его на плечи и чеши напрямик до дома. Барахлишко после войны пригодится. Немцам тоже довелось по горлышко войны хлебнуть. Немало ихних городов пожгли, деревень в прах разбили…
Странно было только, что немцы, собирающиеся удирать, находились в хорошем настроении. Они оживленно разговаривали, курили, помогали друг другу, хлопали по плечам.
По ходу сообщения шел офицер. Шел во весь рост, был виден по грудь. В бинокль Николай рассмотрел нашивки на мундире, Железный крест и витые погоны, сухой профиль и пилотку, натянутую на лоб.
«Сейчас он этим воякам перо вставит», — подумал Николай, разглядывая возню солдат, укладывавших барахло в ранцы.
Но тут произошло такое, что привело Орехова в совершенное недоумение. Бинокль бесстрастно и точно показал, как офицер приветливо поздоровался с солдатами, уселся на бруствер, закурил сигарету и начал какой-то разговор. Солдаты отвечали ему, продолжая укладывать ранцы. При командире они откровенно готовились к бегству в случае наступления русских. «Чертовщина какая-то», — удивился Николай и передал бинокль Петухову. Тот долго смотрел, растерянно чмокал губами и даже почесал один грязный сапог о другой.
Потом разведчики пошептались и решили не удивляться. Мало ли что приходилось им видывать. Может, этих солдат отзывают в тыл вместе с их командиром, а на их место придут другие.
Через полчаса солдаты из траншеи ушли, но на их место никто не пришел. Появилась долгожданная щель.
Орехов еще раз осмотрел участок траншеи, откуда ушли солдаты. Обычная немецкая траншея. Сделана наспех, без обшивки досками, без козырьков. Кое-где стенки обрушились, и траншея помельчала. В одном месте был виден провал бункера-убежища, в другом — пулеметное гнездо. В гнезде чернел ребристым стволом пулемет. Пулеметная лента сизоватой полоской свисала из патронника. Дуло задрано в небо. Пулемет, наверно, был неисправный, и немцы бросили его.
— Тихо как, — сказал Петухов.
Тишина в самом деле была необычной. Ни выстрела, ни уханья пушек, ни стрекотанья очередей, ни взрывов, ни гуденья самолетов. Выпадают иногда на фронте такие минуты, когда обе стороны замолкают. Такая тишина наступает перед схваткой.
Тишина… А в траншеях настороженно приникли к прицелам пулеметчики, чуть двигаются стволы пушек, подбираясь к цели сплетениями панорам, застыли у стереотруб наблюдатели, солдаты запотевшими руками сжимают винтовки и автоматы. Ждут короткой и страшной команды.
Нет, не верил Орехов тишине. Не верил брошенному в ячейке пулемету, не верил цепочке солдат, убравшихся с позиций. Не мог этому верить человек, воюющий четыре года. Он знал: дорого обходится на войне такая вера.
Поэтому разведчики ползли неслышно. Припадая к земле, они скользили, как ящерицы, от воронки к воронке, замирали, потерянно думая, что стук охолодевшего сердца слышен на сто метров вокруг. Глаза до рези всматривались в каждый бугорок. Скрюченные пальцы привычно хватались за землю. Мускулы дрожали от напряжения, по лицу лил едучий грязный пот.
Каждый одоленный сантиметр приносил облегчение и ужас. Облегчение потому, что был пройден, ужас — что впереди оставались еще многие тысячи этих страшных сантиметров.
Петухов полз впереди. Так предложил он сам. Карта была у Николая. Если разведчики наткнутся на немцев, у Орехова останется лишний шанс уйти. Они рассудительно учли этот шанс.
Солнце не спеша поднималось над горизонтом. Оно было огромным и оглушающе ярким. Бросало на землю тени от кустов, от сломанных деревьев, синевой задергивало выемки. Тени помогали разведчикам двигаться на открытой местности, на полосе, примыкающей к немецкой траншее. В пятнистых палатках они сейчас сами были как тени.
Чудо, что их еще не заметили!
Орехов полз и знал, что чудо на войне недолговечно. Так и случилось. Когда до траншеи осталось метров сто, Орехов увидел солдат, шагающих по ходу сообщения, который тянулся мимо воронки, где притаились разведчики. Минута-другая — и немцы увидят их.